Но бросить Крест нельзя!
Светлана Леонтьева (10/07/2023)
Евсей Моисеенко. Матери, сёстры. 1967.
РОДОВОЕ ДРЕВО
***
Как будто подношу к лицу цветы
и листья скопом, словно вороха я,
так, зачаровываясь, слово «род» вдыхаю
до спазм, любви, девичьей наготы,
нетронутости!
Что стряслось вдруг с нами
сейчас, сегодня? С нами –
о, мы были!
Мы охраняли род людской веками
и эти связи тонкие, ковыльи.
Летели стрелы в нас. И в спины камни.
…Ты это слово вместо сердца дай мне,
чтоб поболеть. По венам – корневище,
чтобы пронзало. Я – питье. Я – пища
для родового дерева Руси.
Не вырвать эти гнёзда полуптичьи,
они внутри, не сжечь и не скосить,
и насмерть – гвозди,
и – крепки болты.
Я наполняла словом этим рты
и слух, поток всевидящего зрака!
…Обнять, как мужа крепко, плакать, плакать,
такие есть слова – они чисты
и первозданны. Род-рожденье-роды,
родитель-речь-рекучи-рцы-народы
и образ Коло, около, окрест.
Да, время разоряло гнёзда,
с мест
нас выкорчёвывали. Я жила в Сибири.
Но род – во мне. В родильной, в женской силе,
ей поклоняться мне не надоест.
***
…рожала, и кормила, и крестила, и растила!
Не мои ли там, на войне сыновья?
И вот этот – веснушчатый и вот тот, чья могила
под Москвой,
под Рязанью.
Род людской мой! Семья!
Не ногами, что в берцах, что в военных ботинках,
а корнями идут! Прорастают насквозь!
Пробивают до Марса! Супротив в поединках,
охраняют дорогу, степь, луга и блокпост.
И такие красивые, двадцатипятилетние,
и такие смелейшие девятнадцати лет.
Не мои, не мои. Но мои, словно дети!
И вот этот, кто миной,
третий пулей задет.
И идут они все, как живою водою,
как всплывающим Китежем-градом в сто солнц.
И становятся счастьем вперемежку с бедою.
Я без них не могу. Не могу вот и всё!
Не кормила, поила, не рожала в потугах.
Но кормила как будто. И рожала – бери!
Для огромного ратного дела, за други,
за царя, за отечество. И все – мои…
Вот затылочки стриженные, вихорочки.
И вас ждут здесь, в тылу немои-мои дочки!
Там, у них набухают в молочных желёзках,
у них в чревах готовых к любви и к зачатью –
моих внуков на тестах желанных полоски.
Мы единого рода. Одна у нас Матерь!
Так мы переливаемся полною чашей
из единого корня. Никто нам не вправе
помешать. Ибо цивилизации нашей
испоконь быть в едином тугом ферросплаве!
***
Наполовину грек, наполовину скиф и сто процентов русский,
наполовину татарский, тюркский и всё равно сто процентов русский,
обгорелый, затопленный, всплывший, что Китеж без «Курска»,
но всё равно мной любимый, из сердца из самого сгустка!
Прошедший сквозь все испытания, смерти и жизни,
крыла распрямивший, сломавший крыла, отрастивший,
за что ты воюешь? Тебя иссекли в укоризне.
За что подставляешь дома свои – стены их, крыши?
Дворцы и заводы, детсады и школьные здания?
Что может страшнее быть остова сада сгоревшего?
Ты центр земли держишь, моя золотая окраина,
в едином пространстве, от ангелов гонишь ты лешего!
Люблю тебя всяким – а мне и не надо красивого,
люблю тебя дерзким, большим, и невзрачным, и стареньким!
И могут быть руки, что ранены взрывами, минами,
любимей в сто раз, быть желанней, как цветик мой аленький!
Как руки отца в синих жилах, что взбухли, в мозолинах,
как матери руки, которыми нежила ласково,
как батюшки руки на день Пресвятого Николеньки,
пускай забинтованы:
- Лапоньки вы мои, лапоньки!
Но здесь сохраняются даже на полках поломанных,
но здесь сохраняется мудростью прадедов истина,
Тургенева книги,
Толстого и Пушкина с Гоголем,
Ипатьевский свод и Густинская летопись письменно.
Живая вода – ты! Ивана-царевича вымыла,
Платона в пещере нашла и явилась с ним – нате вам!
Всё-всё зарубцуется – боли, ранения, выдолбы,
и мы из небратской страны снова сделаем братову!
И ей будет тысячи лет, как и было до этого,
и в ней будет сто городов, ибо Русь изначально единая.
Известно то, что незаконные вёсны, особенно светлые,
и даже терновника куст – Купина непалимая!
***
1.
Такого не было, чтоб родины не стало!
Не врите мне, не врите мне, не врите.
Она всегда сияла жарко, ало,
она то расширялась, то сужалась,
то ватою лежала стекловидной.
Мы собирали, помню, в детстве, резав пальцы,
на стройке этой ваты, досок – уйма!
А родина моя: сарай, двор, сланцы
и крест ея!
Нельзя менять крест втуне!
И бросить крест нельзя – несите в гору
через моря, озёра, реки, сушу.
Нельзя отдать Америке – там воры.
Нельзя отдать Германии, там своры.
И бросить крест нельзя – продать что душу!
Да, крест тяжёл! Но нас, но нас-то больше.
Нельзя отдать Болгарии и Польше!
Нельзя отдать ни ворогу, ни другу
ни просто так, со страха ли, испугу.
Лишь целовать, неся сей крест, в уста,
его глаза, что ангела глазницы,
а очи Достоевского, Хмельницкого,
крест-воин, что поныне равен ста.
2.
Такого не было, чтоб родины не стало
и двести лет тому назад и два дня лёту.
Она протяжна с Кандалакши до Ямала.
Неси сей крест ея. Не требуй за работу
копейки, и не смей, не смей, не смей
по соцсетям и фондам побираться!
И квазипацифических людей
и супергармонических идей
не ведай.
Отрекись! Сестриц и братцев
угомони! И вырви свой язык
кричащий, словно змей паскудных жало.
А родины всё больше прирастало,
впивающейся чудно в Божий лик.
Ах, матушка, ах, маков цвет, ах, плат!
Не застрелиться бы, как Маяковский,
наружу вывернутый, словно русский мат,
и спрятанный вовнутрь, как свет берёзки.
Поэтому терпи. Крест ввысь неси,
хребтом упёршись в небеса и земли
дубовый,
грубый,
смертный,
стойкий,
велий,
мой Русский крест моей всея Руси!
РАСПЯТИЕ
Благослови нас шумных, нас крикливых,
невечных нас, нас, жаждущих любви!
В нас психотравмы, страхи и надрывы.
Но в небеса – Тебе! – молю, благослови!
Ты человеку друг, не волк ты человеку.
Смотри: а он один, что капля, бездна, пыль.
Ты сам создал его таким и имя рек ты,
Ты это сделал сам, а он тебя убил.
А он в Тебя плевал,
И, жёлтая, катилась
по телу, как смола, прожжённая слюна,
он отрекался, лгал с безудержною силой.
Кричал:
- Свободу дай!
И падал ниже дна.
И церкви рушил он. Сжигал твои иконы.
А Ты его любил неистовей в тот миг.
И горячей любил. И плакал иступлённей,
не друг был человек, а волка зверий рык!
На солнце так идти, сорвав рубаху оземь,
на амбразуру так пронзённым пулей лечь!
- О, кудри… о, овёс, о, спелые колосья…
Ты им шептал, шептал. Они вонзали меч.
«Доколе?» - я спрошу. А мне в ответ – навечно!
Ах, Боженька, прости, Но как простят века?
Нет для Него живых, лишь дымные колечки,
нет мёртвых, нет больных, ни звёздных нет, ни млечных.
…Но на затылке лишь знакомая рука.
Как в сказке – на, поешь с капустой пирожка,
как в сказке – на, попей из речки киселька.
А у тебя болит, и ты не знаешь как.
А у тебя совсем сегодня послесмертье.
Но всё равно – рука, роднее нет, поверьте,
тебя вдруг достаёт, как шарик с потолка,
воздушную почти.
Как письмецо в конверте…
***
Мой олений сын, мои подруги-берёзы, мои невероятные ёлки,
так бы выходить, не озираясь, не опускать глаза, лишь видеть прошлое,
лишь верить в прошлое, что рисует многое в нежнейшем шёлке,
поворотись! И за нами – будущее, за рекой Смородиной – за Серёжею.
Если бы не было будущего, что по-мордовски: Алатырь-камень,
этих будущих строк Мандельштамовских, придуманных в прошлом,
этих будущих книг, как у Толстого «Каренина Анна»
Нет, не прошлое в будущем! Наоборот. О, возможно ль
мой олений сын, мои подруги-берёзы в белом цвете застыли,
так вгнездилось в меня распоследнее наше отечество!
Называй ты как хочешь поля, эти речки ковыльи,
называй их «прародина» та, что, вонзившись, не лечится.
Я хочу помириться, хочу дать себя им – прощались чтоб,
вы такие смешные, особенно тот, кто измылился.
Занесённая в список я чёрный, но словно бюстгальтеры,
не подходят размером: из всех декольте пру, из вырезов.
Загадай мне четыре загадки, чтоб чуда достигнуть мне!
Это чудо Всея Руси, чудо осенних растений.
Нежность рыжая. Солнце высокое. И скоморошество синее.
И рыдающая всех лесов невозможность мгновений.
Кто не гений в пятнадцать? Все – гении! В тридцать проходит…
В тридцать семь понимаешь: людей, птичьи их колыбели.
И затем всё, как водится – снег, колея, непогоды,
и попросишь морошки, что следует после дуэли…
***
Он целится и целится, и он
к плечу приставил дуло от снаряда.
Он – смерть. А смерть сейчас со всех сторон
в фашистской майке проступает рядом.
Он целится в меня. А я иду
по полю, лесу, там костры и только.
Ну что, прицелился? Рука твоя не дрогнет?
По кудрям девичьим, по дому, по пруду.
Предупреждали мы! Кричали мы! Но кто
нас слышал, слушал, выслушать нас тщился?
…В нас целились, во маковки крестов,
в квартиры, спальни детские… вот – гильзы!
Вот хаммеры, вот мины у стены.
В нас целились с ухмылкою шпаны.
И мы кричали. Мы предупреждали.
В Отечестве пророков нет? Не ври!
Мы – есть!
В Москве, Тюмени, на Ямале.
В Твери!
В угрюмом Нижнем Новгороде нас
рукой хоть черпай из реки Полыни.
Вот я скажу, послушай! Стрельнув раз
ему, как зверю, хочется Хатыни!
…В нас целятся. И целились всегда.
Теперь стреляют больно, до кровищи,
теперь стреляют так, что смерть нас ищет,
в живот стреляют,
в сердце без труда.
Из-под могильных плит, где лебеда,
из-под могильных звёзд, где боль-вода,
кричат погибшие:
- В нас целились тогда,
когда мы думали, не целится никто в нас!
Из-под земли, из-под пудов, пластов,
но будут вместе Харьков, Клин, Ростов
и древний Котлас.
***
Нет, солдат русский под бронником в грудь,
нет, не убит! И не грезь, ворог жадный!
Нет, он не умер – прилёг отдохнуть,
просто прижался к земле чёрной, ржавой!
Ибо кормящая наша земля,
грудь обнажила, живительно млеко!
Пей, воскрешайся, взлетай сквозь поля,
сквозь все экваторы, полчища снега!
Птицей взметать бы! Да в очи его –
Пушкина и Достоевского очи
жадно, взасос целовать! Ты – живой!
Просто прилёг отдохнуть у обочин!
Где та, тебе родила бы детей?
Та, кто беременела б ежегодно?
Так прижимаются – родиной всей,
грудью и чревом и всем, чем угодно!
Так принимают в себя – пробил час –
жизнь, семена, эпителии, клетки.
Кто не лежал, запрокинув себя
в небо огромное?
В небо в расцветке?
На – сигаретку.
На – стопку, сто грамм!
На – тебе птицу и бабу-царицу!
Это война, милый мой, не игра.
Это война. И она нам не снится.
Также в сражении Вещий Олег,
белого хлеба поев, горько плача,
синие очи сомкнув – пробил век –
передохнуть лёг, землёю укачен!
Нам лишь осталось: не дать, чтоб змея
жалом пронзила! И тленом сковала!
…Так принимают всем чревом дитя,
так постигают нетленное – Мама!
Траурных им не дождаться речей.
Ты просто спишь перед днём воскрешения…
Гневно пронзённый шипит вражий змей
из-под копья твоего, став мишенью!
***
Вот они – семена детей твоих, земля сырая!
Вот они там – основа, корни древа!
Прижимаюсь к тебе. Как не прижималась совсем никогда. Никогда я.
Прижимаюсь к тебе животом. Чревом.
Прижимаюсь к тебе так, словно жизнь принимаю,
а это значит намертво, навеки, жгутово.
И там, внутри семена детей твоих, земля сырая,
то есть женская наша основа.
Материнские ласки-ласкулечки, потешки да твои баю-баюшки!
Возьми на ручки дитя, возьми на ручки дитя, покачай ещё!
Испеки оладьи. Дай молока. Ляг с краешка.
И впрямь: баю-баюшки!
Отвечает земля сырая. Голос-то, голос
синеглазый такой, одинокий такой, невозвратный
и, как будто пораненный он и, как будто бы голый:
- О, как много славян здесь! Солдатов!
Земля сырая, железо горелое, поле жжёное
снаряды да мины кругом, счёт идёт на траву-мураву! На лён тризновый!
Дети стали сиротами, мамки вдовами нынче, не жёнами.
Не прощай ты нас больше. Жестокою стань ты отчизною!
Отвечает сырая земля:
- Хватит жалобить!
Хватит душу мне рвать. Хватит горло мне драть. Хватит жало мне
прямо в чрево, в живот материнский под юбкою
подносить да кусать. Там – малюткою
назревает иное! Молочное. Новое дитятко.
Я его сотворила. Да спряла. Да выткала.
***
Дмитриевская суббота, Дмитриева суббота:
поминай всех усопших, ставь свечки у входа
в нашу старую церковь, что в Верхних Печёрах,
папа милый, покойный, любимый мой, хворый!
Поминаю всех предков, чьи косточки тлеют
в глине, в жёлтом песке под корнями, под склоном.
Лишь сегодня на Дмитриеву тьма светлее,
а когда расступается тьма, то видно иконы.
Я здесь каждую помню устами! Сквозь стёкла
они тянут медовое, сладкое, ладан
источают. И там, где венец, словно локон
мне щекочет ноздрю пудрой и шоколадом!
Поминаю я всех убиенных, сраженных,
не доживших до старости и тяжело заболевших.
Лишь сегодня грехи отмолить тех, кто грешен,
есть возможность у нас, у живых на коленях!
Это надо не только живым, надо мёртвым,
ибо смерть они в хладных сжимают ладонях.
…А я с детства предвидела смерть и двухсотых
поминаю сегодня. А их миллионы.
Ибо в Дмитриеву смерть становится тёплой,
осязаемой, ангельской, мягкой, природной.
Эта Дмитриевская суббота Херсонская,
это мама у сына целует, прощаясь, рубаху,
восклицая – ты жив! Мой Николенька из Волновахи,
хоть в плену, но ты освободишься!
Бессонная
ей и ночь-то не ночь. Ей теперь степь всё более видится.
Жив ты! Жив! А суббота – ро-ди-тель-ская!
Что в ней страшного? Да ничего, ты, прошу я, не бойся!
Нас под звёздами больше, чем звёзд и планет всех.
Но сегодня единственный шанс есть и способ
помянуть и себя заодно
с прошлым вместе!
***
Бабушкин старый Городецкий платок
по краям – не узоры, а словно раскраска.
Жизнь-платок,
жизнь-судьба,
жизнь-любовь,
жизнь-цветок,
вот и всё, что осталось от жизни – кусок,
нитка к нити, почти что Саврасов.
Вид на берег.
И вот каково мне теперь
между Волгой и между Окой – в эту щель
жизнь протиснуть свою и работу свою,
по кирпичикам выстроенную семью?
На платке Городецком синеет пустырь,
на платке Городецком растёт монастырь!
На платке Городецком июль и февраль.
Если кисти пришить, то получится шаль!
Пахнет чем-то фиалковым, розовым и
так рекой пахнет утро и перья цветов,
на платке сбоку вышитые соловьи,
на скамейке семейство пушистых котов!
Бабы по воду вниз по овечьей тропе
и у каждой дитя в чреве там, в животе
и у каждой в молочных желёзках легко
набухает – младенца кормить – молоко!
Я люблю это время, как будто бы луг,
я люблю это время, что зреет овёс!
И хранит Городецкий платок трепет рук,
запах бабушкиных заплетённых двух кос!
Невидимок, чтоб пышно причёску держать,
а на старости срезала косы она.
У меня цвет такой же – заколка свежа.
Я платок прижимаю. И я не одна.
Для кого-то платок ткани лишь лоскуток.
Для меня цвет-исток,
для меня свет дорог!
И никто в этой жизни, нет, не одинок,
нет у вечности дна! Вечность небом полна!
Последние публикации:
Деревьев мысли прочитаю –
(09/12/2024)
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
