Проза

Рассказ

Ребров очнулся в яме, испугался, что умер, а потом стал вспоминать, как оказался здесь. Но вспомнил лишь сухой треск разрыва, а затем … нет, больше он ничего не помнил. Очевидно, взрывной волной его швырнуло вниз, и он потерял сознание, что спасло ему жизнь. А ребята ушли вперёд. Где-то далеко бумкала артиллерия, короткими очередями работал пулемёт, и в ответ пулемёту огрызались автоматные очереди.

Солдат хотел сесть. Но вскрикнул от резкой боли в пояснице и пластом упал на спину. Отдышавшись, он мысленно ощупал себя. Левую ногу нестерпимо саднило. Правую он не чувствовал. Руки вроде были в порядке. Во всяком случае, двигались: он поднёс их к лицу и осмотрел. Затем стянул каску-полусферу и огляделся. Над головой серела узкая промоина неба и чернели неровные края ямы. По сторонам из земли торчали, как провода, бледные корни. Это была то ли разбитая землянка: впереди виднелся заваленный землей и брёвнами проход, а на опорных столбах висели полуобгоревшие остатки досок, которыми обшивали стену. То ли склад: там и тут валялись разбитые и сгоревшие ящики. Солдат огляделся снова, на этот раз обшаривая глазами, нет ли в яме убитых. Если они и были, то их забрали или они под завалом, откуда их не достать.

Под спиной было мокро и зябко. Наверное, он лежал в луже. Неделю моросил противный дождь, которому солдат был благодарен: в такую погоду «птички» почти не летали. Значит, после задания ребята вернутся за ним, – решил солдат.

Он повертел головой, отыскивая сухое место, и увидел под земляной стеной в углублении небольшой выступ, на котором он мог поместиться. Стянул с плеча ремень и отложил автомат, чтобы автомат не мешал ползти. Движения затрудняли бронежилет, «шмурдюк» и разгрузка с двенадцатью магазинами и пустой сумкой сброса для отработанных рожков. Он носил боекомплект на поясе, а не на груди. В бою это часто спасало ему жизнь, потому что он лежал на несколько сантиметров ниже к земле. Но сейчас любое прикосновение к пояснице вызывало нестерпимую боль. Зажмурившись, он принялся на ощупь расстегивать зажимы. Дольше всего он провозился с навесными бронепанелями на боках, с подплечниками на тросике – тросик за что-то зацепился – и с поджопником с противоосколочным пакетом, который, похоже, так же спас ему жизнь. Иначе нижняя часть туловища с ногами дожидалась бы его сейчас наверху.  

Он долго переводил дух, чтобы сначала освободить голову из воротника – он сам добавил кевлар для жесткости. Теперь он мог лишь выползти из бронежилета. Иначе его не снять. Без эвакуационной петли его будет труднее вытаскивать. Но, решил солдат, потом он придумает что-нибудь. У него есть металлический карабин для такого случая.

Освободившись от амуниции, он снова долго отдыхал. Затем осторожно подтянулся на локтях. Но даже от этого движения в глазах потемнело от боли. После он поищет в аптечке шприц-тюбик промедола и сделает укол. Но это в крайнем случае. Неизвестно, сколько он проведет в яме, и обезболивающее ему еще понадобится. Он отлежался и, стиснув зубы, со стоном оттолкнулся локтями, выискивая удобное положение для поясницы. Не нашёл его и, рыча, протащил себя те несколько десятков сантиметров из холодной жижи на сухое, чтобы не замерзнуть до возвращения наших.

Подумав о товарищах, он невольно вспомнил о врагах. Машинально нашарил и подтянул к себе автомат. Затем бронежилет и пояс. Как-то давно он видел пустой взгляд солдата, вернувшегося из плена, и с тех пор держал в шароварах гранату, чтобы успеть выдернуть кольцо, если не останется другого выхода.

Сейчас он не хотел об этом думать и долго переводил дух с закрытыми глазами.

Сразу вползти спиной на сухое не получилось – высоко. А перевернуться на живот он не мог. Даже если бы он перевернулся, тогда бы ему пришлось лежать вниз лицом на тесном пятачке. Наверное, он на какое-то время забылся, потому что, очнувшись, почувствовал голод. Перед заданием он не ел. Считал, если его ранят в живот, будет больше шансов выжить. Кроме того, не сытый (но, не голодный) солдат злее и лучше воюет. А раз он захотел есть, значит все не так плохо. Надо лишь выяснить, насколько не плохо. И для начала заползти на сухое. Попеременно перебирая лопатками, он втиснулся на возвышение плечами, а затем, уперев локти, приподнял руками поясницу и со стоном протащил себя вперёд и вбок. Ему казалось, что нижнюю часть туловища с ногами медленно отрывают. Тихонько завыл от боли и всё же взгромоздился на выступ. Отлежавшись, снова подтянул автомат и бронник – иначе потом ему не дотянуться до них – и снова помог себе руками, чтобы затащить ноги. И перевёл дух.  

Он приподнял голову и посмотрел на свои ноги и дальше, насколько хватило взгляда. Даже это движение отдалось острой болью в пояснице. Штаны были разодраны на коленях. А дальше от ног по земле тянулся кровавый след. Он попеременно и осторожно, стискивая от боли зубы, подтянул колени. Правую ногу засаднило так же, как левую. Значит, нога все же на месте. Иначе он давно бы изошёл кровью. Но нужно было перевязаться. Он потратил много времени, чтобы подтянуться на локтях к стене и, помогая себе левой ногой, рывком опереться спиной. Он старался не думать о сводящей с ума боли, пока сидел и распаковывал подсумок с аптечкой, а затем разрывал перевязочные пакеты. Один. Затем другой. Он сам добавил в аптечку пару жгутов и бинты. Иначе сейчас его дела были бы совсем плохи.

Он достал из кармашка и разрезал ножом обе штанины и как мог, перевязал колени. Похоже, у него были перебиты связки правой ноги. Потому что самостоятельно двигать ею он не мог. Много времени он потратил на то, чтобы руками попеременно снова подтянуть ноги, стянуть берцы и носки. Правая берца была разорвана с наружной стороны стопы. Он осмотрел и осторожно ощупал ноги. Правая щиколотка опухла и стала величиной с колено. Похоже, он сломал её. Надкостница левой ноги нестерпимо ныла, как если бы по ней ударили с разбега. Но осколков кости он не нащупал. Стопа окровавлена, но крупные сосуды, похоже, не повреждены. Лишь пальцы неестественно вывернуты, и он не чувствовал ногу ниже щиколотки. Идти он точно не сможет. Так же, как не сможет перевязать стопу. Но он должен был это сделать. Потому что если он не перевяжется и не остановит кровь, капавшую из рваной раны ниже икры, долго он не протянет.

В аптечке он нашёл шприц-тюбик промедола. Долго целился и выдавил в бедро полшприца, едва сдержавшись, чтобы не израсходовать всё лекарство. Он подождал, когда боль отпустит, упёрся пяткой в бугорок и, извозив компрессионный бинт и руки в земле и крови, в несколько приёмов перемотал левую стопу. Отдохнул и натянул носки до щиколоток. Дальше носки не лезли. Осторожно сполз по стене, испытывая блаженство от медленно отпускавшей боли в пояснице, и лежал какое-то время с закрытыми глазами.         

Он лежал и думал, что до наших позиций километра два. Два километра по дороге смерти, как они её прозвали. Потому что по сторонам от полосы асфальта, на ничьей земле, почти без кустов и деревьев – минные поля. Дорога простреливается. Но до дороги нужно еще добраться. Добраться по узкому проходу через мины. Если за ним не вернутся, ему не проползти ни к дороге, ни два километра. Он это знал и потому был спокоен. Ему хотелось жить. В двадцать семь, после двух лет войны, после всего, что он перенёс, было бы глупо умереть. Даже умирая, солдат не покоряется смерти. Не покориться и он. Он знал, что его найдут. С группой тарана они должны были скрытно расчистить проход, по которому пойдёт другая группа. Значит, те, кто шли следом, скоро придут и заберут его.

Он очень устал, и его тянуло уснуть. Он знал, что это из-за действия наркотика. Зато боль отступила настолько, что солдат решил попробовать выбраться из ямы.

Небо над головой потемнело. Короткий зимний день заканчивался. В темноте можно будет попробовать добраться до дороги, а там как повезёт. Он осторожно перевернулся на живот и встал на четвереньки. Затем, цепляясь руками за корни и твёрдые комья земли, подтянулся и встал в полный рост. Боли он не чувствовал, но ноги не слушались его. Держась руками за земляную стену, он посмотрел вниз. Правая стопа неестественно вывернулась. Но солдат задрал подбородок и упрямо подтянулся на руках. Даже при его высоком росте до края ямы было далеко. Холодный пот из-под флисовой шапки заливал брови. Он видел, что не дотянется, но цеплялся, перебирая руками и отвоёвывая у ямы по сантиметру, пока комья земли не посыпались на лицо и на голову, и он не сорвался вниз.

Лежа ничком, он подумал, что ему не выбраться. С оружием и неизрасходованным боекомплектом ему не выбраться подавно. От отчаяния и досады он заплакал. Сначала тихо. Потом зарыдал. По-детски, с мальчишеским повизгиванием. Но испугался, что его услышат враги, и, утерев мокрое от слез лицо, замолчал. На какое-то мгновение он почувствовал отчаяние от мысли, что не выдержит и умрёт в этой яме. И яма станет для него могилой, о которой никто никогда не узнает. А наши будут думать, что он струсил и бросил их в бою. Сбежал. От этой мысли солдат внутренне съежился. Он вспомнил, как в спорте он терпел на дистанции до чёрных мошек перед глазами. Терпел, когда казалось, что внутри всё взорвётся, и он умрёт. Но он все равно терпел. Даже когда проигрывал на соревнованиях, он не сдавался. Не сдастся и сейчас. Будет терпеть столько, сколько надо.

Как только он решил так, он сразу успокоился и стал думать, что делать дальше.

Для начала нужно согреться. Об этом следовало позаботиться в первую очередь, – с досадой решил Ребров, потому что его начала колотить мелкая дрожь от холода или от потери крови. Пока боль не вернулась, солдат, ползая на четвереньках, выдернул из завала и разложил на пятачке одну за другой три сломанные доски и поджопник, чтобы от земли не шёл холод. На всякий случай он натаскал и положил рядом ещё две доски. Он даже попробовал сдвинуть брёвна, чтобы попытаться подкатить их к стене, как-нибудь вскарабкаться на них и выбраться наверх. Но с перебитыми ногами и поясницей он не смог их даже пошевелить. Так же на четвереньках, в поисках пищи он обследовал пустые консервные банки, валявшиеся вокруг лужи. Он не хотел есть – чувство голода притупляла лёгкая тошнота от наркотика. Зато завтра он захочет есть.

Еды он не нашёл.

Он достал из аптечки и распаковал спасательное одеяло. На узком пространстве ему стоило большого труда подсунуть под себя невесомую фольгу и плотно закутаться, чтобы не сквозило. Затем он высунул из одеяла руку и нашарил на бронежилете «поилку» – флягу в виде рюкзака на спине со шлангом – и сделал несколько жадных глотков. Как он не хотел пить, он заставил себя остановиться, потому что воды осталось мало и нужно было её экономить. Он повертел головой в надежде обнаружить питьевую воду. Но посередине ямы растеклась лишь мутная лужа с жижей, грязно-розовой от крови солдата.

Он согрелся и, пока боль не вернулась, решил поспать.

Он проснулся посреди ночи озябший и больной. Спина и ноги ныли. Черные краски ямы и неба слились. Дул холодный ветер. Из черноты на лицо падали первые снежинки. Затем снег повалил большими влажными хлопьями. Сначала они таяли, едва коснувшись земли, но снег валил все гуще и гуще, и скоро лицо Реброва вымокло.

Он прислушался к полной тишине и прикинул, что сейчас должно быть что-нибудь между часом ночи и тремя часами утра. В это время, по его наблюдениям, стрельба обычно прекращалась. Он нашарил в темноте фонарик и под одеялом посмотрел на часы. Так и есть – начало третьего. Он снова заснул. Но теперь солдат просыпался от боли и пытался найти такое положение, чтобы поясница и ноги не ныли. Когда он окончательно очнулся от сна, над головой зияла всё та же серая дыра без солнца.

За ним никто не пришёл. Значит, не смогли, – подумал солдат. Ничего! Придут! Он не допускал мысли, что товарищи могли его бросить. Потому что он тоже пришёл бы за ними. Хотя бы узнать, живы ли они. Мысль о смерти встряхнула его. Страх говорит лишь о том, что он жив и не сдался. И вместо того, чтобы хоронить себя заживо, он решил сделать то, что должен был сделать, когда шёл сюда.

Но прежде всего, следуя выработанной привычке, он достал влажные салфетки и тщательно вытер ими лицо, шею и руки.

Где-то далеко снова началась автоматная стрельба и послышалась артиллерийская канонада. Бои здесь не утихали ни на день. Ребров почувствовал голод. Он не ел третьи сутки. Голод становился сильнее боли. Солдат старался не думать об этом. Он выпутался из одеяла и, превозмогая муки от малейшего движения, достал и положил в карман блокнот и ручку. Затем вынул из рюкзака трубу разведчика с четырёхкратным увеличением и отдышался. Труба досталась ему по случаю, и он бережно хранил её. Теперь такие трубы – редкость. Компактную, с острым наконечником, её можно было просунуть в любую щель и наблюдать за противником. Некогда он покрыл трубку специальной краской, чтобы она не бликовала на солнце и чтобы снайпер не заметил её. Труба не раз выручала его и его товарищей. Особенно в городе, во время уличных боёв.

Вздохнув, солдат с сожалением вколол в бедро остатки промедола и подождал, когда боль отпустит. Для начала, чтобы не лежать в смраде, он достал из чехла остро заточенную лопатку и на четвереньках в обход лужи пополз к завалу. Закончив санитарные процедуры, он вернулся, кое-как приспособил трубку за пазуху и, опираясь, как на костыли, на запасные доски, которые он натаскал накануне, с огромным трудом поднялся на ноги и постоял так, уткнувшись лбом в земляную стену и переводя дыхание.

Для устойчивости он упёр одну доску в живот, а другую под зад и, вытащив трубу из-за пазухи, поднял её над головой. Как он не тянулся, верхняя призма не доставала до края ямы. Солдат терпеливо запихнул трубу за пазуху, сполз на четвереньки, уложил еще две доски одна на другую и на трясущихся ногах взгромоздился на них. Ему удалось подпереть себя сзади и спереди и вытянуть перископ на нужную длину. Он обвёл взглядом полкруга пространства, в котором остался один. В километре, куда доставал обзор трубы, простиралась выжженная степь, местами припорошенная снегом, и черные сгоревшие перелески. Война угнетала Реброва своим бесстрастным спокойствием и неумолимой силой. Он мог сейчас лежать мертвым посреди необъятного простора, под серым равнодушным небом, а жизнь шла бы своим чередом. И уже сегодня его товарищи вспоминали бы его как одного из многих, кто повстречался им на дорогах войны. И лишь отец и мать, да старшая сестра с племянницей горевали бы о нём. Но больше всего Реброва испугало, что он так и не узнал бы, чем всё закончится. Не узнал бы, не напрасна ли была его смерть.

Он испугался этой мысли, потому, что ничего не кончилось. От страха, но больше от слабости, он задрожал всем телом, словно в лихорадке, и передняя доска упала. Это заставило солдата опомниться. Он пересилил страх, собрался с духом и прильнул к трубе.

Сзади, ближе к нашим позициям, торчала полуразбитая бетонная плита. Солдат запомнил её, когда шёл в бой. Она возвышалась на уровне его роста. Впереди, с краю дороги, ржавели подбитые вражеский танк и машина пехоты. Он примерно знал их высоту. Точное расстояние до ближайшего дома Ребров определить не мог. Дом стоял углом к дороге, и солдат прикинул высоту до конька крыши. Он проборматывал тысячные радиан, чтобы лучше запомнить цифры. Боли в ногах он не чувствовал, но холодный пот заливал глаза. Голова закружилась и чтобы при обмороке не забыть цифры, он уронил трубу и, цепляясь пальцами за комья земли, сполз по стене и, прислонившись к ней спиной, записал в блокнот цифры промеров углов и дальности, а так же дату, когда оказался в яме. Передохнув, он укажет ориентиры и составит план. Рассчитает расстояние.

Даже если ему не выбраться из ямы, тем, кто придет следом, пригодятся его записи, чтобы победить и отомстить за него. Если бы он думал иначе, тогда всё, что он делал, не имело бы смысла, и оставалось бы только лечь на снег и умереть. А умирать он не хотел. Из упрямства. Чтобы враг, если так случиться, наткнувшись на его тело, не прошёл мимо с чувством превосходства и удовлетворения, что противник слабее.

Он снова почувствовал ноющую боль в спине и ногах и поскорее уложил доски на место, чтобы устроиться на ночлег. Достал аккумулятор и поставил рабочий смартфон в специальном чехле на подзарядку. В телефоне он держал только карты и, когда мог, снимал местность, чтобы потом скинуть товарищам. Грохотало совсем близко, так что вздрагивала земля и крупные комья сыпались на солдата. Но под этот грохот ему лучше дремалось, потому что в такие минуты он представлял, как наши неумолимо разматывают противника и двигаются вперёд, и, значит, его скоро найдут.

Он постарался уснуть, чтобы не думать о жажде и голоде, мучивших его сильнее, чем боль в ногах и в пояснице. Вода во фляге закончилась. Ему снилось, что рядом струиться родник, и, просыпаясь, он тревожно озирался в надежде, что просмотрел источник и теперь нужно только дождаться утра, чтобы найти воду.

Ночью снова пошёл снег. Снег сменился холодным дождём. Здесь, на юге, зимы были тёплые. Ребров выбрался из одеяла и, превозмогая боль, растянул золотистую фольгу поверх лужи так, чтобы в середине образовалось углубление. Он боялся, что дрон в небе или враг, проходя мимо, заметит блестящую поверхность одеяла и найдет солдата раньше, чем его найдут свои. Но жажда была сильнее страха. В темноте ему мерещилось, что дождевой воды натекло достаточно, чтобы напиться. Но он терпел и ждал утра, чтобы неосторожным движением не расплескать воду. От усталости и слабости он делал всё медленно и неуклюже. Без одеяла у солдата от холода не попадал зуб на зуб. Он терпел.

К рассвету посреди фольги натекла лужа. На четвереньках солдат подполз к краю лужи, лёг и принялся жадно втягивать воду губами. Но воды оказалось мало. Просачивалась она сквозь ткань или где-то вытекала, он не знал. Солдат стянул одеяло и увидел, что под одеялом за ночь растеклась другая лужа. Теперь вода не казалась ему мутной и грязной, как прежде. Он достал из аптечки последний тампон. Намочил его и выжал в пустую консервную банку. Он все делал очень медленно, превозмогая боль. Когда консервная банка наполнилась такой же мутной и грязной водой, как в луже, солдат с отвращением сделал глоток. Его тут же стошнило. Но он заставил себя допить воду. А потом долго лежал с закрытыми глазами и слушал, как где-то грохочет канонада.    

Отлежавшись, он на четвереньках пополз к завалу искать пищу. Но ничего там не нашёл, кроме мусора и разбитых брёвен. Он еще раз проверил три пустых банки от консервов, уверенный, что в одной из них накануне заметил пищу. Он понимал, что теряет самообладание и поступает глупо, обшаривая жестянки, но ничего не мог поделать с собой. Нестерпимо хотелось есть, и чувство голода заглушало боль во всём теле.

Тем не менее, он вытер салфетками грязь с ладоней и сделал запись в блокноте, чтобы не потерять счет времени. И обнаружил, что он в яме уже пятый день. Если бы его товарищи знали, что он жив, они бы давно за ним вернулись. А раз их нет, значит, они считают его мертвым. И, похоже, надежды на спасение нет. Теперь он подумал об этом равнодушно, как думают о несправедливости, с которой ничего не поделаешь.

Ночью ему снилось, что он в сухом блиндаже, куда с кухни принесли много горячей пищи. Он просыпался и думал, что когда за ним придут ребята, он первым делом съест все пайки, что у них были, а в бой будет теперь брать с собой всегда много еды. 

Самым тяжелым для него оказался седьмой день. У него начался жар. Солдат разжевал две таблетки аспирина. Кишки сводило от голода, как при жестоком поносе. Язык распух и словно стал сухим, а во рту появился горький привкус. Одноразовое одеяло порвалось в нескольких местах и больше не грело. Лёжа на спине, солдат включил режим съемки в телефоне, чтобы рассказать, как он оказался в яме. Рассказать, что он не трус, что он был ранен и не смог выбраться наружу.

Он не узнал на экране своё заросшее густой грязной щетиной, измученное лицо с горящими от голода глазами. Он снял круговую панораму ямы, перебитые ноги в грязных в земле носках, сообщил, что боится представить, что у него с поясницей, и попрощался с родителями и сестрой. Он попросил у них прощения. Он попросил прощения у Бога. Он пытался говорить с иронией, чтобы не показать свой страх. Но улыбаться не получалось. Дурное предчувствие, словно большая волна, затопило сознание. Страх смерти сковал волю. Он едва не всхлипнул от жалости к себе. Каким-то усилием вынырнул на поверхность сознания и выключил запись телефона.

Совсем рядом оглушительно грохнуло с такой силой, что земля подпрыгнула, и солдата засыпало с головой. Он успел отбросить телефон, судорожно заелозил и заработал руками, выбираясь из могилы. А когда, упираясь локтями, высунул наружу голову, тяжело откашлялся, выплевывая землю. Затем с долгими перерывами на отдых разгребал и раскидывал мерзлые комья по сторонам. Он боялся, что новый разрыв его окончательно похоронит заживо. Это было хуже страха голодной смерти или страха умереть от жажды. Потому что тогда его будут считать пропавшим без вести. И никто в их глубинке не позаботиться о его отце и матери, о его сестре с племянницей. Им не заплатят за его смерть. Сейчас для него это стало важно. Солдат из последних сил принялся откапывать себя, пока, наконец, извиваясь, как червяк, и подвывая от боли, не выполз наружу.

Пятясь на четвереньках, он потянул одеяло за край, и в руке остался лишь большой лоскут. Рюкзак и оружие с боезапасом тоже засыпало. Он примерно помнил, где они лежали, и потратил много времени, чтобы откопать автомат, прислоненный к стене. На остальные вещи сил у него не осталось. Он прикинул, что в карманах куртки и шаровар у него лишь фонарик, нож, ложка и блокнот с ручкой. Граната. Рюкзак с аптечкой и зарядниками остался под землей. Лужу тоже присыпало. Но немного воды там осталось.   

Он с тоской огляделся. Края ямы со стороны, где он лежал, обвалились. Но вскарабкаться по откосу, чтобы дотянуться до самого верха, у него не хватало сил. Упрямое чувство вернулось к солдату. Он решил отдышатся, а потом выбрать из завала новые доски для настила и костылей. И только сейчас увидел, что завал осыпался. Под скрещенными друг на друге брёвнами из кучи мусора что-то блестело тусклым металлическим блеском. Солдат закрыл глаза, решив, что у него начались голодные галлюцинации. Когда он открыл глаза снова, из мусора по-прежнему что-то блестело. Он пополз к завалу, а потом, как собака, принялся разгребать мусор в стороны.

Это была банка консервов с надписью то ли на польском, то ли на чешском языке «Gulasz wieprzowy»! Одна! Другая! На третьей банке было написано «Pasztet»! Солдат, не чувствуя боли в пояснице, сгрёб банки, обнял их и заплакал. Но это были слезы радости и нетерпения. Он лихорадочно дернул ушко на банке с гуляшом и с жестяным хрустом вскрыл крышку. Пальцами захватил пищу и жадно проглотил её. От запаха еды у солдата закружилась голова. Быстро жуя, он прикрыл веки. Головокружение привело его в чувство. Едва сдерживая нетерпение, он, морщась, осторожно лёг на бок, достал из кармана складную ложку и принялся есть ложкой, как положено человеку. Гигиенические салфетки остались в рюкзаке под землей, и ему нечем было вытереть испачканные в земле пальцы. Он почти мгновенно проглотил полбанки и как не хотел есть, заставил себя остановиться. Он не знал, удастся ли ему раздобыть еще еды, поэтому ту, что осталась, нужно растянуть на как можно большее время.      

Нападавшие после взрыва комья земли размякли в луже, превратив её в болото. Солдат напился из неё, смачивая грязный, почти пришедший в негодность тампон и выдавливая влагу в пустую консервную банку. Затем уложил на сырую землю поближе к завалу и подальше от санитарных ямок две доски, которые сумел вытащить из кучи мусора, улёгся и бережно обнял еду. Он проверил, на месте ли автомат с единственным рожком и пощупал в кармане блокнот с записями. А затем смотрел на серую промоину неба над головой, слушал грохот канонады и думал, что снова едва не погиб. И снова сила, которая берегла его два года, спасла его, когда он решил, что бесстрастная, беспощадная и неумолимая смерть едва не похоронила его под взрывом. Получается, это была не смерть, а тот, кто берег его, и кто своим милосердием ко всем, как Ребров, солдатам, сегодня подарил ему пищу. Солдата мучили холод и незатихающая боль. Стопы ног он не чувствовал. Но был уверен: то, что произошло с ним сегодня – не случайность. Значит, он делает праведное дело, и теперь подавно нет смысла сдаваться. Он не знал молитв, пробормотал придуманные на ходу слова благодарности Богу и перекрестился.       

Наутро Ребров снова обшарил кучу мусора в поисках пищи. Но больше ничего не нашёл. Тогда он решил есть не больше пяти ложек в день, чтобы продержаться как можно дольше. Это было чисто рассудочное действие. Он не хотел есть. Желудок словно уснул и никак не реагировал на жизнь, теплившуюся в теле солдата. Но солдат знал, что есть нужно, чтобы остаться в живых.

От жара он уже не разбирал, где день, а где ночь. У него начинался бред, сознание туманилось, и светлые промежутки становились короче и реже. В такие минуты он заставлял себя есть или ползти за водой. Он думал о том, что умирать не больно, потому что смерть – это покой. Но умирать он не собирался. Как не было ему трудно, еще труднее было ему поверить, что ребята его бросили и не вернутся за ним. Но даже если они решили, что он погиб, это ничего не меняет. Возможно, для него ничего уже не будет. Но он до конца выполнит свой солдатский долг для того, чтобы было легче тем, кто придёт следом за ним и сделает свой взнос в их общую победу.

В тот день в нём снова проснулся голод. Пища закончилась, и солдат очень ослаб. Голова кружилась так, что временами он ничего не видел. За дальним грохотом артиллерийской канонады ему померещилась негромкая речь. Совсем рядом. Солдат не мог разобрать слова и нашарил у стены автомат. Он лежал у завала. Сверху его сразу было не заметить. Зато он успеет выпустить очередь в серую промоину неба, если там появится враг. Давно, когда он выбрался из присыпавшей его после взрыва земли, он очистил автомат от грязи и проверил магазин. Теперь автомат показался ему невероятно тяжелым. Солдат уложил оружие на живот и с досадой понял, что у него не хватает сил передернуть затвор, чтобы загнать патрон в патронник. Возможно, в затвор попала земля, и он плохо очистил оружие. Солдат нащупал в кармане гранату, сложил руки с гранатой на груди и с облегчением прикрыл глаза. Он не боялся смерти. Он боялся потерять сознание и оказаться в плену. Теперь, как бы ни сложилось, он был готов встретить врага.           

Рядом прогрохотал разрыв такой силы, что земля посыпалась со стен. Солдат открыл глаза и увидел над головой тень. Он хотел рвануть кольцо, но кто-то зажал ему ладонью руки с гранатой и проговорил:

– Тихо, братишка! Свои! – И тут же передал по рации: – Пацаны, тут в яме трёхсотый. Похоже, наш. Ты откуда, братишка? Давно тут?

Ребров не видел лица солдата, а лишь темный силуэт в каске на фоне света.

– Группа Урала, – слабым голосом проговорил Ребров. – В кармане блокнот с координатами.

Силуэт помолчал. Затем с недоверием в голосе проговорил:

– Группа Урала три недели назад нарвалась на засаду. Никого не осталось.

Он быстро осмотрел и осторожно ощупал раненного. В яму спрыгнул еще солдат.

– Потерпи, друг, – сказал он. – Птичка летает. Вечером вытащим тебя.

– Надо за тачкой идти. За строительной. Иначе мы его отсюда не вывезем. Три недели тут лежит. Прикинь? Из группы Урала.

– Ка-а-апец!

Потом Ребров остался один.

 Дальше он помнил плохо. Он помнил, как на следующий день его тащили наверх, зацепив за карабин. Затем усадили в строительную тачку и катили по асфальту. Боли он не чувствовал. Наверное, ему сделали укол. Но этого он тоже не помнил.

Потом в госпитале ему рассказывали, что когда прилетел дрон, пацаны выгрузили его под ту самую бетонную плиту, координаты которой он обозначил, и накрыли сверху тележкой, а сами прыгнули в другую сторону, рассчитав, что дрон скорее полетит за двумя, чем станет охотиться за одним. Так и случилось.    

Ребров не знал позывные солдат, которые вынесли его с поля боя: он больше не видел их. Да это было и не важно. Они все найдутся после войны. Он знал, если случится, он сделает для пацанов то же, что сделали они для него. Когда вернётся. Если, конечно, успеет до того, как все закончится.

Товарищи по палате и персонал госпиталя добродушно посмеивались над тем, как первый месяц солдат съедал подряд всё съестное, что ему давали и приносили, и жадными глазами смотрел, как едят другие. Значит, он шёл на поправку.