Зима
Синдром аэродрома.
Симптом лактации весны.
Лететь к акациям из дома
и не стихающей войны -
на эпидермис ойкумены,
на транспирацию полей,
где нерешительны Кармены
и несгибаем Галилей.
И где февраль – фертильный поезд
на перегоне до Кеми –
не расшифровывает повесть
столь получившейся зимы.
и в ширину страшней и бесконечней,
чем в высоту.
Из черного свинца
немая наледь и бесчеловечность
антициклонов, лютых февралей
и потайных проскрипционных списков.
Танцует шут, гогочет фалалей
и ни один изысканный не взыскан
на высоту,
где черного свинца
уступы неба и круги элиты.
Крутой подъем, как и овал лица
в одну и ту же непреложность слиты,
в которой дождь и март произойдет
чужим, ненужным и натужным чудом.
И будет снег идти наоборот,
а я ловить его в ресницы буду.
с катушек, с тормозов,
с карнизов скособочено печальных,
и, задыхаясь, выцвел.
Школьный мел
так осыпался с памяти о дальнем
далеком детстве.
Снег шалел,
сбивался в колтуны,
в налёты, в наледь,
как в наковальни выблещенной память
о молотках, стучащих передел
из пряно-жаркого в упрямо-стойкий.
Снег умирал -
прогорклая прослойка
от декабря доставшаяся трём,
идущим триумфальным снегопадом.
Снег ни при чем…
Мерз город виноградом,
нечаянно созревшим за плечом
столицы остывающего ада.
Который раем нарекут потом.
31.01.08
Раскаленная добела шамбала.
Лава, пепел, голова – добела.
Каждый шаг сжигает ноги, слова,
И под снегом не земля, не трава –
А отчаяние, горе и ртуть.
Всё колеблется и тает, и жуть
Покрывает черноту белизны.
Мы идем по искаженьям страны
В этот город, в эти горы гробов,
На котором тают кровли снегов
Кровью, ядом, раскаленным дождем.
…исчезаем, потому что не ждем.
О Гоги, Гоги!
Зачем так плачет эта пестрота!
К чему рефреном пальцы Кондопоги
вонзаются меж ребер? Пустота
меж ребер.
Веющие ветры.
Родная пыль и пришлый мокрый снег.
Накручиваю возле километры,
а внутрь – едва вершок за целый век.
Смыкаю. Чтобы не залопотало.
Чтобы ни-ни. И падает на грудь
похожая на чушку из металла
тяжелая бессмысленная жуть
или из льда заснеженную блямбу,
холодную, как разум у богов.
О Гоги, Гоги! Ну, хотя бы там бы
не видеть больше тающих снегов.
в день установившегося наста
полностью истаял, отошел.
Хорошо
пахнут традесканции и астры
и не пригодившийся горшок:
увяданьем и уставшей пылью,
неуютной мокрой пустотой
и немного скукой. Тянет былью
и немного болью. День седой
и установившийся навечно –
нетрадиционно незлобив.
Из астральных запахов за печку
втягивается речитатив
в сочетанье прели и морошки,
в муке незаконченных шагов
по остаткам снега на дорожке
мшистых и заброшенных веков…
Совершенно. Ничего не надо.
Совершалось и произошло.
Углем нарисованы ограды
нашей непрощенности назло.
Город
тихо погружается в минуты,
а минуты в дрему о былом.
Снег,
белое отчаянное чудо,
не осуществимое вдвоем.
есть инакоговоренье о не том.
Так: с нег сорвали вожделенья палиндром.
Распахнутые откровенные твои
и пахнущие отроковицами и
смоковницами, горницами, горлицами…
Вмиг: с нег прогнулась томно синклиналь,
разлилась внутри расплавленная сталь,
разомлело небо, тишина,
нежная распластана война…
Знать: с нег не восхититься в пуритань,
далека унылая Бретань.
Здесь вокруг горячие снега
распаляют белые рука…
помнится и, вспомнится и, небы лица…
на столе как будто.
Хотя, конечно, именно форшмак:
Фантоли, Сартр, Бурно, обериуты,
Арго, Рубаи, БЭС, Иван-дурак.
И всё никак, зачем-то, для кого-то,
всё для нейронов, не для вен и жил.
Шершавый снег сухого намолота,
не тая, снова лето пережил.
Но пережал, проглоченный, трахеи,
кристаллизуя память в тишину.
И плыли мимо по реке Орфеи,
в которой я, проглоченный, тону.
Снег
раньше дома таял,
влетая в щель раскрытого окна.
И прорастала стеблем запятая,
тянулся лист, как будто бы весна.
И буквы в строчках тоже были – капли,
и я был сам похожим на апрель.
Бывает всё, пока живешь, не так ли?
Хотя, конечно, это карамель.
выпал идеальный снег,
белый, как страх,
невидимый, как человек,
холодный, как в облаках,
колючий, как этот век,
идеальный снег
укрыл, как монах
укрывает свой грешный лик
в своих грешных снах,
укрыл,
поглощая шепот, крик,
рассеянность, любовь, гнев,
долгожителей, юных дев,
сострадание, непонимание,
переживание…
свет сник,
ибо – идеальный снег
снег
и, не ломая, донести до дому -
смотреть, как сны без дна и берегов
текут по убиенным палиндромам
от таянья нездешней белизны
кеплеролюбо сложенных снежинок
до замерзанья в выступах зимы
следов сбежавших от себя ботинок.
с пророческою силой обреченья
возрадуясь от жизни вновь поёт
поэт о ное тихо ное тихой тенью
чуть-чуть лицо волнением рябит
ведь ясен день великого потопа
но нас учил знакомый паламит
смерть не страшна когда страшна Европа
Сосна стояла с елью, словно с братом.
Летали искры, быстрые как смех.
Мы погружались глубже, чем хотели.
Вздыхали сосны, понимали ели.
И наша постепенность тише всех.
Земля была волнистая как знамя.
На горизонте догорало пламя.
Был очевиден севооборот.
На белом цвете проступали дети.
Виднелось что-то злое в этом цвете.
И постепенно шло наоборот.
Мы исплывали из лесу и снега.
Сосна и ель стонали, словно нега.
Нам отдавались в памяти пруды.
Из них который ныне белый-белый.
Неодолимый, чистый, будто тело.
И невесомый, очевидно, дым.
на суходоле перемерзший прутик,
не взятый для спасения в кулак
с пучком одноименной серой мути,
застившей небо; всё там навсегда
кряхтит и стонет, сыплется и колет
глаза и мысли, будто бы звезда
не падала на этом суходоле
Помимо сердца,
в инее глаза,
помимо взгляда,
в заморозке руки,
невероятно
к ним примерзают
медленные звуки
без содержанья –
помахи кистей,
розгибы предплечий,
в белесом снеге
внутренности стен,
в искристом свете –
ото льда бумагу.
вертикальные и непрерывные длинные зубья
которых свисают с айсберга-неба
на ледяную безмолвную землю.
Несколько мелких обломков
падают, катятся – и замерзают,
вмерзают в бескрайний бестрепетный глетчер,
друг друга коснувшись
и не почувствовав даже усмешки тепла.
Свет
совершенно холодный
сквозит, словно бы продолжение белого льда.
Мир замерзал постоянно,
чихнув парниковым эффектом
и мегаполисным смогом,
в царство всемирных сосулек.
Прекрасная и бесконечно простая зима.
Вокруг берез обыкновенно сны.
Вокруг столетий – горькие годины.
Мы в них бредем, звенеть обречены,
как вместо струн натянутые льдины,
протяжно переплавленные в медь
оттенка неба и уснувшей песни,
чтобы в медвяном звоне умереть
и оказать с теми, кто воскреснет
лишь в наших снах из ледяной шуги
и ледяных сугробах редколесья.
О свет берез, немного помоги
в конце пути мне ничего не весить!
О воздух мой, оттаять силы дай,
замерзшему до ледяного знака,
и падать молча на любимый гай
прозрачной кровью, верной как собака.
09-01-2009
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы