Поэзия

 

 

 

 

 

Однажды, выйдя из харчевни
зелёным вечером китайским,
в зелёном воздухе вечернем
я попрошу тебя "Останься.

Останься там, где мы не жили,
где эти странные законы.
Где не понять – летят стрижи ли?
миниатюрные ль драконы?

Где на фонарике прекрасном
слова прекрасные, как звери.
Где мы с тобою так напрасны,
что поэтичны в высшей мере.

А я с тобою не расстанусь,
поскольку ты осталась там, где
несчастья ищет белый парус
под небом цвета виноградин".

 

 

 

 

 

 

Ты гриппуешь и моешь посуду,
я несу стеклотару в ларёк.
Обдаёт неизвестно откуда
нас нездешний, не наш холодок.

Оттого, что летит, улетая,
простыня в полумрак голубой,
жёлтых бабочек страшная стая
там кружит и кружит над тобой.

И понять невозможно причины –
отчего нас вписали в роман,
где не плачут от страха мужчины,
только верят виденьям и снам.

Ты посуду домоешь и ляжешь,
и опять полетит простыня.
Я ведь знаю, ты с этим не свяжешь
никакого больного огня –

ни повышенной температуры,
ни дыхания через огонь.
И прохладней ладони скульптуры
простыни голубая ладонь,

уносящей в какие-то дали,
как девчонку семнадцати лет,
от зимы, от распухших миндалин, 
от меня – мой единственный свет.

 

 

 

 

 

 

 

И крутилась, крутилась, крутилась пластинка.
И вертелся сквозняк, завернувшийся в штору,
словно в белой горячке и белой простынке
алкоголик, гуляющий по коридору

в этой старой больнице, зовущейся домом
для того, кто никак не дослушает Баха, –
тоже вертится он, и сбивается комом
одеяло и в горле дыханье – от страха.

Потому что глядит со своей колокольни,
с колокольни партиты, чаконы, токкаты,
на своих же недугов подземные штольни.
Боже мой! Даже в штольнях бывают закаты.

Даже там розовеет, становится нежным –
до того, что любое сравнение бледно
перед этим... каким? Напишу – неизбежным,
навестившим как Тать, уходящим бесследно.

 

 

 

 

 

 

 

Помудреть по-стариковски,
примириться с тем и этим...
Не до лоска. До полоски –
бледной, нежной – на рассвете.

На рассвете, на востоке.
Отбывая, улетая,
переходишь на высокий
слог старинного Китая.

Ветер волосы колышет,
что седые паутинки,
и Ли Бо, как птица, дышит –
дышит с баховской пластинки.

Сорок лет прошло как надо,
восемь – как в стихах Ли Бая
наступившая прохлада,
голубая-голубая.

Так тому и быть, наверно –
по обочине, в халате.
Было – весело и скверно.
Стало – нежно. Вот и хватит.

 

 

 

 

 

 

По-прежнему музыка будет играть,
и светлое – радовать светом,
а я, если лягу с тобою в кровать,
то вряд ли не в городе этом,

то вряд ли в моём, вряд ли даже в твоём.
Есть город, где лица, как птицы.
А где нам ещё находиться вдвоём,
а где нам ещё находиться?

Уставшие птицы под сильным дождём,
вот – сойка, вот – голубь, вот – кондор.
А разве чего-то другого мы ждём,
чем жизни и смерти в Макондо.

 

 

 

 

 

 

Далеко-далеко,
там, где всё горячей,
пролетает дракон
у тебя на плече.

Может быть, я не прав,
и дракон твой ещё
спит в безмолвии трав.
И пустует плечо.

Ты ведь знаешь, куда
и кому прилететь.

Закипает вода
и пытается петь,
по-драконьи ворча,

потому что в ответ
смотрит в воду с плеча
тот, кого как бы нет.

 

 

 

 

 

 

Пока я был с тобою рядом,
и обнимал тебя пока,
закат завзятым конокрадом
увёл куда-то облака.

И небо просто опустело.
Но впрочем, это не беда.
Пускай слоняются без дела
четыре всадника Суда.

А значит, нам дана отсрочка.
Да только будем ли целей? –
лицо белее, чем сорочка,
сорочка – ангела белей.

 

 

 

 

 

 

 

 

Оттого, что вывод ясен,
прост и гладок, как доска,
настигает в Арзамасе
непонятная тоска.

До чего же это просто,
никаких тебе афер.
Что с того, что ты – апостол,
граф и бывший офицер.

Красно-белые квадраты
так ужасны в свете "был".

Утром мужичок помятый
подхлестнёт слегка кобыл.
"Ннно, залётные! А ну-ка!"
И осклабится, дурак.

Значит, всё – простая штука.
Значит, страшно, если так.

 

 

 

 

 

 

А я один и не дошёл бы
до этих нежности и горя,
до рисования по шёлку,
до Чёрной тушечницы моря .

Смотрел бы всё в проём оконный,
печальных сцен случайный зритель.
Летят китайские драконы
в свою одесскую обитель.

Летят, минуя полустанки,
летят сквозь глушь моих околиц,
летят на горькие приманки
Причерноморья и бессонниц.

И замирая в полушаге,
носами тычутся в ладошку
сарматской ночи и бумаги,
фарфоровой не понарошку.

 

 

 

 

 

 

 

 

Поставлю Лёню Когана,
запл`ачу, заплач`у
за всё, что мною трогано,
да вот – не по плечу.

За горечь поцелуя,
за латку на плаще.
За то, что "Аллилуйя!"
и в общем и вообще!