Поэзия

 

 

 

 

 

                   Наташе

 

-1-

У меня для тебя – лишь слеза
и зимой и весною и летом,
потому что луна-железа
истекает бессонниц секретом.

Нелогично, но Бога прославь –
не испытывай боли и страха,
из конверта достань и поставь
на вертушку прелюдии Баха.

Лёгкий треск из-под лёгкой иглы,
словно трещинки губ без помады,
словно тени и веточки мглы –
расшифровывать это не надо.

Ты и так всё поймёшь. Ля минор
смотрит взглядом усталым и нежным,
потому что ведёт разговор 
с самым искренним и неизбежным.

Потому что он знает про нас, 
знает всё, а не где-то и что-то,
потому что он – голос и глаз,
адвокат, тридцать три оборота.

-2-

Озаренье не сводится к делу,
не бубнит, мол, садись, озаряй.
Просто музыка так захотела,
захотев перелиться за край.

Может быть, это дело потёмок,
дело чёрное, словно винил,
словно плачет в потёмках ребёнок,
чтобы ты сам себя обвинил,

чтобы сам ты заплакал от страха,
потому что иголка остра
и пронзает прелюдию Баха,
а прелюдия – это сестра.

Всё на свете звучать перестанет,
а любовь и сестра и минор
не обманет тебя, не обманет –
осияет обоссанный двор.

Дело тёмное. И до рассвета
будет рядом с тобой чернота –
эта страшная мимика света
с трагедийною складкой у рта.

То, что пишет руками твоими:
эта музыка – лишь псевдоним,
и стоит настоящее Имя –
перед нами стоит и за ним.

 

 

 

 

 

 

 

Внезапно выступит из мрака,
белей, чем белая ворона,
любовь к трагедиям Ремарка,
не наступленье – оборона.

Ты – из ребра его героя,
тебе и больно и тревожно.
Хоть и казалось мне порою,
что это больше невозможно,

но будет – ночь, моя квартира,
и песенка ещё не спета.
Рукою тонкой, как рапира,
погасишь свет – фрагментом света.

Обнимешь, скажешь – Успокойся.
И я приникну с нежной дрожью
к ребру какого-то пропойцы,
покрытому твоею кожей.

 

 

 

 

 

 

 

Зеленеет небо над заливом,
это – свет дневной на рубеже.
Хочется о чём-нибудь счастливом,
но не получается уже.

Всё вокруг – деревья, ветер, дюны,
чуть позолочённая вода –
говорит: Когда-то был ты юным,
но счастливым не был никогда.

Было что-то большее, чем счастье,
было что-то большее в судьбе –
музыки беззвучной соучастье,
музыки сочувствие к тебе.

Музыка склонялась над кроватью,
и касалась лба – её ладонь.
Позволяла чувствовать сквозь платье,
сквозь прохладу – женский свой огонь.

И сейчас, уже на самой коде,
вдалеке от этого огня,
что бы ни писал ты, а выходит:
Ангел мой, ты видишь ли меня?

 

 

 

 

 

 

 

Колокол в небе звонит,
мелочь звенит за подкладкой.
Кто нас с тобой извинит,
кто поцелует украдкой?

Видно, такие, как мы,
в школах, в кино, в магазинах,
видят лишь ангелов тьмы,
небо в кровавых рубинах.

Дальше хоть в ступах толки
суть непонятных претензий:
над потолком – потолки,
каждый другого железней.

Хочешь – пробить головой,
ради – не скажешь: награды?
Ради зари огневой,
кромки без всякой ограды.

 

 

 

 

 

All the lonely people

 

 

Только мгла и тоска и,
если хочешь, лети!
Полбутылки токая,
ледяные пути.

Разъезжаются ноги,
усмехнулась стезя.
Мелодичной тревоге
ты не скажешь – Нельзя!

Есть дела и полезней,
есть важнее дела.
Но в руках у МакКензи
леденеет игла,

приближается гибель,
снег с дождём впереди.
Это песня о Ригби
поселилась в груди –

наверху хит-парада,
в глубине глубины –
синевой винограда
и эфирной волны.

Это – русская мука 
уместилась вполне
на дрожании звука
на короткой волне.

Подбирай, Достоевский,
этот бритский мотив,
в страшный обморок невский
стон его превратив.

Это – твой многократней,
русский исконно звук,
а не просто – МакКратни
дело слуха и рук.

Как печально, как нежно!
Одиночество, блин! –
навсегда неизбежно
и из самых глубин –

потаённая зона
и причина причин
твоего Родиона
и английских дивчин.

Ах ты, Господи Святый,
допиваю вино,
даже и не распятый,
но  такой  всё равно.

 

 

 

 

 

 

 

-1-

Lovely Rita

Пускай она летит-летает,
посланец в розовом пальто.
Судьба у бабочки летальна –
быть неземною красотой.

Она не знает нашей тайны,
не проливает наших слёз.
Но кто ещё из нас случаен –
ещё один большой вопрос.

Ей тайна б`ольшая открыта,
чем наш припев-притоп-припев.
И улетает "лавли Рита",
на этот пляс не поглядев.

 

-2-

Girl

Девушка, не хочется, а плачь,
вся-то радость в маленьком окошке –
яблоко, похожее на мяч,
просится в горячие ладошки.

Надо доиграться, доиграть.
Тает всё. Мороженое, блюдце,
тает и твоя зануда-мать,
тают те, кто плачут и смеются.

Сколько в этом нежности! Поверь.
Тают даже звёзды-апельсины.
Я сейчас уйду, закрою дверь
в спальне из норвежской древесины.

Я бы шёл туда, где вечный лёд,
музыка без всякого убытка,
только там никто мне не нальёт
крепко-алкогольного напитка.

Оттого и встану на углу,
там, где тает светофор железный,
он чуть-чуть рассеивает мглу –
нежный, безнадежный, бесполезный.

 

 

 

 

 

-1-

А может, вправду, смерти нет,
и я напрасно жду,
и бедный Афанасий Фет
не умирал в бреду,

чертей не видел по углам,
не сгинул, не угас.
За это я и пью Агдам
в сей неурочный час.

За то, что всё и всюду – вход,
светильники горят.
И не был в чашу горьких вод
подмешан сладкий яд.

-2-

                         Р. Г.

Может быть, это к лучшему,
к некоему лучу.
Ночью читаю Тютчева,
прочего не хочу.

Вижу лезвие месяца,
жизни простую нить.
Хочется – н е повеситься,
хочется – н е винить.

Взглядом ведёшь по стенке,
по голубой едва,
кажется – видишь венки,
словно она жива,

и ничего тут такого,
и ничего, что зря –
Тютчев, стена, полшестого,
пятое декабря.

 

-3-

Я помню дым отцовских сигарет
и самого, окутанного дымкой.
Отца уже давно на свете нет,
придёт пора – я стану невидимкой.

Но, Боже мой, доносится ответ
(а может быть, мне кажется ответом) –
вот этот дымный мартовский рассвет,
на слишком здешнем и на слишком этом.

Чуть-чуть снежка, присыпавшего двор,
чуть-чуть воркует голубь на карнизе,
а кажется, что это разговор,
которым он к себе меня приблизил.

Я разбираю странный альфабет
неместной речи, но до слёз понятной.
Я слышу: "Это Афанасий Фет –
проталин чуть дымящиеся пятна."

Я слышу: "Это Тютчев – облака
и цвет латунный раннего заката.
Я не любил поэзии, пока...
Я понял, что она не виновата.

Я понял, что единственный язык,
которым Тут и там соединимо,
её грачиный и вороний крик,
летящий там, не пролетевший мимо

унылого и скучного двора,
его белья и трепотни соседок.
И эта вся весенняя пора –
есть только миг, который крайне редок,

который смог вместить... Ты не поймёшь...
Я это сам не понимал. Но только –
на вашем свете есть такая дрожь,
что возмещает вашу неустойку."