Пражская элегия Францу Кафке у доски на Майзеловой улице
Константин Акутин (21/12/2021)
Рождественская сказка 3
Глава первая,
в которой автор прибывает в Богемию на Рождество, в Праге разглядывает на углу дома памятную доску Францу Кафке, чихает от кислого угольного дыма, каким-то образом встречает в сухопутном городе пьяных матросов и представителей не существовавшей 1989 году буржуазии, пишет об этом стихами, потом убеждается, что получилось довольно мрачно и заканчивает главу на мажорной ноте, посвящённой особенностям полиграфического ремесла. При этом он вставляет в текст три слова на чешском языке в надежде, что ему дадут пражскую литературную премию, условием присуждения которой является, в том числе, и язык произведения – должно быть на чешском. Франц Кафка писал на немецком, даже личные письма, какое к нему всё это имеет отношение?
Ни даты смерти, ни её причин,
Ни списка применяемых орудий;
Мой путь сюда – он не был труден,
Но тяжесть в голове, и на губах горчит.
Рождественская ночь, немотствует река,
Не балует округлостью парабол;
И петуху пропеть давно пора,
Далёкий бой часов снимая с языка.
Рождественская ночь вдыхает едкий дым
(углём себя согрей, коль сердце онемело),
У женщин вместо лиц – букетики омелы:
Как всякий паразит – и ранит, и раним.
Бредущим в этих улицах туда,
Где фонари на циркульных подпорках
Крошат опилки снега, от которых
На пальцах только холод и вода;
Шагающим туда, где сумрак из минут
Последние секунды выжимает,
Того не надо знать, того никто не знает,
Зачем пришли сюда, и как кого зовут.
В неведении, словно бы во сне,
Они плывут; декабрьская слякоть
Мозг обращает в жёваную мякоть
И буржуа, и пьяной матросне.
Рождественская ночь, свой хвост кусает мост,
Сбивая мыслей ход на слабую на долю,
И облака торопятся на волю,
Как будто волю может дать норд-ост.
Но, если так идти, возможно ведь узнать,
Как улицы вершат редакторскую правку,
Как речка под луной возьмётся рисовать
На фронтиспис размытую заставку,
И как страницы будет набирать,
И буквицы вставлять с особою охотой
Проворных ангелов воинственная рать,
Представленная птичьею пехотой.
К утру готов сигнальный экземпляр.
Подписанный макет для первого завода
Извозчик, булочник, священник и маляр
Ногами напечатают по городу.
И вот шагнут на неба переплёт
Хребтины шпилей, башен камилавки,
И корешок рассвета вознесёт
Огнём тиснёное jméno Franze Kafky.
Глава вторая,
в которой мы оказываемся в известной пивной (на улице холодно) и не вполне ясно себе представляем, что делать и чем, собственно, заняться. Денег у автора особо нет, но нет и обязательств, кроме разве что моральных. Он – свободный человек, который с непривычки тут же погружается в рефлексию и ненужное копание в себе.
Его тут можно вовсе не найти –
Как полутон на глиняной свирели;
Какие, к чёрту, жизни параллели
Простые как трамвайные пути?
Сижу «У Флеку», шарф не размотав,
Вот кнедлики, они суют мне фигу,
Передо мной отплясывает джигу
Пивная бочка – хмеля кенотаф.
Официант мелок свой навострил,
И что же получаю я в итоге?
Мне надо рассчитаться за столь многих,
О ком я думал, с кем я говорил;
Записано на меловой доске,
Посчитано и в столбик, и построчно:
Платить я буду совершенно точно
За всё, что кружится и крутится в виске.
Проклятый город – циферблат утрат;
И днём и ночью погнутые стрелки
Шевелятся окурками в тарелке,
Их сделав тяжелей во сто крат.
Я запускаю механизм ключом,
Они затеют снова бег по кругу,
Все глупости, что скажем мы друг другу,
Они здесь, к сожалению, ни при чём.
Но – ничего, в конце концов – плевать!
Хромым словам подрезав сухожилия,
Я их учу ходить, и все усилия –
Не позабыть, что я хотел сказать:
– Мне в магистрате выправили справку:
«Такого-то числа, такой-то сел на лавку
(Для этого и прибыл он сюда)
И пива заказал, но вот не встретил Кафку».
Печать и подпись – в общем, ерунда.
Как хорошо, что голова пуста,
Как дирижабль, вышедший из моды;
Я – в этом равновесии несвободы,
Конструкция которого проста.
Трагедия, и всё банально в ней:
Пролёты арок, своды галерей,
Промокшие дырявые ботинки,
И день, не прекращающий поминки,
И грани серых мостовых камней.
Глава третья,
в которой продолжается путешествие по Богемии, бывает грустно с перепоя вплоть до зрительных галлюцинаций, мы читаем рассуждения на тему психологии творчества, бренности бытия, сожалеем, что здесь ничего не сказано о сформулированном Мерабом Мамардашвили парадоксе Кафки: «Слова всё те же, но они ничего не значат».
Откуда в этой ночи столько мрака?
Богемия, мутит от туземака,
В автобусе трясёт и преломляет
В снегу кристаллы звёздных золотин,
И ветер парусину паутин
О чём-то непонятном умоляет.
Ничто не обусловлено ничем;
Тогда зачем
Мы движемся наощупь?
Не мыслить – проще?
Скажите, неотправленные письма,
Ответьте, несожжённые тетради,
Чего всё ради?
Система для фиксации понятий,
Работы герметичное пространство,
Ход мысли, синтаксис, неброское убранство
Его занятий.
Все вещи сдвинуты
И центры смещены,
И топология полученного смысла
Повисла
На серпе луны.
Не подтверждённая логическим путём
Догадка, как всегда, в прицеле молний;
Иди, предначертания исполни:
Лист испиши, приколоти гвоздём.
Мучительно саднящая неловкость
От пребывания в евклидовом пространстве –
Предвестник странствий
Или мышеловка?
Глава четвёртая,
в которой, после короткой математической справки, начинается описание воображаемых кошмаров Франца Кафки; его посещает ангел, потом дьявол: первое – не доставляет удовольствия, а второе – малоприятно, но Франц – храбрый человек (это важно знать и понимать) и достойно, с юмором и аргументированно, отвечает на выпавшие на его долю вызовы. Читателя порадует свежая рифма «граммофон – тетраграмматон».
Вышло так, что на простые мысли
В рубище исподнем мне на помощь
Отвечать приходит только полночь
Под конвоем из простых двух чисел.
Сон Франца
Скрипит зубами,
Вздох, короткий стон;
Планета развернулась в путь обратный;
И в ноздри Францу тетраграмматон
Влагает ангел аккуратный.
Он будто врач, на нём его халат,
А может, это крылья так шуршат
Иль холодом из коридора веет;
Над городом витает трупный смрад,
Льёт пот, теряет Вышеград
То, что имеет.
Тогда от невозможности дышать
Коснувшись половиц открытою кавычкой,
Над лампой закопчённой чиркнув спичкой,
Франц станет штору с воздухом мешать.
Вот ангел встал на каменный карниз
И канул в высь, в божественную пену;
И кто бы ни пришёл ему на смену,
Тот камнем полетит не вверх, а вниз.
Причал полуночи, расплата по счетам,
Фитиль привёрнут, запах керосина;
Из преисподней непроизносимой
Шагнула тень – не мучь, скажи: кто там?
Чёрт:
«Я – из словес изваянная явь,
Что ты изводишь из глубин кромешных;
– Посмешище, раёшник и насмешник,
Ты вот что: мне автограф свой оставь».
Франц:
«Прожуй и проглоти свой формуляр,
Ты зря пришёл, чиновничья помесь,
На осыпи, какую ждёшь ты подпись?
Из окиси – какой тебе навар?
Ты жди, приду, отписанный тебе,
Не мне с тобой играть бумагой серой,
Ты старомоден, ты воняешь серой
И пол царапаешь когтями при ходьбе».
Чёрт
«Трудился зря, увы, твой прежний гость,
Вот рукопись ты на столе оставил:
Я кое-что тут без тебя добавил,
Что горло разорвёт как острый гвоздь».
Франц языком дотронулся губы:
«Я рукописям предпочту сожжение,
Реальной достоверности движения
Добьюсь потоком дыма из трубы».
И молвил чёрт, сломалась тишина:
«Забвение тебе я обещаю,
Ты с каждым днём и месяцем нищаешь,
И в этом тоже скрыта глубина.
Ну что же, поноси его пока –
Тот знак, что так тебя оберегает,
Капризна истина как женщина нагая,
Колюча ветвь лаврового венка».
Заводят у соседей граммофон,
Не спавшие идут на поиск счастья;
Франц вырвать изо рта, увы, не властен
Застрявший в горле тетраграмматон.
Пошёл судьбы невозмутимый счёт,
Фиксация сердечных сокращений,
Его зрачков количество вращений,
И вздохи бесконечные, ещё
Скрип плюсен и коленей хруст,
Взрыв судороги, щёлканье костями,
И локти у колен нежданными гостями,
И тишина, и позвоночник пуст.
Глава пятая,
в которой предстаёт пражское утро начала двадцатых годов прошлого века, автор хочет быть как Пушкин (…с кувшином охтенка спешит…), но опять сбивается на невнятные рассуждения о душевных муках, метеорологии, заодно ведя неявную полемику с Осипом Мандельштамом.
На утро Прага – вся как белый лист,
С обратной стороны исчёрканный в три слоя,
А что же там написано такое –
Пусть разберётcя трезвый архивист.
Оса-олигофрен бодается с окном,
Франц смотрит на неё в изделие Карла Цейса,
Торгуют молью траченым сукном
Цыгане под приглядом полицейских,
Толкают возчики заглохшее Рено,
С подводы покатили бочки с пивом;
Продали тайно школьницам трусливым
Билеты на молчащее кино;
Под вечер Прага – чёрная зола,
Трамвай слепой пересекает площадь.
Кому на свете легче жить и проще?
Тому, кто головы не поднял от стола?
Фонарщик зажигает фонари,
Шлимазлы настраивают скрипки,
И леденец подтаивает липкий,
Он где-то там, он за щекой внутри.
Как призрачно дыханье на стекле.
Лежащие бессильно на столе,
Безмолвны эти руки;
Вода не говорит про виадуки,
Язык светильника молчит о фитиле.
Здесь облака хранят морскую воду,
Они висят над городом по году,
Они водой живою поют озимь,
А снег, убитый при ударе оземь –
Он Францу говорил и жаловался Броду
На непогоду и на несвободу,
Выкрикивая скрипами полозьев,
Вышёптывая шорохом полозьев,
Что не будет весны,
Здесь такие места,
Где за альфою – сразу омега,
И весны, перехваченный лентою стан,
Вытаивает из снега.
Глава шестая,
в которой приводится неотправленное письмо Франца Кафки. Письмо написано трёхсложным метром (амфибрахием с ипостасами), потому что Ольга Седакова, рассуждая о великом русском поэте Николае Островском, писала, что в трёхсложник больше влезает. Также приводятся интересные сведения об архитектурной композиции готического храма.
Письмо Франца
Тот город приемлет тебя в час вечерний, в который
На окна домов опускаются серые шторы,
Там тени густые застыли резьбой по камню,
Разбойники сплыли, остались святые пока мне.
Там нервы-нервюры и жилы-оживы на своде –
Отмщенье тебе, и минута в минуту, как сходишь
С порогов домов, со ступеней, мостов, тротуаров,
Ты станешь свободна. Ни страхов тебе, ни кошмаров.
На площади этой в каком-то окне незакрытом
Сочувствие тлеет теплом-огоньком-антрацитом,
Он синий, для тех говорю, кто об этом не знает,
И можно подняться, не заперта дверца резная.
Зачем наши души рождают ненужную смуту?
Тебя позовут и окликнут в любую минуту;
Зачем же толпиться до ночи у скважин замочных
И спорить-судачить о том, что известно неточно?
Простое ведь дело – забота, что сердцу довлеет,
И даже мечтать – о мечтах помечтать – кто посмеет?
Любила меня и любовью я был только понят,
А всё остальное – скользнёт, промелькнёт, не затронет.
Расступятся горы и небо войдёт в свою силу,
И я не просил, да и ты ничего не просила,
Как будет, так будет, что делать? Давай, собирайся.
Ты так и хотела? Чтоб солнце летело? Признайся.
Глава седьмая,
в которой описывается взаимоотношения человека и палочки Коха. Это довольно аморфный текст, бодро заканчивающийся на букву «З», начальную для греческого слова «жизнь». Франц Кафка был хорошим работником, его даже с чахоткой не отпускали со службы. Об этом есть глухое упоминание в тексте главы.
Челнок и веретено
Придут под твоё окно
Туберкулёз
всё происходит за один удар сердца,
всё кончается за один вздох.
уберкулёз
в конторе – переполох
преломил колена
ничего личного, просто просодия
беркулёз
стиль обретён
еркулёз
поверхность натяжения у слёз
отражает буквы:
ркулёз,
модернизм вспухания желёз
улёз,
чахотка
такая яснотка,
так кротка.
лёз
Если бы ангелы обменялись крыльями,
Если бы мы обменялись лёгкими,
Франца засунули б в печку Освенцима,
Душно в такой печи.
ёз
Но он такой, он намылится мыслями,
Он погрозит тебе пальцами ловкими,
Он полетит-полетит полотенцами,
Отблеском станет свечи.
з.
Глава восьмая
и единственная, переносящая нас в московскую зиму 1965-1966 года; там идёт чтение вслух первого издания Франца Кафки в СССР с неизбежными для неокрепшей души разрушительными переживаниями. Это происходит на Рождество.
Я слушаю тайком:
отец читает Кафку
(тот чёрный томик)
маме;
кресло, плед,
мне восемь лет,
так рано,
я где-то там, в объятиях дивана,
я шёл себе спокойно на поправку,
и грипп, сожжённый сульфадимезином,
к семи другим уж был причислен зимам.
А тут – читают Кафку.
Мне восемь лет,
а им – по двадцать восемь.
Конечно, это очень даже клёво:
автор-велоцираптор,
цап-царап,
Райт-Ковалёва
вместе с Аптом
пространство модернизма размечают,
но вот меня никто не замечает,
и я, скользящий на неверном склоне,
а мне – про «В исправительной колонии».
На ёлке в кровоточащих огнях,
Где частокол отточенных иголок,
Там и меня болтается осколок.
На ветках, на обрубленных корнях
Дождь из фольги – крахмальная рубаха:
Орудует умелая Арахна
Впотьмах, в тенях,
Из праха – и во прах,
во прах – из праха.
Спаси меня.
Схожу с ума от страха.
1989-2021
Последние публикации:
«Осторожно, окрашено!» –
(27/02/2024)
И много-много радости (Рождественская сказка №5) –
(12/01/2024)
«Мыс Юноны». Ненаписанная книга (11) –
(28/12/2023)
«Мыс Юноны». Ненаписанная книга (10) –
(26/12/2023)
«Мыс Юноны». Ненаписанная книга (9) –
(22/12/2023)
«Мыс Юноны». Ненаписанная книга (8) –
(19/12/2023)
«Мыс Юноны». Ненаписанная книга (7) –
(15/12/2023)
«Мыс Юноны». Ненаписанная книга (6) –
(13/12/2023)
«Мыс Юноны». Ненаписанная книга (5) –
(11/12/2023)
«Мыс Юноны». Ненаписанная книга (4) –
(07/12/2023)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
