Поэзия

***
непроходимая деревня
в исконной сгорбленной Руси,
насупленные брови хлевня,
так и просящие: грузи,
вали, наваливай кромешный
всё заметающий сугроб,
плетней чудовищные клешни
сокрой в свой леденящий гроб,
сомкни студеные ладони
над частоколом лаг и слег,
пускай хоть на зиму утонет
ковчег убогих и калек,
и раскоряченные ветки
укрой с деревней наряду,
как жаль, что снегопады редки –
двенадцать месяцев в году.

***
Когда сирень горит на вётлах
безумной сакурой в цвету,
когда плетни и даже мётла
искрятся радостью и ждут
совсем не лета - но блаженства -
мы понимаем, это Русь
в печальной неге совершенства
дарует медленную грусть
и чары зимнего заката
на фоне русского села:
дымит заснеженная хата,
возносит церковь купола,
крылами мельницы махают,
болотистый чернеет пруд...
Спокойная, а не лихая
картина возникает тут.
Но почему же так безлюдно?
Ну, почему не Амстердам?
В России жить, однако, трудно,
да и к тому же «Аз воздам»
звучит безадресно и жестко,
безукоснительно и зло –
что не покрыто льдом и воском,
то серым пеплом занесло.
И только светятся сиренью
раскидистые лапы лип –
под паламическою сенью
весь люд попрятался и влип
в тождественное снам молчанье,
в молчанью адекватный сон.
Здесь тишина и упованье
на колокольный вечный звон.

***
Какая светлая природа -
оголена, убелена!
Каяк, прообраз парохода,
и кол, втыкающий до дна, –
как символ образа России
в академической красе.
Вдоль Волги бурлаки босые
идут, как дети по росе,
что явно видится в контексте
застывшей замертво воды –
затем на этом палимпсесте
пейзаж возникнет про сады
за покосившимся забором,
как образ символа страны,
и путники с немым укором
бредущие искать весны
завещанные им побеги –
среди распутицы, снегов,
чему прообразом калеки,
калики, в череде веков
вершащие круги по свету,
сплетая из кругов плетни,
как наши символы, заветы
и даже смыслы в оны дни,
а ныне – здешнюю картину
листаем вглубь за слоем слой,
пока левкас не выгнет спину,
ложась лицом на аналой.

***
Сто лет назад!
Империя, соборность.
Святая Русь прощается с собой.
И несмотря на внешнюю покорность,
уже с собою начинает бой.
Уже кресты невидимы на храме,
их атеист какой-то сокрушил.
А может, Шильдер думает о раме,
а не спасеньи собственной души.
Возможно, стыдно на пороге века
среди Эйнштейнов, Павловых, Кюри
иметь в виду божественное веко,
а не надежду Утренней зари.
Прорисовать на маковках в сиянье
кресты страстей, спасения, любви,
как будто нет свободы, созиданья
и свежей силы в молодой крови?
Хотелось каяться, но только не пред Богом,
хотелось высказаться, но не пред попом,
и вот идут от церкви по сугробам,
и вот летят от храма в новый дом –
и стаи птиц, и облака на небе,
и даже дым из невысоких труб.
Пора подумать о земле и хлебе,
тепле и жизни в глубине халуп
на берегу великого раздолья,
где столько лет страдает человек,
чтоб новый век не отдавался болью
и не кончался этот чистый снег.