Проза

 

Рассказ

 

 

 

           

До лекции оставалось минут сорок. Поэтому Марина Николаевна Орехова решила забежать домой и пообедать, благо университет рядом – при обмене с окраины города в центр Орехова специально подбирала квартиру рядом с работой.

Марина Николаевна поднялась на лифте на верхний этаж многоквартирной «панельки» в свою крошечную, но уютную «однушку». Отдернула тюлевую занавеску и распахнула дверь лоджии: вдали за крышами многоэтажек, сливаясь с небом, серела бескрайняя Волга. Простор наполнил сердце радостью, и Орехова снова вспомнила то, о чём думала весь день: утром позвонил Дима и сказал, что нужно поговорить, «не по телефону». По его суховатой интонации Марина Николаевна догадалась – речь пойдёт о важном. Быть может о «них». И ощутила приятное возбуждение и смутное ожидание чего-то хорошего. И теперь, хлопоча на кухне, она думала о предстоящем разговоре. 

В молодости Орехова «делала научную карьеру» – кандидатская, докторская, завкафедрой – и посмеивалась над сетованиями родителей, пенявших дочери, что время уходит. Затем, родители умерли. Марина Николаевна осталась одна. Мужчины были. Но с семьей не сложилось. Тогда Орехова убедила себя в том, что в ней особая «изюминка». Эту изюминку разглядит лишь «достойный». Равный ей. Но у «достойных» давно были семьи. А размениваться Марина Николаевна не считала нужным. С годами её мир составили наука, студенты и подруги – привычный и спокойный мир.

Поэтому, когда в её жизни появился Дима, Марина Николаевна растерялась.

Познакомились они так. Орехова затеяла перепланировку квартиры. В конторе управляющей компании директор объяснил ей, что делать и к кому идти. Фамилия директора была Соболев. Говорили: когда-то он командовал воинской частью строителей. Сама из семьи военного, Марина Николаевна отметила армейскую обязательность мужчины. Когда же он зашел к ней, и, обежав взглядом обширную библиотеку в застекленных шкафах, чудом втиснутую в квадратные метры квартирки, походя, на память, словно стесняясь, процитировал нескольких авторов, она удивилась.

Они встретились по делу. Затем – еще раз. У неё. 

Марина Николаевна всегда следила за собой. Она носила короткую стрижку и джинсы. С годами прическа и наряд лишь подчеркивали возраст. Но Орехова считала это своим стилем. И решила ничего не менять. Пусть принимает её такой, какая она есть.

Дима был вежливо равнодушен к её «заслугам». Умен, каким-то «своим» умом, много видевшего человека, с собственным взглядом на вещи. Например, книги, говорил он, пишут для людей, но ни одна книга людей не изменила, даже Библия и Коран. В каком-то смысле, хмыкнула Орехова, он намекал на пустячность её книжных занятий. 

Боясь привязаться к нему, она с иронией думала, что в ней заныла бабья тоска по мужичку, и она готова прощать ему его недостатки. Даже то, что он женат. Хотя жену он с ней не обсуждал. Лишь раз обмолвился: «мы с ней давно чужие». То есть, она, – посмеивалась над собой Марина Николаевна, – глубже «той», умней её. Поэтому одна!

Впрочем, вину перед его женой она не чувствовала. Их с Димой связь была обычной связью мужчины и женщины, каких миллионы. Почти ровесники – обоим за пятьдесят. Сын Соболева – военный моряк, надолго уходил в море. Жена Соболева уезжала помогать невестке с внучкой. Соболев привык к тому, что один. Он приходил к Ореховой. И уходил. Ей так было комфортно. Он мог не позвонить, когда Марина ждала. Не ответить на смс. Затем, сослаться на дела и извиниться. Орехова решала, что терпеть такое отношение к себе не станет. И терпела. Потому что знала: одиночество – это когда некому об одиночестве рассказать. Со временем она присвоила Соболева себе. Иногда думала о том, что они могли бы быть парой.

Марина Николаевна взглянула на ручные часы. Дима задерживался.

Она сполоснула посуду и поспешила на занятия.

Соболев втиснул огромный черный внедорожник на освободившееся место у тротуара, и, едва заметно прихрамывая, и, на ходу застёгивая серое пальто, прошёл через распахнутые фигурные ворота в университетский сквер. Зябкий ветер лениво поворошил влажные листья, собранные в кучи посреди газона, и, качнув верхушки голых деревьев, умчался к крыше старинного особняка.

 Соболев бодро взбежал по гранитным ступенькам лестницы. Это был крепкий мужчина, стриженный по-армейски коротко и с изрядно поседевшим густым чубом.

Поднимаясь по лестнице, Дмитрий Сергеевич старательно не обращал внимания на боль в ноге, чтобы приучить себя к мысли, что давнее ранение, когда-то изменившее его жизнь – в прошлом, и теперь, когда все позади и ему разрешили вернуться к любимому дело, у него нет времени на пустяки. Он подумал о «любимом деле» с радостным возбуждением человека, который ждёт от жизни только хорошее.

Толкнув массивные двери, Соболев вспомнил, зачем он здесь, и нахмурился. Он подумал о Марине, и, очутившись сначала в обширном холле с раздевалкой за дубовой перегородкой, а затем, спросив гардеробщицу в синем халате, и, не раздеваясь, поднявшись на второй этаж, – в длинном коридоре, Соболев думал о том, что скажет.   

Соболев жалел Марину. Умная, волевая, готовая жертвовать, она нравилась ему. Наверное, думал Соболев, она была бы хорошей супругой. Иногда, в минуты близости, они говорили с ней об этом. Но жизнь их сложилась так, как сложилась, и изменить ничего было нельзя: прожитые годы, сын, общие с женой квартира, загородный дом, машины. Он любил супругу, тосковал по ней, и чувствовал вину перед ней и перед Мариной, и оправдывал себя тем, что человек не может один, а жена часто уезжает.

Само собой, он собирался говорить с Мариной не об этом. Он собирался сказать ей то, что не мог сказать по телефону, а должен был, как порядочный человек, сказать ей с глазу на глаз, для того чтобы, если понадобиться, успокоить её, или, в крайнем случае, найти нужные слова в своё оправдание. Чувство вины нарастало, и вместе с виной нарастало чувство досады. Значит, решил он, всё же придётся оправдываться.

Соболев заранее позвонил Марине, чтобы предупредить, что домой к ней не успевает, но она уже отключила телефон – она всегда отключала телефон перед лекцией – и Соболев надеялся перехватить её в университете. Он повертел головой вправо-влево, сверяясь с надписями на табличках, и постучал в нужную дверь. А затем, по привычке многих, не дожидаясь ответа, заглянул внутрь и тут же вошел в просторную комнату.

В другом конце комнаты в уютном уголке за столиком с чайником, розетками для варенья и баночками трое, вероятно, преподаватели кафедры, пили чай. Двое, средних лет, – они устроились на небольшом диванчике – вопросительно посмотрели на Соболева. Третий, на стуле спиной к двери, худой и сутулый настолько, что позвонки проступали через его поношенный пиджак, повернул к Соболеву лишь костистый профиль.

Посетитель спросил Орехову и уточнил, когда у неё закончится лекция. Он торопливым движением взглянул на ручные часы – время «на сейчас придёт» у него имелось – и по всему уходить не собирался. Тогда худой, повернувшись к Соболеву уже всем своим костистым лицом с длинными мочками на ушах, с ноткой нетерпения в басовитом голосе справился, по какому вопросу посетитель и нельзя ли ему помочь без заведующей кафедрой? А когда Соболев, чуть помешкав, ответил, что он «по личному делу», на него взглянули уже с любопытством, и предложили подождать.

В коридоре присесть было негде, и Соболев прицелился на стул у двери, как раз, в то время как в комнату вошла ладненькая женщина лет сорока в осеннем плаще и в косынке, и приветливо поздоровалась со всеми. Она попятилась в двери: двигаться ей мешал пухлый целлофановый пакет и дамская сумочка на длинном ремешке, которую она прижимала локтем. Женщина положила пакет в угол, а сумочку на стул, куда Соболев собирался сесть, и, стягивая косынку, с облегчением выпрямилась и радостно улыбнулась.

– Ох, Людачка Санна, милочка вы наша, здравствуйте! Вы опять тяжелое таскаете! Опять в госпиталь! Солдатикам! А мы вас заждались! – воскликнул слащавым тенорком толстячок в галстуке и вязаной жилетке. – Только вы можете разрешить наш спор. Напомните, пожалуйста, точную дату первой публикации у нас набоковского перевода из поэмы Теннисона. Это по вашей части! —говорил он, поспешая с протянутыми руками к вошедшей, чтобы помочь ей снять плащ. 

– Олег Иванович, дайте же человеку раздеться! – деланно возмутился суровый старичок, громоздко всем телом поворачиваясь на стуле к женщине.

– Ничего, ничего! – запыхавшись, отвечала она красивым грудным голосом, и, стягивая одежду. – С этим, Олег Иваныч, вам лучше к Серафиму Андреичу обратиться.

– Да, где же его теперь взять то, Серафима Андреича?

– Кажется Теннисон во втором томе издательства «Симпозиум» за две тысяча первый год. Составитель Артеменко-Толстой, —сказала женщина. 

– Вот! Я же говорил, Олег Иванович! – победно воскликнул другой мужчина, сухощавый, в свитере и джинсах, и радостно хлопнул себя по острой коленке, пальцем показывая на добродушно ухмылявшегося оппонента. 

С приходом женщины все оживились, словно с ней в помещение ворвалась свежесть осеннего вечера. Задзинькали чашкой и блюдцем из шкафчика, придвинули стул. Даже старичок с длинными мочками, приподнялся, и не в силах сразу выпрямиться, исполнял какие-то манипуляции руками, очевидно, имитируя галантное ухаживание за дамой. При этом с лица его не сходило преувеличенно любезное и потому глуповатое выражение престарелого дамского угодника.

Но женщина категорически отказалась от приглашения, решительно отстранилась от мужчины в вязаной жилетке и галстуке, – мужчина мягко подталкивал её к столу, – и её оставили в покое. Женщина неспеша переоделась в синий рабочий халат из шкафчика и, громыхнув, достала оттуда же ведро, метёлку и тряпку. Застёгивая пуговицы халата, она еще раз кивнула Соболеву, – на этот раз именно ему, – и немного рассеянно спросила:

– Вы к Марине Николаевне? У неё занятия в соседнем корпусе. Она скоро придёт, – что подразумевало их с Соболевым и женщиной личное знакомство, и отправилась с поломойным инвентарём в смежную комнату, в кабинет заведующего.

А Соболев стал гадать, где он видел женщину?

Судя по тому, как она уверенно и с достоинством себя вела, по радушию с каким встретили её преподаватели, женщина была с ними на равных.

Соболева, как главу управляющей компании, знали многие. К нему обращались с просьбами и жалобами. Вон, скажем, сантехник Семён: «военную» комиссию проходит, у него двое детей и «брать» не должны, в итоге же из-за неразберихи работать некому.

Мысль о войне вернула Соболева к тому, что ему предстояло. Он подумал, что уже завтра, всё, чем он занимался два года после увольнения, станет прошлым, и он вернётся к делу и к людям, которые это дело знают. Кто эта женщина, он вспомнить не смог.

В пальто было жарко. Кроме того, при Соболеве заговорили вполголоса, и оставаться в комнате ему показалось неуместным. Дмитрий Сергеевич, было, качнулся назад, чтобы встать рывком, выйти и дождаться в коридоре. Но невольно услышал разговор учёных. Они говорили о том, что до «оптимизации» уборщица заведовала библиотекой, а теперь выходит замуж за Дорохова, профессора с кафедры общественных наук, который прокатил в аспирантуру протеже проректора по ахэче, и, судя по всему, Люда от них уходит. «Ну, уйдёт вряд ли – на профессорскую зарплату не пошикуешь»! Мужчины опасливо покосились на двери смежной комнаты – не слышат ли их сплетни.

Когда же забубнили про бывшего мужа «Людмилы Санны» и про долготерпение русских женщин, Соболев вспомнил уборщицу, как раз в связи с сантехником Семёном. Она приходила к Соболеву просить за мужа. Семен перекрыл холодную воду в их квартире и на следующий день не явился на заказ – его вызвали в военкомат. В кабинете Соболева женщина выглядела растерянной, но не уходила, пока директор при ней по телефону не выпросил сантехника у коллеги из соседней компании.

Позже Соболеву рассказали, что муж женщины – это её бывший муж. Они давно развелись. Тот отправился добровольцем на Донбасс – НИИ, где он работал, закрыли. Но не успел записаться, наступил на какую-то страшную мину, ему оторвало стопу, и его привезли в их госпиталь. Теперь женщина разрывалась между двумя домами: моталась к бывшему, стряпала и обстирывала его, ещё и дочери скоро рожать. Весной, когда всё стряслось, раненые и убитые на войне были ещё редкость, и история Филимошиных, – фамилия пары, припомнил Соболев, – разнеслась по городу. Говорили, что муж Людмилы создал сайт для помощи раненым, а его «бывшая» носила вещи в военный госпиталь.

Соболев вспомнил, что Филимошины были соседями Марины, и именно про эту женщину рассказывала Орехова: мол, Марина по-соседски устроила ту к себе на кафедру лаборанткой и по совместительству уборщицей.

– Лучше то для неё ничего не нашлось? Местечка какого-нибудь в вашей библиотеке! – спросил тогда Соболев и зевнул сладко с подвыванием.

Марина очень уничижительно отозвалась о соседке – та, мол, бросила инвалида.

В подробности Соболев не вдавался. Но сейчас, припомнив историю женщины и её мужа, он почувствовал благодарность за тех, кому они помогали.

В приоткрытую дверь начальственного кабинета мелькали руки в резиновых перчатках, профиль и непослушный локон на лбу женщины. Соболев отметил про себя её зрелую красоту – статная, с неуловимой грацией в движениях, – и в мужской оценке Соболева были лишь уважение и скрытое восхищение.

Тут Соболев сообразил: из их разговора с Филимошиной выходило, что она знает о Марине и о нём, то есть, об их отношениях знают многие в доме. Соболев недовольно крякнул, поднялся, чтобы не мешаться под ногами уборщицы, и в дверях столкнулся с Ореховой. Марина Николаевна, еще сосредоточенная на занятиях, изумленно посмотрела на него, метнула быстрый взгляд на коллег, – те радушно покивали ей – они уже виделись сегодня, – и в глазах её затлели довольные искорки. 

Соболев тоже не подал вида. Он сообщил, что зашёл по делу и шагнул за Ореховой к кабинету. На пороге Марина Николаевна остановилась, и Соболева поразила мгновенная перемена в лице Ореховой при виде лаборанта. Марина Николаевна поджала тонкие губы, черты её лица заострились, а взгляд, холодный из-за больших очков, сделался колючим.

Филимошина с тряпкой в руке приветливо поздоровалась и улыбнулась вошедшим. Улыбнулась сердечно, без угодливости, с какой часто улыбаются зависимые люди.

– А вы не могли подождать, когда освободятся помещения? – вместо приветствия сварливо проворчала Орехова, и зашагала по вымытому, демонстративно на пятках и, растопырив руки, как пингвин растопыривает крылья.

– Вы опять свалили печатные материалы на пол!

– Брошюры там уже лежали! – спокойно ответила Филимошина.

– Ну, так трудно было их поднять? Вместо этого вы утопили их в луже!

– Здесь сухо. Я еще не успела там протереть!

– Когда вы, наконец, прекратите дерзить и пререкаться! Дмитрий Сергеевич, заходите! Здесь все равно не скоро просохнет!

Уборщица вышла с ведром и шваброй, не глядя на Соболева. Щеки её горели. Но на лице было спокойствие воспитанного человека, решившего не отвечать на грубость.

Мужчины в уголке засобирались. Им, как Соболеву, очевидно стало неловко за придирки человека образованного и неглупого, к другому образованному и не глупому человеку. Соболев припомнил, как Марина хвалилась, что она умеет «врррезать».

Он сел через стол от неё. Вернулся, плотнее закрыл дверь и снова сел. Орехова, сняв очки, жеманно подставила губы. Соболев торопливо клюнул и плюхнулся на место.

– Что на тебя нашло? – спросил он.

Взгляд Марины снова сделался колючим.

– Ты разве не видишь? Эта дрянь просто издевается! Делает вид, что ничего не происходит! – тихо и зло заговорила Орехова. От негодования она не выбирала слова.

– С чего ты решила, что она дрянь? – сдержанно спросил Соболев, глядя мимо Марины. Он не терпел, когда в его присутствии несправедливо ругали людей.

– Если ты забыл, то она бросила мужа инвалида! – тем же злым полушепотом продолжила Марина. – Вскружила голову серьёзному человеку! А как она одевается! Как публичная девка выпячивает лишнее, словно приходит не в учреждение, а на панель. Потом эта её конфетная слащавость, кукольные завитушки, манерность и притворство! Работница она, между нами, так себе! Я просила за неё только из-за её мужа!  

– С ним, я слышал, она развелась давно, еще до его ранения, – сказал Соболев.

– Вот видишь! Ты прекрасно всё знаешь! Наши мужички перед ней в стойке стоят, в рот ей смотрят. Она болтает о своём калеке, о войне…

– Авторитет твой подтачивает! – Соболев хмыкнул.

Он догадался: Марина по-бабьи ревнует к тому, что «уборщица» любит, не таясь, как они, не гнушается делать то, что необходимо, и это понятно всем и за это её уважают.

– Нам больше не о чем поговорить? – с укором спросила Орехова.

– Есть! – с кривой ухмылкой кивнул Соболев.

– Я сказала что-то смешное?

– Не увлекайся! Я не Людмила Александровна!

В интонации Соболева зазвенели так хорошо ей знакомые властные нотки.

Орехова обиженно поджала губы.

Соболев с сухим звуком потёр крепкие ладони, подбирая нужные слова. 

– Вышел приказ. Мне там дают строительную часть, – сказал он.

Марина Николаевна ждала другого разговора. Она побледнела.

Еще весной, когда всё началось, Дима обратился в Главное управление кадров Минобороны – там у него остались связи. Ему велели ждать. Марина Николаевна тогда решила – блажь, пройдёт. У неё было своё мнение о войне. Власть в стране она называла «режим». Войну – «разборкой» за ресурсы и за «черноморские порты» с логистикой в Европу. А «трескотню» о «русском мире» – «отговоркой» для простачков: если власти нет дела до своих, то, какое ей дело до чужих? «Народ» же в окружении Ореховой жалели. Особенно «наших мальчиков». Поэтому, когда объявили мобилизацию, подруги Ореховой попрятали от набора своих взрослых сыновей. А после того, как в окружной госпиталь стали привозить раненых, своё мнение вне дружеских чаепитий Орехова не выносила.

Но одно дело – война в новостях. Другое – рядом!

            Марина Николаевна ухватила Соболева за ладонь и испуганно зачастила:

– Дима! Я прошу! Ты взрослый человек! Пускай они друг друга убивают.

Она говорила ему то, что говорила много раз «своим»: «народ унижен», «нас никто не любит», «никто не станет воевать за их трубу». Достаток, положение, всё, на что уходят годы, он, образованный, не глупый человек, менял на, на … Да знать она не хотела, «стадное упрямство» это, или «чувство локтя»! Куда бы он ни ехал – он променял её на «них»! Несправедливые упрёки готовы были посыпаться горохом. Но Орехова хватилась – он офицер, при нём такое говорить нельзя.

Соболев осторожно освободил ладонь. Он не любил разговоры гражданских о войне. Он вспомнил, как в молодости, в станицу, где они строили, привезли раненого «духа»: они с ним получали офицерские погоны на одном плацу. В ночь перед отправкой того в изолятор они пили водку, и оба знали – случится, каждый будет драться за своих.

– Дима, они не хотят с нами! – попробовала Марина еще раз переубедить его.

– В России принято сначала драться за своих, потом спрашивать, кто начал! – попытался отшутиться он. И добавил: – Там все, с кем я служил.

Соболев давно заметил: ссора чужих людей делает их врагами, а близких – сближает. Потому что первые не прощают, а вторые пытаются понять.

– Тебе виднее! – сказала Орехова. Ей стало скучно. Она представила их со стороны: всезнайка и солдафон. Утреннее предчувствие чего-то хорошего истаяло.

Уже занятая своими мыслями, она не расслышала, что он сказал, и переспросила с едва скрываемым раздражением:

– Что?

            – Я говорил с женой про нас с тобой, – повторил он.

            – С кем говорил? – Но тут же поняла и покраснела.

            – Она приехала. Поэтому, я думаю, так будет лучше!

Уже досадуя на разговор, она пробормотала:

            – Если у тебя с женой … ну, в общем, если ты хотел какое-то время… то у меня, сам знаешь, тесно! – Она осеклась: он её ни о чем не просил.

Соболев вскинул на неё насмешливый взгляд серых глаз.

– Придумали б чего-нибудь.

Она упрямо поджала губы.

– Когда ты уезжаешь?

– Послезавтра.

– Еще зайдешь?

– Если будет время. Тебя проводить?

– Я поработаю.

Соболев поднялся и застегнул пальто. Она ждала, что он её, хотя бы поцелует. Затем, с досадой – когда, наконец, уйдёт. В её глазах набухли злые слёзы.

В коридоре уборщица стягивала перчатки с характерными резиновыми шлепками. Кудрявый локон непослушно сполз на её высокую бровь.

– Часто у вас так? – кивнул назад Соболев.

Женщина отмахнулась:

– Человек устал. Работать с людьми не просто.

– Вас подвезти? Я видел, у вас пакет.

– Спасибо. Муж заедет. Он на машине.

На улице было зябко. Смеркалось. Соболев подумал о Марине. Ему было жалко её и досадно на себя. Он зашагал к внедорожнику. Предстояло много дел.

С его уходом Марина Николаевна почувствовала разочарование. И одновременно – облегчение. Разочарование – вечер был испорчен. Облегчение – так, наверное, было лучше для всех. Она подумала об уборщице и её инвалиде, о том, что жена наговорила Диме при их «выяснении» – Ореховой так было проще объяснить его упрямство. Она презирала этих людей, далеких от истины людей её круга. Они жили по каким-то им ведомым законам, в которых она не хотела разбираться. Она постаралась вернуть душевное равновесие. Но внутри уже растекалась привычная пустота.

«Дрянь»! – подумала Орехова о соседке, срывая на ней свою злость.

Соболев не пришёл и не позвонил. Марина Николаевна с грустной самоиронией подумала, что тоже не пришла бы и не позвонила. Чего она ждала? Даже если бы они остались вместе, через десять, двадцать лет, или сколько им отмеряно, ничего в их жизни не изменилось бы. Потому что сами они не изменятся.

Спустя неделю она зашла к проректору по АХЧ поговорить о том, чтобы им на кафедре заменили уборщицу – даже примитивным трудом должны заниматься не случайные люди, а те, кому это положено. Марина Николаевна напомнила проректору о профессоре Дорохове, муже уборщицы, который «прокатил» его протеже. Проректор понял. За годы работы на высоких академических должностях Марина Николаевна знала толк в делах такого рода.