Проза

 

 

 

Кругленький майор Живцов семенил вниз по лестнице, прижимая пухлой ладонью китель к животу, чтобы видеть ступеньки. На ходу он обронил участковому-уполномоченному капитану Аверкину, поднимавшемуся навстречу:

– Привет, Аверкин! Что же ты молчал про своего жирного кота?

– Какого кота?

– Не прикидывайся! «Пазицинер» на твоём участке прописан?

– А! М-м-угу.

– Ты к нему комендантом устройся, Витёк,– повторил Живцов остроту, заезженную в их отделении Лефортово, и гаденько засмеялся: – И-и-и-их-их-их-их.

После того как начальнику отделения полковнику Сарафанову позвонили из управления ФСБ и расспросили о жильце коммуналки на улице Душинской (формальный повод: у того в роду оказался знаменитый репрессированный родственник), а затем неделю в отделение, как на работу, приходили репортёры и расспрашивали про «звёздного» обитателя квартиры, коллеги подтрунивали над Аверкиным. Советовали наняться охранником комнатушки жильца, водить в его «дом-музей» туристов, пригрозить ему судом за нарушение паспортного режима – тот не появлялся дома – и «слупить с него бабосы». Злобненько посудачили о чужой жадности – «даже коммуналкой, суки, не брезгуют» – думали у него «много» – и забыли: мало ли в Москве проходимцев!

Аверкин тоже давно бы забыл о встрече со «знаменитостью», забыл бы, как одну из многих рутинных встреч с обитателями малогабаритных квартирок на его участке, если бы не напоминания коллег. Предприниматели, артисты, учёные, работяги, «офисный планктон», безработные, одинокие, многодетные, старые, молодые, приезжие, степенные, деловитые, вежливые, хамы, тихие, скандалисты, запуганные, умные, хитрые, глупые, энергичные, равнодушные, злые… – за два года Аверкин повидал всяких на участке. Мужичок с Душинской был одним из многих. Капитана удивило лишь боевое прошлое с виду заурядного ботана – о боевом прошлом он узнал из телерепортажа о мужичке.

Еще запомнил их разговор. Случайный. Хмельной.

В коммуналке умер алкан. Пришлось опрашивать соседей. Средь них – оппозиционера. Тогда еще никому неизвестного. «Под боевое прошлое» засиделись. От «где служил» и «русских берёз» сползли к:

            –…не за деньги мутишь? Значит – дурак! На сволочь ты не похож!

            – А ты кто, если служишь им? – с прищуром через веретено дымка от сигареты.

–Не им, а – ей! Где ты живёшь! И – я! Где все мы! Разницу почувствуй!

–И я – ей!

– Тогда не марай! Страна одна. Другой не будет, – закруглил разговор Аверкин.

– Жизнь – тоже! Нормально жить хотят все! – проворчал в ответ. 

Дальше пили молча.

Вне работы Аверкина не занимали чужие дела. Он жил своей Аней. Жена была его счастьем и сладкой мукой. Они познакомились в Московской финансово-юридической академии, где оба учились заочно: он – на юриста, она – на экономиста. Он увидел её на скамейке в институтском дворе и влюбился сразу – античный профиль, завитушки волос, отстранённый взгляд. В сторонке заочники, собравшись в круг, курили и зубоскалили. Поодаль два лоботряса сосредоточенно, будто ставили научный опыт, поджигали тополиный пух. Пожилой преподаватель с портфелем и в пиджаке с засаленным воротником сделал им замечание. Парни (длинный и короткий), не убирая спички, виновато потоптались и, как только «нудятел» ушёл, нетерпеливо принялись дожигать.

Аверкин робко подсел к серьёзной девушке.

Позже он понял, что её многозначительное молчание, снисходительная улыбка, задумчивый взгляд – от страха перед взрослой жизнью. В двадцать она знала мало, училась плохо, работать не умела, дома ленилась – как-то, когда они уже жили вместе, он застал её в своих трусах, а рядом со стиральной машиной неделю лежала гора грязного белья. И всё равно любил, как в первый день, когда увидел в институтском дворе. Родом из Перми, она ютилась у родной тёти в Алтуфьево на четырнадцатом этаже. Старуха с фиолетовым каре ощупала гостя-жениха недобрым взглядом – новый захребетник? В квартире зажилась сестра – мать Ани – с мужем; сестра кропала что-то для газет, её мужик – стихи для вечности: в творческом поиске поэту зарабатывать было некогда. Новую «родню» Аверкин избегал. К себе не звал. Покушав водочки, тёща, толстенькая и злая, посверкивая линзами очков, с распущенными космами таскала запойного поэта за патлы. Долговязый тунеядец покорно пережидал экзекуцию и ждал, когда нальют.

Аня переселилась к Аверкину. Его бабушка, тихая интеллигентная женщина, мать отчима, любила Витюшу, как внука, и после того, как тот отслужил срочную, прописала его у себя. В их с Аней жизнь бабушка не лезла и огорчилась, когда молодые съехали на съёмную квартиру, чтобы не стеснять её. Прежде учёбу Ани оплачивал дядя, брат матери, предприниматель. Теперь – Аверкин.

С коллегами после работы он не засиживался, спешил домой к жене. Подрабатывал в охране. Брал взятки, если давали. Копил на квартиру и хлопотал об Ане, как может хлопотать о любимой женщине преданный домовитый мужчина. Так же он заботился бы о любимой кошке или собаке, очеловечивая их, потому что одному в огромном городе плохо. Заметив, что Аня таскает для матери деньги из семейного кошелька, промолчал.

В Чечню (да хоть к лешему на именины!) он попросился из-за Ани – молчунья, она разговаривала с ним глазами. Он любил видеть в её взгляде тихую радость, когда он приносил ей подарки; молчаливую гордость, когда он получил очередное звание; грусть, когда уходил на дежурство…

Позже он понял, что придумал и радость, и гордость, и грусть. Аня с удовольствием сиживала в его кабинете участкового уполномоченного с коньячком и сигареткой, как она сиживала бы в будке путевого обходчика, в ординаторской больницы, в подсобке магазина или почтового отделения – с любым, кто защитит её от страшного города. Она ласково смотрела на него, когда он вслух размышлял об их будущем, потому что его попытки устроиться в Москве не стоили ей усилий.

Обшаривая Ищерские и Алпатовские леса, карауля блокпосты в станицах и железнодорожную станцию, он всегда помнил об Ане. Писал ей о знаменитых дубовых лесах у Терека вокруг Наурской, о казачьих шахтах, о Капустином и Генеральском озерах, куда они ездили с ребятами. Рассказывал о Пугачёве, которому терские казаки собрали двадцать рублей на дорогу к императрице Екатерине, о мохнатом щенке Султане, прибившемся к роте…

О зверствах бандитов и этнических чистках молчал, чтобы не пугать.

Аверкин приехал в отпуск без предупреждения – он любил делать жене сюрпризы. Аня выскочила в магазин за сигаретами и оставила электронную почту открытой. Капитан случайно увидел на рабочем столе компьютера письмо «казачку», которого однажды встретил у тёщи. Проездом из Ростова-на-Дону тот иногда останавливался у Аниных родителей. Мужичок как мужичок – ничего особенного: кропал стишки, занудно словоблудил о казачестве, к которому себя причислял, и врал о войне, на которой не был из-за врождённого косоглазия. Врал, пока ему не шепнули, кто Аверкин по профессии.

В послании Аня переписывала казачку «Почту духов» Крылова. Переписывала то, что можно было скачать в любой электронной библиотеке. Аверкин прочитал заглавие и по диагонали – несколько страниц архаичного текста: Маликульмулька, гном Буристон, сильфы Световид и Дальновид, бес Астарот, ондин Бореид…

Прочитал пространные рулады мужичка о могучей Руси и воле – всё тоже словоблудие, как на посиделках у подвыпившей тёщи.

Рюкзак с гостинцами – платки, часы, мёд – стоял в прихожей. Капитана уязвила убогая имитация чувств духовных лишенцев. Уязвила не за себя, а за ребят из его роты, за щенка Султана, за бородатых мужиков, которые стреляли в него за свои аулы и по которым в ответ стрелял он. Капитан угадал тайное счастье молодой женщины часами общаться с «близким по духу» через серое окошко компа. Ничего своими словами сказать о счастье она не умела, но хотела говорить умно о любви с тем, кто её «понимает».

Его потрясло, что он, Аверкин, тёртый жизнью, опытный мужик, не разглядел тогда в институтском дворе в милой девушке пустышку. Он пробовал понять и не понимал косоглазого хмыря и молодую дуру, развлекавшихся Маликульмулькой, в то время как Аверкина могли убить...

Он подхватил рюкзак, сбежал вниз и у подъезда столкнулся с Аней – соврал, что забыл ключи. Она не успела притвориться, что рада – в глазах метался страх.

За две недели он ни намёком не выдал, что видел переписку.

Из отпуска капитан поехал через Ростов. Он навестил «казачка» в трёхкомнатной многопанельке, где тот жил с матерью и многодетной семьёй сестры. В трусах в цветочек «казачок», близоруко щурясь, выглянул из кухни на голоса в коридоре. Увидев капитана в камуфляже, невысокого, но жилистого и злого, «казачок» громко пукнул. А капитан думал лишь о том, чтобы никто не узнал о водевиле, в который он вляпался. Бледного, но ещё хорохорившегося «казачка» Аверкин без церемоний предупредил на лестничной клетке профессиональным тычком по почкам (чтобы не оставлять следов побоев) и обещал «закрыть», если тот хотя бы вякнет ей, что он приезжал. Аню он не собирался уступать никому. Решил: повзрослеет – поумнеет.

За неделю до того, как их заменил постоянный батальон 46-й бригады ОМОНа, Аверкин с огнестрелом в лёгкое и раздробленным бедром очутился в госпитале в Моздоке, откуда его перевезли в Ростов. Аня приехала со своей мамашей. Капитан по взгляду пытался угадать, виделась ли с «казачком». Успокоился, лишь когда его отправили самолетом в ЦВКГ им. Вишневского, и Аня с ним вернулась в Москву.

Через полгода его комиссовали из отряда. Переподготовили. Дали участок.

Наверное, были б у них дети, Ане стало бы не до Маликульмулек – наносное вытеснила бы привязанность к маленькому родному существу. Для неё, для дочки или сына – построил бы хрустальный замок и охранял бы их, как Цербер.

В первой гинекологической больнице, куда Аню положили с резкими болями и высокой температурой, заведующая отделением приватно сообщила Аверкину, что кто-то из двоих «совершил ошибку» и подцепил дрянь, Ане нужно тщательно лечиться – капитан в выходном костюме и с пакетом подарков для врача не знал, куда девать взгляд.

Дома, сгорая от стыда и чувствуя себя глубоко несчастным, расспросил. С сигареткой и пивом, стеклянно глядя перед собой, пьяненько рассказала об африканце Иссе в институтской общаге, местном ловеласе и первом Анином мужчине.

Аверкин вылечился. Лечил её. И любил, как любят беспутного ребёнка.

Мать отчима завещала «Витюше» двушку в многоэтажной панельке. Сама переселилась на дачу, поближе к земле, «до которой осталось недолго». Аверкины переехали в «свою» квартиру. Купили машину. Ездили на ней к родне Ани в Пермь.

Но люди не меняются. Раз оступившись, будут хромать сначала на одну, затем на обе ноги, пока не рухнут перед жизнью на колени…

Осенью Аня на недельку отправилась в Тверскую область навестить мать. Та год назад продала квартиру в Перми и купила дом в Старице. Из писем Ане Аверкин знал: тёща музицирует в школе; поэт по-прежнему не работает; кое-как перебиваются. Родственнички с местными литераторами-богомольцами «подвизались» петь в приходской церкви и по мелочам помогали батюшке – ухватистому мужику из бывших боксёров. Батюшка платил певчим гроши, и те, воцерковленные, снисходили до невоцерковленного Аверкина, поившего и кормившего их во время гостин. Новые «почвенники» знали о народе из книг, а о сельском труде – по дачным грядкам и чаяли, что земля прокормит, как скатерть-самобранка, по одному лишь хотению.

Через неделю, истосковавшись, Аверкин отправился забирать жену.

Загрузил в багажник продукты – «у тех» даже картошки не бывало – и приехал.

Каменный дом на берегу Волги. В огороде – целина. Рёбра парника с клочьями старого целлофана, хлопавшими на ветру. Капитан ухмыльнулся.

– Анюта в Москве, – сказала тёща и осеклась, смекнув: если зять здесь, то она… Где она – оба сообразили. Хотела было возмутиться вероломством дочери, но уже злорадненько посверкивала очёчками – не сумела даже посочувствовать.

Аверкин в бешенстве гнал в Москву. Ненависть разъедала мысли. Свои на постах ДПС останавливали – и отпускали. Сначала хотел с кольцевой вильнуть на Ростов. Но здравый смысл переборол отчаяние.

Назавтра, уставшая после поезда, бросив сумку, поддельно беззаботно заявила:

– Мы с ним просто друзья! – (Она никогда не называла Витю по имени – никак не называла.) Мать по телефону или телеграммой (мобильники в то время были роскошью) предупредила. Взгляда мужа испугалась: – Если ты меня ударишь, я с тобой разведусь.

Он отодвинул её, чтобы уйти. Она взвизгнула и картинно повалилась. Но не на пол, а, отбежав, на мягкий диван в углу комнаты.

Он молча шнуровал ботинки в прихожей. Она выглянула и с выражением радостного открытия на физиономии тявкнула:

– Точно! Я с тобой развожусь!

Полночи в кабинете Аверкин вертелся на старом диване и, слушая в темноте вой ветра, мучил себя, представляя, как «те» бредут по набережной Дона. Один – умно морщит лобик, нудя чужие откровения, другая – рассеянно грезит. Аверкин брезговал даже думать, что жалкое ничтожество в толстых очках, с застёгнутой верхней пуговкой рубашки под горлом смел коснуться её. Гнилую от болячек – мстил мысленно.

Когда вернулся «с трупа», ждала у двери. Дрожащим голосом тихонько истерила, что бесплодна, что будущего нет, пусть бросает её, дуру, дрянь; уехала в Ростов, ибо хоть какой исход; ничего между «ними» быть не могло, и не было – у неё месячные. Плакала. А он, мент, не веривший ни слезам, ни раскаянию, с холодной мстительностью знал, что теперь, непрощённая, будет тащиться за ним по жизни, как побитая собака. Напомнил ей про лень, праздность, про посиделки за пивом с подружками, про то, что мизинцем не шевельнула для здоровья, и никто, кроме неё, ей не поможет, говорил про то, что переболело и теперь не имеет значения – останется она или уйдёт.

Она поняла и смирилась. Приземлённый мент – практичнее златоустого мечтателя. Устроилась юрискольсунтом на полставки. Дома стирала, мыла, готовила. Игра в семью нравилась: она пожертвовала мечтаниями ради него. В те дни впервые нашипела на гостившую у них мать – заступилась за Аверкина: мать было принялась наводить пьяный порядок в чужом доме и таскать хмельного поэта за патлы.

Аверкин верил и не верил переменам. Может, переросла, разобралась, где наносное, а где главное. Так ребёнок за миг теряет интерес к надоевшей игре и никогда к ней не возвращается.

Случалось: Аня сядет у ног, облокотится на его колени, он тихонько гладит её по распущенным волосам и от счастья шелохнуться боится!

Как же он любил, когда она, задрожав всем телом и обхватив его ягодицы ногами, прижималась к нему, а затем поцелуями осыпала лицо и плечи. Он щекой чувствовал бархатные волосы внизу её живота, так волновавшие его.

На выходные поехали в Старицу. После недельной слякотной измороси подморозило. Солнце сияло над серебряным лесом. Аня прижалась мягкой грудью к его руке. Он тихонько поцеловал её в тёплый пробор, не отрывая взгляда от дороги. Лишь на миг покосился на завитушки её волос у виска.

Она вцепилась в его плечо. С просёлка тяжёлым рылом сполз самосвал. В груди Аверкина спокойно растеклось предсмертное: «Всё!» – а руки судорожно выкручивали руль, чтобы объехать. Их внедорожник развернуло. Машина врезалась боком. Седан влетел бы под колёса, прибив обоих. Но здесь хлопнули подушки безопасности, и на высоте человеческого роста Аня ударилась виском об острый угол борта.

Он, вытащив её через водительскую дверь, зажимал липкую кровь ладонью, не понимая, откуда так много. Не помнил, когда успел кинуть на снег дублёнку и укутать норкой. Стоя на коленях, что-то кричал бежавшим к ним людям из машин у обочин.

Она взяла его за ладонь обеими руками и прошептала бескровными губами.

Он, глотая рыдания, склонился:

– Что, зая? Что, родная? Сейчас! Потерпи! Уже едут!

Она стиснула ладонь: молчи, послушай – и, не отводя взгляд, прошептала:

– Как же я тебя ненавижу! – В её зрачках застыли прощальные слова.

Ничего он больше не помнил – ни нудной боли в груди, ни бесконечного серого дня – лишь её глаза и то, что перед смертью она открыла ему, чем для неё была их короткая жизнь. Перебирая в памяти их годы вместе, он не мог вспомнить ничего пронзительного. Словно не было женщины, с которой он засыпал в обнимку, мечтал, ходил в гости, веселился в боулинге или бильярдной, скучал за книгой. Давным-давно он перепутал любовь с похотью к девочке, а затем – с привязанностью ко всякой, к кому бы привык. Она ушла не к кому-то, а от него. Он должен был отпустить её и не смог. А затем мучил лживым великодушием. Не каяться она пришла в ночь их «ссоры» – каются по совести, а не из страха! Знала – не простит! Смирилась – с ним спокойнее!

Капитан допил водку. Чтоб завтра продержаться день. Затем ещё день, и ещё...

Пошёл за пивом, чтоб «зашлифовать». Оттуда в кабинет. Подальше от жилья. У детской площадки сел перекурить. Открыл бутылку. За крышами не умолкали третье кольцо и шоссе Энтузиастов. Снежинки рыжим мусором ссыпались из фонаря в темноту. Аверкин застегнул куртку – задувало, и побрёл, не разбирая дороги. Старался удержать предчувствие разгадки. Переобулся в тапки. Влез в постель (тапки выпали на коврик). Накрылся с головой, чтобы понять: нащупал, но нащупал – что?

Вот Аня в темноте на кухне: «Ты что здесь?» – «Щас иду»; или вперилась глазами в потолок, считая, что он спит, – и мучается, мучается… с постылым!

Припомнил: раз-другой таскалась с подругами на митинги – пусть, если не лень.

–Кто ж против, чтобы лучше! А взамен-то что? – спросил однажды.

Не нашлась с ответом. Или не захотела говорить.

...Днём капитан насиловал себя работой. А вечером, посасывая водку – коллеги по утрам отводили взгляд от одутловатой рожи, – пытался разобраться: кто наказал их – несуразной жизнью, её – нелепой смертью!?

Наконец сознался – он её убил! С тем «казачком» она б жила счастливо! Да только что он дал бы ей, убогий? Деньги? Хату? Он, мент, такие, как он, мент, устроили всё так, что у них есть, а «казачку», ей на брюхе ползать! Он с теми, о ком говорил оппозиционер, прихлёбывает из одного корыта. Объедки после них? Пускай! Раз так заведено! За это их ненавидел. Они, будто бессмертные, карабкаются по головам, чтобы давится сладкой долей. Вынюхивают, кто им поперёк! Указывают, как всем жить. От них лишь – в петлю.

Так если для неё себя ломал, сейчас ради кого он с ними? «Э-э-э нет, Аверкин», – пьяно ухмыльнулся, – «тебе удобно так существовать! Ты ею прикрывал лишь свою трусость! Придумав для себя: так все живут! То есть живут, как им удобно!»  

Наутро пьяный морок отступал, чтоб ночью снова заклубиться наважденьем …

Затем ночами стала навещать она. Войдёт. Усядется во мраке. Потянешься …а в никуда.

В тот вечер капитан шёл, как обычно. Дальше от себя. По улицам, обочинам дорог. Зло пнул, протренькавший трамвай. Мимо…

Вдруг в толпе – взгляд, как уголёк, брошенный в омут. Её взгляд!

Знал, что не может быть! Знал, что …мимо машин, мимо людей у перехода, расталкивал, цеплялся полами пальто (заставил себя переодеваться, чтоб не позорить форму) лишь бы ни упустить!

Не обернулась! Не позвала! А когда истаяла, Аверкин огляделся.

Он не сразу сообразил, где очутился. По Пятницкой, вроде, шёл…

За деревьями на широкой площадке толпились люди. Сколько? – отсюда трудно разобрать. Они галдели, как на переполненном стадионе. Припозднившаяся дамочка с рыжим шпицем подмышкой, опасливо зиркнув на толпу, нырнула в одинокий БМВ у дальней обочины и укатила: шпиц в комбинезончике проворчал на троих парней с рюкзачками поодаль. Парни курили и поглядывали туда, где капитан разглядел размытый занимавшимися зимними сумерками строй солдат в тускнеющих касках и с щитами.

Капитан поднял ворот пальто от налетевшего ветра и собрался идти восвояси, когда с краю толпы оступилась девушка с весёлыми завитушками волос из-под вязаной шапки. Она шлёпнулась на четвереньки. Толпа качнулась. Двое повалились через девушку. Она закрыла лицо и исчезла за ногами.

Аверкин и трое парней бросились на помощь несчастной.

Капитан не видел, что происходит впереди. Он знал лишь, что началось движенье. Знал порядок действий подразделения, и то, что нужно торопиться.

Толпа оттеснила его назад. Повинуясь скорее рефлексам, чем здравому смыслу, Аверкин громко скомандовал:

–Кто служил в армии – ко мне!

Несколько мужчин рядом обернулись. Аверкин снова прорычал приказ.

…Командир роты Самсонов перестроил солдат из колонны по четыре в «чешую», чтобы через центр расступившегося строя, другой колонной расчленить, окружить толпу и вывести к автобусам активных участников беспорядков.

Бойцы действовали, как на занятиях. «Чешуя» установила заслон, а бойцы второй линии пропустили солдат и задержанных и сомкнули строй, чтобы повторить манёвр.

Тут случилась заминка. Самсонов вытянул шею, чтобы рассмотреть за головами. Группа протестующих сцепилась локтями и выстроила клин. Действовали они неслаженно, но в целом грамотно. Когда перед «чешуёй», туда, где должна была пройти колонна, чтобы снова рассечь толпу, полетели бутылки с зажигалкой, а клин перестроился в «челнок» и стал отступать под прикрытие ближайшего дома, Самсонов проговорил:

–Среди них кто-то из бывших, – с языка едва не сорвалось «своих».

–Обученный, сволочь! – согласился командир взвода рослый Поздеев.

Этот «кто-то» знал тактику уличного боя. Как умел, организовал толпу.

Самсонов не имел права рассуждать, кто прав, а кто виноват в беспорядках, иначе он не смог бы выполнять задачу. Он отдал приказ схватить зачинщиков.

Аверкин выкрикивал команды, тычками перестраивал людей. Он протрезвел и старался не думать о том, что ему снова не повезло, что свои решат, будто он их предал. Но уйти уже он не мог. Одни угадали в Аверкине старшего и слушались его. Другие в сутолоке искали защиты среди своих, чтобы вместе поскорее выбраться отсюда. Этот злой мужик не давал им сбиться в стадо, и вместе они раз за разом отбивались от солдат, распаленных непонятным упрямством людей, которые отступали, но не разбегались.

По напору солдат Аверкин сообразил, что его «вычислили» и теперь будут работать, чтобы взять зачинщика и обезглавить «толпу». Сопротивляться обученным солдатам неподготовленные люди долго не могли. Пора было выводить их. Капитан встал в цепь вместе со всеми, чтобы не мозолить глаза солдатам, и приказал пятиться к переулкам. Но понял – поздно! Подкрепление солдат преградило пути отхода.

После короткой потасовки Аверкин потерял сознание и очнулся на полу в автобусе с металлической сеткой на окнах.

Он ощупал на голове большую шишку. Дышать было трудно: болела поясница.

–Ты откуда, брат? – дружелюбно спросил бритый мужик напротив – на улице он был рядом с Аверкиным и подгонял своих. – Да не ссы ты! Тут все свои. Где служил?

Аверкин промолчал. Даже если б захотел, он не смог бы объяснить им ничего.

Лысый не обиделся. Он хлопнул капитана по плечу:

– Ладно, еще увидимся! – и отвернулся.

В глубине переполненного автобуса Аверкину померещилась девушка с кудряшками. Он закрыл глаза. Хмель окончательно выветрился из головы.  

  Через день капитан переминался с ноги на ногу в кабинете начальника отделения полковника Сарафанова, как был – в пальто, небритый. Его отпустили, после запроса по месту службы. Сарафанов не предложил Аверкину присесть. В коридоре майор Живцов кивнул капитану, но руки не подал.

Сарафанов сидел за столом, нахохлившись. На Аверкина не смотрел.

Звонил генерал. Полковнику  предстояло еще отписываться, объясняться в главке, но пятно на отделении все равно было не отмыть.

– Это подсудное дело, Аверкин. Ты присягу нарушил, – проговорил Сарафанов. Он, как все в отделении, знал обстоятельства подчинённого. Но думать сейчас надо было о себе. – Напишешь рапорт задним числом. Это всё, что я могу для тебя сделать.

– Разрешите идти?

– Иди.   

Аверкин повернулся.

– Аверкин, – позвал Сарафанов. Капитан остановился: – Ты же боевой офицер! – в голосе Сарафанова послышалось сочувствие. – Заканчивай бухать! 

Дома капитан вылил из бутылки в умывальник остатки водки. Сполоснул посуду.

Внутри зияла сквозная звенящая пустота. Он вспомнил слова отчима перед смертью, – отчима он почитал, как отца, которого не помнил: «Когда знаешь, что умрешь, и надежды нет, смирись! Станет легче»!

Так трудно Аверкину не было даже после ранения в госпитале, где он умирал.

Наверное, это и есть последний предел, когда терпеть невозможно.

Аверкин вынул из верхнего ящика трофейный пистолет. Ощутил в руке его вещественную тяжесть. Затем загнал патрон в ствол и на мгновение прислушался к себе.

Он подумал о ребятах из его взвода в горах, о людях на площади. Он не хотел знать, кто из них прав. «Пора!» – подумал он и сразу успокоился.    

Луч закатного солнца мутным пятном расплылся по стене и снова истаял.

В двери позвонили. Аверкин, помедлив, открыл.

Мать отчима, маленькая седенькая старушка в длинном старомодном пальто и вязанном шарфе тревожно смотрела на капитана. Она всегда была ласкова с Витей. Он же был с ней вежлив, но не знал, о чём с женщиной говорить. 

– Мне что-то тревожно, Витюша! – проговорила она, не сводя с него взгляда, слезившихся серых глаз. Он пропустил женщину в квартиру. Она принялась расстёгивать сапожки, продолжая говорить грудным старческим голосом. – Пошла в церковь. Поставила за Анечку свечечку. А на душе неспокойно. Дай, думаю, навещу…

 Тут женщина услышала звук похожий на длинный сдавленный «ыыыыы». Она испуганно вскинула взгляд. Витюша сполз спиной по стенке на пол и уткнулся в кулаки. Плечи его вздрагивали.

 – Что ты, Витюша? Что ты? – всплеснула женщина руками.

Она не знала, как подступиться к этому крепкому мужчине. Сердце её сжалось. Бабушка нерешительно обхватила голову своего Витюши и погладила его по стриженым волосам. Капитан уткнулся лицом ей в живот. Плечи его вздрагивали.

– Я не знаю, как дальше, Ирина Андреевна! Не знаю… – говорил он через зубы, чтобы не разрыдаться.

– Ничего, Витюша! Ничего! Человек не может один! Поплачь! Поплачь!

Она догадывалась о его другой взрослой жизни, но не знала её. Для неё капитан был всё тот же маленький Витюша, каким она впервые увидела его и пронзительно жалела, особенно, когда умерли родители мальчика.

– Вот сейчас поедем в деревню. Чаю напьёмся с вареньем. Котика покормим. А завтра забор поправим. Забор совсем упал после бури. На могилку сходим… – слышал капитан сквозь всхлипывания грудной голос бабушки, и ему было не стыдно своих слёз. – Обязательно надо кого-то любить! Человек не может один…

Капитан представил котика, чаепитие с вареньем под рыжей лампой, покосившийся забор и ухмыльнулся, уже немного стесняясь своей слабости.

Завтра предстоял длинный день. А за ними еще и еще…  

                       

                                                            –

 

Капитан запаса Аверкин погиб десять лет спустя в августовском наступлении на Мариуполь. В сопроводительных документах к телам погибших была пометка: «отпускник». Рассказывали, что капитан разведбата «Смерть», сформированного из ветеранов силовых структур, и прибывший в составе группы на линию огня со спец заданием, подорвал себя гранатой, прикрывая отход товарищей. Тела отправили в Ростов-на-Дону. Аверкин был похоронен там же: ни родных, ни близких у капитана не оказалось. 

Двоюродная племянница Ирины Андреевны, получившая в наследство квартиру и земельный участок покойной тёти, разбирая её вещи, нашла в семейном альбоме фотографию военного. Улыбчивый парень в сержантских погонах весело смотрел со снимка. Женщина вспомнила, как Ирина Андреевна перед смертью в полузабытьи звала какого-то Витюшу. Наверное, это и был он, подумала женщина о фотографии, и отложила альбом в кучу с хламом – муж потом вынесет куда-нибудь.