Проза

Этим июлем нам было чем заняться. Мы наблюдали одну странную смерть, вернее умирание. Это было умирание насекомого – редкой красивой бабочки. Все бабочки красивы, но эта была такой особенной, что мы подумали об исключительной природной аномалии, надменно и дерзко разрушавшей всякую существующую энтомологическую классификацию. Попытки найти аналогии просто-напросто теряли смысл – перед нами был уникальный экземпляр, можно сказать, единственное в своем роде творение неведомой силы. Красота этого ничтожного существа могла оспорить любую теорию о разумном мирооустройстве – настолько ненужная и прямо-таки преступная роскошь этой красоты входила в противоречие с целесообразным порядком существующего.

Случайно залетев в нашу ловушку-комнату, она уже не смогла выбраться оттуда на волю. Мы слишком поздно обнаружили пленницу, чтобы иметь возможность чем-то ей помочь. Бабочка уже не могла летать, и все ее попытки подняться на своих нежных тонких лапках по стеклу, что было бы признаком выздоровленья, заканчивались тем, что она могла лишь неспешно передвигаться по ровной поверхности холодного как мрамор подоконника. По всему было видно, что она обречена на смерть. Нам ничего не оставалось иного, кроме наблюдения за тем, как агонизирует бедное насекомое, в лице которого происходило самоуничтожение природы как таковой. 

Не будучи особенно искушены в ботанике, мы полагали, что оставить бабочку лежать на подоконнике – значить продлить насколько возможно ее жизнь, нежели выбросить за окно, в цветущий сад, который ей не принес бы, по-видимому, никакой пользы. Сделав нечто вроде живого настила из листиков и веточек, мы, таким образом, состроили жилище для нашего нового жильца. На самом деле это был смертный одр для нашей прекрасной узницы, и мы хорошо осознавали это. Но мы не хотели признаваться себе в этом и даже пытались поить ее, накапав вокруг ее жилища несколько капель свежей дождевой воды. И чтобы окончательно сделать нашу несчастную пленницу своим домочадцем, мы дали ей имя. Мы стали звать ее Глора.

Ночью, когда неожиданный страх взывал к такому же неожиданному пробуждению, кто-то из нас первым делом подскакивал к окну, чтобы убедиться, жива ли Глора. С каким облегчением и радостью мы обнаруживали, что она еще шевелит крылышками и даже едва перебирает лапками. Иногда казалось, что она отзывается на свое имя, и тотчас в нас вселялась безумная надежда на выздоровление Глоры. Как счастливы были бы мы тогда! Возможно, что наша жизнь переменилась бы, случись это чудо. Втайне надеясь на лучшее, мы не хотели ничем разрушать этой надежды, и делали все, что, как нам казалось, способно продлить жизнь нашей бедной божественной Глоры.

За это время мы могли внимательно разглядеть чудное насекомое. Удивительно редкостная темно-красная насыпь с легкими черными вкраплениями, окаймленными сиренево-фиолетовой лентой – такого чуда едва ли знало наше зрение. Но вся невозможная прелесть этого существа заключалась в том, что на ее крошечной головке мы обнаружили такую же крошечную золотую корону. Это была королева-бабочка! Она была похожа на живой цветок, в отличие от которого, обладала своей собственной душой – душой бабочки. Честно говоря, нам не хотелось отпускать пленницу на свободу. Разглядывание ее могло занимать достаточно долгое время, в течение которого, если мы и не ставились умнее (по части биологии), то созерцательнее и добрее по части интеллекта и морали.

Мы никогда не притрагивались к Глоре, боясь причинить ей вред. Только легкими покалываниями травинки, мы приводили ее в движение, наблюдая за тем, как забавно в ее темных глазах-жемчужинах не отражалось ничего. И все же это были глаза живого существа, существа, обладающего своей «душой».  По всему было видно, что она не хотела умирать, и наши сердца разрывались от горечи и боли при мысли о том черном дне, когда нам все-таки придется проститься с Глорой навсегда.

Нам было искренне жаль эту королеву, эту царицу среди насекомых, чья красота была столь же бесполезна, сколь беспомощна была ее жизнь. В этом проявлялось особое издевательство и кощунство природы – зачем сообщать такому ничтожному существу такую божественную красоту, чья сила – поражать наше эстетическое чувство невероятной гармонией чудных соцветий, красок, линий и оттенков, которые при довольно длительном созерцании могли свести с ума. Совершенство наготы красавицы вряд ли могло с ней сравниться, по крайней мере, это было единственное, с чем по силе воздействия можно было бы сравнить красоту нашей Глоры.

Вот когда я понял окончательно, что человек не вышел из природы, что он к ней вообще не имеет никакого отношения. И что все теории на этот счет – сущий вздор и нелепица. Природа человека, его появления столь же таинственны и загадочны, как загадочен процесс умирания, отражающегося в «сознании» бабочки. Ведь что-то она должна была бы чувствовать и   представлять. Нам казалось, что несмирение и сопротивление были в ней ничуть не меньше, чем в существах более сложно организованных. Ничтожное существо, чья ценность имела исключительно эстетическое, ну и конечно, научное, значение, проявляло временами невероятную волю к жизни. Было видно, как Глора могла надолго окаменеть, расправив свои «орлиные» крылья по всему подоконнику (и тогда нам казалось, что она уже мертва), но вдруг, неожиданно, словно подстреленная птица, она начинала совершать невероятно быстрые движения вокруг своей оси, как будто стремясь поймать так безнадежно ускользающую нить своей таинственной жизни.

Утро, когда умерла Глора, сделало предстоящий день днем траура. Как и любая смерть, смерть Глоры была для нас неожиданностью. Еще накануне мы натаскали ей свежих листьев и прутиков, превратив бабочку в нечто наподобие домашнего животного, налили свежей воды (благо всю ночь шел дождь), аккуратно убрали все пылеобразные следы, которые оставляла на подоконнике ее прекрасные крылья. Это, как мы узнали позже, была пыльца, и если бы мы хоть немного разбирались в биологии, то по тому мокровато-желтому следу, который оставляла ее пыльца, мы должны были бы знать, что ее часы сочтены. Возможно, что мы смогли бы тогда предпринять, что-то еще. Но нет, наша неосведомленность убила ее. По крайней мере, мы хотели во всем винить себя, потому что больше в этой ситуации винить было некого.   

Мы долго смотрели, не отрываясь на зрелища мертвой красавицы, бездыханно лежавшей на кипенно белом подоконнике, который стал для нее уже моргом. Что произошло? Произошло ли что-то? Из-за боязни быть непонятыми, мы твердо решили сохранить нашу тайну. День был хмурый, с утра продолжался мелкий дождь, чья барабанная дробь по оконной раме напоминала звуки похоронной дроби. Мы не знали, что делать с мертвой Глорой. Хоронить ее было верхом нелепости, оставить лежать на месте, тоже было немыслимо. О том, чтобы выбросать ее как комок грязи и речи быть не могло.

Мы потеряли близкое существо. И нас озарила мысль, что не только человек, но и бабочка тоже не природное существо. Природа – это смерть, все, что от жизни и для жизни – это не природа. Бабочка также не хотела умирать, как и человек, но вынуждена была повиноваться враждебной силе природы, так несправедливо поступившей с ней, оставив на обозрение ее прекрасные останки, с которыми даже теперь по свой красоте вряд ли что-то могло сравниться в мире. Недвижимо-распахнутые крылья этого Шедевра, имя мастера которого оставалось неизвестным, казались, накрыли весь мир пеленой своей пронзительно-красивой тоски по неведомому. Как будто произошла в этом странном июле какая-то значимая смерть, смерть перевернувшая человеческое сознание, поскольку обнаружила полное безучастие со стороны природы.

Что же делать с умершим насекомым, которое прожило, умирая в твоем доме несколько дней, и которого ты хотел спасти и не спас?

Дождь продолжал уныло и однообразно барабанить по мокрому подоконнику, на котором лежала наша умершая возлюбленная.