Поэзия

Я пропускаю сквозь себя весь мир, я целый мир вдыхаю, а надышавшись, выдыхаю его продышанным до дыр. Вдыхаю снежность Гималаев, вдыхаю дымности Курил (Иван Иваныч Николаев вот только б так же не курил). В себя я всасываю воздух с рабочей плоскости стола, а он туда идет сквозь Хосту и через город Акмола. И даже если я вдыхаю дворовый разномастный дух, я этой пряности не хаю (когда не слишком много мух). Но выдыхаю в те же дали – в пустыню Гоби, за Урал, на остров Пасху, в Цинандали – совсем не то, что я вдыхал. Есть в каждом выдохе мой запах, есть миллионы малых тел, которые на тонких лапах бегут, чтоб я не сиротел, но сочетался ими с миром – не просто с Тулой-Воркутой – с росой, акацией, аиром, с рекой, соломой, берестой. Почти весь воздух на планете пропитан выдохом моим, которым снова дышат дети, ведь воздух мой неутомим. Которым снова дышит каждый – ежеминутно, коль вблизи, или хотя бы уж однажды в каком-нибудь Чилонгози. Состав молекул, влажность, осмос – всё изменяется во мне, и, видимо, вдыхает космос мой чистый атом в вышине.

 

Я пропускаю сквозь себя всю жизнь, я эту жизнь съедаю, переварив ее, я таю (ты, если что, читатель, прыснь в кулак, но данный труд научный мне позволяет быть прямым) – я по комплекции не тучный, но и не вовсе херувим, и потому в метаболизме замешан так же, как и все, мой след впитался по отчизне опять в цветке и в колбасе. Я рыбу съел из вод Амура, а в Туле слива зацвела – тут, как бы ни смотрели хмуро, всё это Господа дела. Мной столько выпито и влито в круговороты бытия, что подходящее корыто скорей цистерна, чем бадья. И дождь один с Пелопонесса, а дождь иной – из южных рек, в трубе водопроводной тесно, там в каждой капле чебурек, который съеден был и плакал прозрачно-грустною слезой под сенью сакли иль барака, и смыт случайною грозой, и вознесен горячим током в очередные облака – я стал притоком и истоком всего, что трогает рука на всём немыслимом пространстве оскудевающей земли… Но, впрочем, и в подводном ханстве по мне вздыхают корабли, в них дерево моих прапредков, железо – правнукам моим, всё удивительно и редко, но мы на этом и стоим.

 

Я пропускаю сквозь себя весь смысл, я мира смысл вбираю, его я слышу, собираю и возвращаю в виде числ, согласных звуков, междометий, одушевленных длинных фраз, их обновленный смысл заметит другое ухо или глаз. В меня приходят пьесы, песни, сонаты, формулы, стихи, то непонятные, хоть тресни, а то простые, как грехи… Я перевариваю тексты, я пережевываю их, порой рождая неуместный, бессвязный, непонятный стих, но это суть метаболизма, его естественный помёт – а может быть, на нём харизма? когда страна ее поймёт!.. Читая песнь о Гайавате, читая песнь других песней, становишься как шишка в вате и, весь пропитываясь ей – чужой и отдаленной книгой – рождаешь фабулы собой то с чуть похожею интригой, то с чуть созвучною строфой, иль просто вытянется слово – какой-нибудь чудной аир, и прорастет длинностволово сначала в настоящий мир, ну, а потом, когда наступит, и за околицу дорог – есть смыслы скромные, как гуппи, а есть огромные, как Бог. И повезет или не очень посеять сонмы главных дум, но разнесет везде как клочья мой озорной и дерзкий ум.

 

Я пропускаю сквозь себя лишь вас, которые читают, вас, что вздыхают, причитают и появляются анфас хоть на одиннадцать мгновений отяжелевшей пустоты – нарзан, капуста и пельмени не переходят ведь на ты? Ведь не рассказывает выдох, добравшийся до Уч-кудук, про тщетность всех моих попыток вобрать в себя молчащий звук? Я не пускаю внутрь себя чужие замыслы и смыслы, мою мечту не теребят истоки Одера и Вислы. Но, впрочем, пара рек течет как будто бы меж губ и пальцев, я одинокий звездочет, потомок вымерших скитальцев. И я, в конце концов, впущу вовнутрь себя себя другого и, раскрутив в себе пращу, пущу себя в кого-то снова. Как будто греческий огонь, как будто лучший день воскресший, я наизнанку оболонь и ожидающий вас леший. И вы впускаете в свой час меня в укромные желанья, где я сгораю, как свеча, без торжества и назиданья. Я пропускаю сквозь себя весь космос, тысячи вселенных, но что мне с них, чужих и тленных, мне надо жить одну любя. Еще чуть-чуть календаря, еще немного дальних треков, и, бытие благодаря, я превращусь в античных греков.