Проза

Море искрилось между выбеленными солнцем и дождями крышами домов и башнями горбатых портовых кранов вдали. Искрилось, как месяц назад, когда началось самое пекло. В белесом небе над дугою воды застыли миражи кораблей. Где-то чвонкнул взрыв. Люди тревожно посмотрели в сторону взрыва вдоль мощенной булыжником улочки с домиками, словно вдавленными в землю: улочка ныряла круто к морю. Звук взрыва показался странным в дрожавшем раскаленном воздухе. А силуэты людей походили на призраки, которые вот-вот растворятся в мареве.

Поодаль в тени забора навзничь лежало тело старухи в одном тапке – второй положили рядом. Лицо старухи накрыли фартуком. Тут же на мостовой, на подоткнутом одеяле вытянулась девочка лет шести. Мать держала голову дочери на коленях. Девочка быстро прерывисто дышала. Ситцевый сарафан на груди ребенка был разорван. Пожилая медсестра из соседнего детсада растопыренной ладонью прижала к груди девочки толстый тюк окровавленной марли и ласково уговаривала. Колпак сполз медсестре на затылок. Участковый, жилистый парень с фуражкой в руке, растерянно смотрел то на ребенка, то на труп. Два мужичка, чтобы занять себя, негромко переговариваясь, разглядывали вмятину от взрыва на земле и посеченную осколками акацию за забором, словно наспех обглоданную кем-то. Люди мялись в кружок, стараясь не смотреть, друг на друга, а лишь – по сторонам и под ноги, будто искали на земле две оброненные жизни.

Под акацией, на отполированных до глубоких выбоин ступенях, уткнувшись подбородком в колени, сидел мальчик лет двенадцати. Он играл сухой травинкой с жучком. Жучок устало карабкался к трещине между булыжниками; как только жучок доползал к укрытию, мальчик отметал его травинкой к загорелой ступне с белым следом от сандалий, и с бесстрастным любопытством ждал, когда жучок вернется.

Мальчик уже видел, как умирали люди, и не смотрел на убитую.

Девочка выгнулась, перебирая пальцами одеяло, и затихла. Мать завопила высоким голосом. Мальчик обернулся на крик. Затем снова уткнулся в колени и щепоткой промокнул слезы. Ему было страшно.

Как только девочка затихла, люди оживились. Тут из-за угла вынырнула «буханка» с красным крестом. Кто-то кинулся к машине. Заметив людей, микроавтобус прибавил вверх по улице. Тогда толпа качнулись назад к девочке.

Мальчик вскочил, и, вправив футболку в застиранные джинсовые шорты, выбежал на дорогу. Микроавтобус ткнулся и замер. Из кабины выбрался небритый фельдшер в зеленом халате, мокром на спине от пота. Кто-то сердито крикнул: – Где ты ползал?

Медик не ответил. Разминая затекшие ноги, он взял с сиденья квадратный чемоданчик. Из боковой дверцы выпрыгнул раздраженный санитар в синем комбинезоне.

– Тут – всё! – сказал санитар, приподняв фартук на лице старухи. Он подошел к девочке.

Фельдшер осмотрел ребенка. Покосился на старуху.

– Вызови труповозку. Девочку в машину! – приказал фельдшер.

– Так она…

– В машину! – сердито повторил медик.

            Санитар посмотрел на мать девочки, во время осмотра испуганно взиравшую на фельдшера и, после его слов принявшуюся торопливо прибирать что-то невидимое вокруг дочери, и, недовольно поджав губы, пошел за носилками.

– В доме еще один раненный ребенок! – сказала медсестра. Маленькая и кругленькая она смотрела на фельдшера снизу вверх.

– Что у неё? – спросил фельдшер.

– Осколочное ранение и, похоже, перелом ноги.

Они направились к калитке следом за участковым и мальчиком.

– Первую помощь оказали? – фельдшер угрюмо глядел под ноги. Единственным его желанием было скинуть халат и подставить спину под холодный душ.

– Оказали.

– Из взрослых дома кто-то есть?

– Есть.

            Верх по ступенькам и по узкому дворику мимо мусорного короба с мухами, четверо обошли гирлянды стиранных тряпок на веревках и поднялись на кривую дощатую веранду. Мальчик толкнул двери в квартиру. После яркого света пошли наугад через проходную комнату.

– Сюда! – негромко позвал женский голос.

            Сослепу фельдшер едва не опрокинул детскую кроватку. В кроватке тихонько хныкала девочка лет пяти с наспех перебинтованной ножкой и забинтованным боком. Марля в двух местах пропиталась кровью. Белое личико девочки взмокло от пота. Ко лбу прилипли волосы. Две женщины гладили малышку по голове и рукам.

– Обезболивающий сделали? – спросил фельдшер медсестру.

– Сделали.

– Посторонние на улицу! – И проворчал: – В комнате дышать нечем.

            Соседи потянулись к выходу. Фельдшер, как показалось мальчику, небрежно осмотрел малышку. Девочка вяло всхлипнула и позвала мать.

– Я здесь, здесь! – в полголоса отозвалась костлявая женщина с распущенными до плеч волосами – распущенные волосы старили ее.

– Несите девочку в машину.           

Санитар подступил к кроватке. Но мать оттеснила его: – Я сама!

            Маленькие глаза женщины, беспокойные, как у зверка, попавшего в неволю, осмотрели комнату. Она присела перед бельевым шкафом на корточки.

– Не отдавай Ирку! – проговорил мальчик. Он подошел к кроватке и смотрел на сестру. – Катька только что умерла! Им – все равно!

– Тебя забыли спросить! – ответила мать, но помедлила и нерешительно взглянула на медика: – Может, лекарство выпишите? Наверное, больше стрелять не станут. Перемирие.

– Вы в своем уме? – сказал фельдшер. – В больнице девочке наложат швы и гипс.

Мальчик исподлобья посмотрел на дядьку с волосатыми руками.

– Старухи у нас яблоки из тумбочки тырили, когда я в гипсе лежал после футбола.

            Фельдшер повторил: – Собирайте девочку!

            Женщина строго посмотрела на сына – он неохотно шагнул в сторону – бережно вынула малышку из кроватки и, положив себе на колени, принялась одевать. Девочка захныкала, вялая от наркотика. Брат, насупившись, смотрел на мать и сестру.

– Мама, дай большую ракушку! – хныкала девочка.

– Что, солнышко? Что, ласточка? Мамочка тут! Толя, дай сандалии!

            Мальчик принес из прихожей крошечную обувь и присел перед сестрой.

– Мама, дай большую ракушку! – хныкала девочка.

– Большую ракушку… – всхлипнула мать. – Где ж я ее возьму, солнышко? Что же это – ракушку какую-то просит! Толя!

– Вы, что же, не видите? Нога забинтована! – подосадовал фельдшер.

             Мать испуганно закивала. Мальчик отложил бесполезную обувь.

– Мама, большую ракушку…

            Женщина понесла ребенка.

– Иди ночевать к деду!  – сказала она сыну.

– Я с тобой!

– Пусть покормит тебя. Меня не ждите.

Тело старухи, накрытое с головой простыней, уже грузили в серую «буханку».

            Санитар открыл боковую дверцу «скорой» и подсадил женщину под локоть. В машине, никого не видя, заплаканная мать Катьки держала дочь за руку.

– Большую ракушку, мама, большую ракушку…

– Поехали! – приказал фельдшер водителю, усаживаясь в кабину.

            Соседи разошлись. Мальчик глянул вслед «скорой», вытер слезы и вернулся в дом.

В квартире было тоскливо. На кухне таракан испуганно побежал по клеенке стола.

            Толя вспомнил отца. Тот, бывало, так же садился в углу на скрипучем стуле и попивал красное вино из кружки, пока жена собирала ужин. Толя дергал отца за усы, тот смешно надувал щеки и таращил глаза. От отца пахло рыбой. Выпив бутылку вина, он ложился спать. Когда Толя подрос, отец брал его в море за рапанами. Заветное место знал только он и дед, отец матери. Мясо рапаны съедали, а ракушки выпаривали в микроволновке, чтобы они не трескались, и относили на рынок торговцам сувенирами.

Мама нарезала ножки рапан, тушила их с луком и перемешивала с майонезом. Или специально для отца и деда высыпала рапан на сковороду, заливала сухим вином и тушила. Бывало, она нарезала рапан тонкими полукольцами, сбрызгивала соком лимона и ставила на день в холодильник. Как бы она не готовила, рапаны всегда получались вкусно.

А еще отец показывал, как выдавливать из рапан пурпур. Однажды он нарисовал на лакированной дощечке имя мамы – Марина! Имя красиво мерцало. Тогда же отец усомнился в рассказе тестя, что рапаны приехали в Черном море из Японии на дне корабля только после войны с немцами. «Как же про них узнал Плиний Старший из Древнего Рима, про которого ты говоришь?» – сказал отец. Дед почесал затылок – он читал всё, а про это не читал. Отец весело подмигнул сыну.

На полученные от проданных ракушек деньги отец покупал сладкую вату и катал сына на водном мотоцикле! Когда родилась Ирка, отец подарил ей огромную раковину. Толя никогда не видел такую огромную! С перламутровым гладким зевом! Если смотреть с самой близи, необъятным, словно в ракушке спрятаны все сокровища пиратов из фильма про Джека Воробья! Ребристые края ракушки были шершавыми, будто крупная морская рябь, а острые пупырышки на панцире, напоминали шкуру динозавров из «Парка Юрского периода». С ракушкой можно было играть во что угодно. Море в ней не шумело, как утверждал отец, прикладывая ракушку к уху – просто звуки катились эхом. Но, чтобы не обидеть отца, Толя говорил, что в ракушке грохочет прибой.

Когда Ирка подросла, она играла с раковиной: воображала её домиком для пупса или кроваткой для Барби. Куклы менялись, а домик и кроватка оставались.

Затем началась война. Над городом летали «миги». Отец с друзьями из рыбхозяйства, дядей Ваней и дядей Петей, ушел воевать и пропал. Одни говорили – убит, другие – в плену.  Мать плакала. Толя помогал ей торговать на овощном рынке. Когда с едой стало совсем плохо, продали Иркину ракушку.       

– Рапана! – вслух подумал мальчик, натянул бейсболку и отправился к деду.

 

2

 

            Родом из крошечного приморского городка Гена Саблин, прежде чем разбогатеть, пробовал себя милиционером, профессиональным бойцом, телохранителем, ресторатором, держал в нескольких точках города игровые автоматы. Возможно, Саблин так и сгинул бы в безвестности, ка б не школьный друг Олег Зубов, младший сын партийного вожака, в новое время избранного городским головой портового города. Клан Зубовых держал весь сталелитейный бизнес, железнодорожные и морские перевозки в регионе. К крупным деньгам Саблина не пустили. Но помогли ему обзавестись связями и начать настоящее дело. Зубов-младший, желавший самостоятельности от отца и братьев, стал компаньоном Гены. Саблин занялся морским промыслом и скоро владел всей добычей и переработкой рыбопродуктов на побережье. Зубова и Саблина звали «булями», за хватку и жестокость. Прежде друзья сами выходили в море с рыбаками, чтобы изучить промысел и знать, что в будущем их не обманут; силой возвращали захваченные рейдерами суда; случалось, занимались контрабандой. Разбогатев, Саблин вкладывал деньги в грязелечебницы побережья, в отели Истрии и хорватской Адриатики. Работал с лучшими ресторанами Москвы и Восточной Европы.

Среди знакомых Саблина были банкиры, сановники, заводчики, землевладельцы, знаменитые спортсмены. Рауты с нужными людьми и заезжими политиканами Саблин принимал, как обременительную часть скучного производства. Но даже в «деле» находил отдушины, вытаскивал полезных гостей в море порыбачить и понырять на его яхте.

За тридцать Саблин женился вторым браком на первой красавице города – в юности она выиграла конкурс красоты. Рита была на десять лет моложе Гены. Их считали парой! Детей у Саблиных не было. Риту лечили, утверждали, что виноваты диеты в ее «конкурсной» юности, она ездила к старцам, знахаркам, плакала по ночам, шептала Саблину «разведись со мной», но Гена жалел Риту и любил её. С годами она смирилась со своим несчастьем и жила, как умела.

Саблин не любил детей. От первого брака у него росла дочь Лиза. Саблину казалось, что ее мать, расчетливая особа, родила от него девочку лишь для того, чтобы шантажировать его отцовские чувства, тянуть с Саблина деньги и жить в свое удовольствие. Он аккуратно платил, но в жизни дочери не участвовал, уверенный, что ребенок, когда подрастет, подобно матери, вспомнит не об «отце», а о его деньгах.

Впрочем, Лиза была в друзьях у Риты на «Фейсе». Как-то они даже встретились в кафе. Гена не вмешивался в их отношения.

            Пятнадцать лет Саблин наживал и теперь тратил в свое удовольствие. Жизни в большом городе, он предпочитал роскошь захолустья, помня, что лучше быть первым на деревне, чем вторым в городе. Серебристый «мазератти» Гены в городке знали все – от постовых, до администрации. Свой же «трезубец» Саблин в шутку называл «Maserati Quattroporte номер три», вслед за «трезубцами» бывшего президента Италии Карло Адзелио Чампи и бывшего премьера Сильвио Берлускони. 

Но политиков Саблин презирал. Он называл их «Швондеры», которые умели лишь «брать и делить». И когда на городских площадях демонстранты принялись жечь покрышки, Гена решил не возвращаться домой, а перезимовать с Ритой на своей вилле на острове Крк. Зубов не возражал: он присматривал за их делами зимой, Саблин – летом.

Хорватская Адриатика даже зимой прекрасна: величественна и безлюдна, как в начальные дни мироздания.

С Ритой и местным гидом из ассимилированных русских они осматривали копию знаменитой башчанской глаголической плиты в романской церкви святой Луции. Ездили в Сень – древнюю столицу знаменитых ускоков. Близ Риеки карабкались в «хорватский Назарет» крепость сиятельных Франкопанов. Ездили в Лику на родину великого Теслы и жили на острове Большой Бриун среди субтропических пиний, эвкалиптов, мирта, олеандров близ бывшей резиденции Тито. Бродили среди древних камней амфитеатра Пулы и пили шприцер, подобие венгерского фрёча, в кафе, где когда-то закусывал Джеймс Джойс. Смотрели, как на Сечовельских солинах у Франтаниджи, как и тысячу лет назад, взращивают на пестоле натуральную соль, и слушали «Дьявольскую трель» в Пиранском доме-музее Джузеппе Тартини. Через Адриатику ходили на яхте к венецианскому льву с обманчиво открытой книгой, а на берегу Лимского фьорда в рыбном ресторане наслаждались хорватской кухней: ели бродет – рыбное рагу с красным вином и острыми специями, чёрный рижот с чернилами каракатицы, море-сума из зубатки на гриле с навагой и прштари из крабов. В дни, когда свирепствовал бора, они с Ритой под мохнатыми пледами у камина смотрели Сочинскую Олимпиаду или читали «Пражское кладбище» Эко.      

Однажды на айфон Риты от Зуба прилетело «Дико скучаю!» со смайликом поцелуя и разбитым сердцем: Гена шел мимо столика с айфоном, и прочел. Рита была в ванной.

Саблин перезвонил Зубу. Тот отшутился, мол, писал Марине, жене, нажал рассылку: такое же СМС пришло Саблину, отцу Зубова, всем братьям и свояченицам, половине чиновников администрации города и области и полудюжине депутатов страны. Действительно: пошлые губы-улитки и разбитое сердце на телефоне Риты, прилипли к телефону Гены! Он рассказал о шутке Рите. Она по-детски обронила: «Зуб – дурак!»

Но укол ревности остался: давным-давно Гену с Ритой познакомил именно Олег – с женатым Зубовым у неё роман не связался, зато Саблин – был холост.

Сюда в тихий уголок провинциальной Европы из-за Велебита едва доносились слухи о мерзостях цветной смуты. Когда же началась война, Рита, вопреки здравому смыслу, засобиралась домой – там была ее больная мать. Увезти тещу в Европу оказалось невозможным – инвалид-колясочник она не перенесла бы дороги, даже если б согласилась бросить родину. Отправив жену через Вену, Саблин договорился с Зубовым, что вернется, как только перезаключит контракты с местными устричными фермами.

Родителей и сестру с детьми он поселил на съемной вилле по соседству.

Туристический сезон начался неважно. Чтобы снизить издержки, Саблин проводил сделки. На это уходило время. И день за днем, собираясь домой, Гена находил отговорки, – главным образом, для себя! – что бы задержатся. Он не боялся войны, в которой не собирался участвовать, – он не понимал смысла оставаться в доме, который горит!

Новости по спутниковым каналам раздражали. Саблин не хотел верить, что страна, семьдесят лет не знавшая войн, теперь воюет сама с собой. В Истрии, где жил один процент итальянцев, и люди говорили на том языке, на каком думали, а двадцать процентов национальных меньшинств на Балканах по закону говорили и писали на родных языках, формальный повод для войны в стране Шевченко и Гоголя, казался Саблину диким. «Швондеры!» – презрительно повторял Гена.

В апреле «Швондеры» сожгли яхту Саблина. Зубов, со слов Риты, сколотил отряд самообороны! «Для того чтобы охранять заводы и судоверфи отца, – думал Гена. – Вполне разумно!» Рита с волонтерами ухаживала за ранеными в больнице, разбирала руины – в представлении Гены, гоняла скуку! С мужем, как обычно, по телефону говорила о ласковых пустяках, – что ел? как спал? – а Зубов острил и называл Гену «пан». Но в интонациях жены и друга Саблину мерещилось нетерпение закруглить пустой разговор.

Как-то по телефону Рита назвала Гену Олегом. Затем Зубов иронично брякнул на новую отговорку-отказ Саблина вернуться: «Понятно! У нас стреляют!»

На следующее утро, чистя зубы и мрачно разглядывая сердитую рожу в отражении зеркала, Саблин понял, что дальше медлить с возвращением нельзя! Он не боялся, что его сочтут трусом, – хотя червячок страха грыз, – его тревожила неизвестность, в которой оказались близкие, пока он был в безопасности. 

Назавтра Гена улетел домой, не умея внятно объяснить себе, – зачем?

В аэропорту его встречали Рита и Зуб. Расцеловались. Обнялись. Зуб был в военной форме. Саблин никогда не видел приятеля в камуфляже. В машине, – Зуб был рулем, – после «как долетел?», «что нового?» троим стало не о чем говорить.

Приметы войны – сожженные машины, бетонные плиты поперек дороги, вооруженные люди в камуфляже и касках – потрясли Саблина. То, что по телевизору казалось дурацким маскарадом – наяву угнетало.

Военные пропускали Зуба без досмотра. Свой! Авторитет Зубова удивил Гену.

Море с берега смотрелось зеленым, а мели под ним – коричневыми. Заход солнца напоминал медленное выключение оранжевой лампы, а в бирюзовой стене между небом и морем словно приоткрылась дверь, через которую сочилась серебристая ночь.

– Ты не видел, что тут творилось до перемирия, – сказал Зубов.

И «перемирие» в этом закатном раю прозвучало для Саблина, как оговорка.

Зубов и Рита на переднем сидении негромко завели о беженцах, раненных, волонтерах. Рита прикурила сигарету и передала Зубу. Тот на перекрестке посмотрел налево, Рита, не сговариваясь, направо, сказала: «Чисто!» – словно оба ездили так всегда.  

Гена невольно вспомнил дурацкое смс Зубова, оговорку Риты и презрительно отвернулся. Он отогнал мысль о пошлой любовной геометрии, где ему отводился тупой угол, (в конце концов, в отсутствие друга Зуб обязан был защищать Риту; поэтому оба часто бывали вместе и знали обоюдные привычки), но ему показалось нелепым, что жена и Зуб обсуждали пустяки, словно общее и важное дело. Гена почувствовал себя лишним. Не доехав домой, он уже хотел вернутся в Европу.

Квартира в «поле чудес» (район богачей), и два особняка Саблиных на пляжах не пострадали: Чугункины крушили в стороне от зажиточных кварталов. За день Саблин объездил принадлежавшие ему предприятия. Грязелечебницы и пансионаты работали. Рыбхозяйства простаивали: рабочие – кто бежал от войны, а кто воевал.

– Ты списываешь им долги? – просматривая бумаги в машине, спросил Гена компаньона.

– Да. У людей все равно нет денег. – Зубов вел старый «Уаз», неприметный для обстрела.   

– А не жирно им?

            Зубов покосился на приятеля, спросил: «Спешишь?» – и развернул машину.

            Остановились у городской больницы.

Саблин терпеливо прошел за Зубом через служебный вход на второй этаж в хирургию. В коридорах на койках лежали раненые. Воняло корвалолом. С кем-то Зуб здоровался за руку. Кто-то, увидев его, приветственно поднял костыль.

            Вежливое равнодушие на лице Саблина сменило брезгливое любопытство, когда Зубов в женской палате с кактусом на подоконнике громко поздоровался и, не стесняясь, показал пальцем: «Той осколками выбило глаз и поломало руку! Той – оторвало ногу!» Два ополченца Зуба раскладывали из сумок на тумбочки печенье и воду в бутылках.

В коридоре Зуб показал на реанимацию. «Там – два пацана. Катались на великах у блокпоста. Их скосили очередью. Третьего – в голову наповал. Это лишь вчера! Еще могилка есть. Человек на сорок. Всех выпотрошили на продажу. Съездим? Покажу!»

            В машине Саблин долго молчал. Затем, спросил:

– Зуб, на фига тебе все это надо? Бизнес твоего отца на той стороне! Семья в Италии! Тебе-то, что до этого бычья? Шпану науськивают, чтобы делать бабки. Одних за «ридну мову», а других за памятники вождю!

– Послушай, ты, аристократ «с Европы»! – недобро ухмыльнулся Зуб. – Приехал! Барствуешь! Давай все уедем! А бизнес как? За пазуху с собой возьмем? Кто за него впряжется? Быдло? Ты, между прочим, вырос с этим быдлом! Как и я!

Саблин молчал. Зубов добавил: – Кто прав, кто виноват, сейчас не важно! Они ко мне пришли! Не я к ним! Пришли меня ограбить и убить! А детям моим оставить только «ридну мову»! Не хочешь умирать за них, не надо! Придет пора и на тебя забьют!

            Вдруг Зубов засмеялся – он не умел долго «болтать» о серьезном: – Слушай байку! Хромает западненец с костылем. Хохлы беснуются: «Хто не стрибае, той москаль!» Увидели, что западненец не стрибае, и на него с дубьем «Москаль!» Тот уложил всех с автомата. Бежит братан его. «Що ж ти накоёв, брат? Дивись, ти ж нашого батька вбив!» «Вин мене москалем назвав!» «Вот, падлюка! Дивись, ще ворушиться!» И добил батька. «Ти вбив батька, як той москаль!» – сказал западненец и грохнул брата. В газетах написали: Во всем виноваты москали!

            Зубов снова засмеялся. Саблин промолчал.

Он жил, как до войны. Поднимался спозаранку. Занимался в тренажерном зале. Завтракал. Звонил родителям и сестре. Пробовал встречаться с «нужными людьми». Но те пережидали смуту, и Гена чаще коротал время дома: играл на бильярде, загорал...

Войны, перевороты! «Бездельники не знают, на что тратить жизнь!» – думал Гена.  

С Зубовым всегда были какие-то пропыленные люди: абхазцы, казаки, российские офицеры в отпуске, американский негр с замотанным лицом, знавший по-русски лишь «спасъиба» и «привьет»... Тем не менее, Зуб успевал ездить по делам семейного клана. 

Саблина раздражали скомканные на полуслове телефонные разговоры жены, когда он подходил к ней; задержки Риты в городе; ее отговорки: «Тебе не интересно!» Хотя знал от Зуба, что она встречалась с Лизой и с бывшей женой Гены – давала им деньги.

Бездарная актриса, после замужества она ушла из местного драмтеатра. Стригла собачек и кошечек для забавы в собственном салоне. Возилась с Зубовской детворой – Саблин называл их «молочные зубы». Балагур и бабник, Зубов изменял жене, обожал двух своих детей и играл на бас-гитаре в любительской рок-группе с такими же самоучками, как он. Оба, и жена и Зуб, заполняла быт мнимыми заботами!

Теперь же кошечек и бас-гитару им заменили люди!

            По случаю возвращения – и, чтобы убить скуку! – Гена затеял вечеринку. Пришли свои. Пили мало. Веселились плохо. Гена пьяный заснул. Ночью босой пошлепал в туалет.

В саду догуливали гости: их лунные тени словно переплывали от лампадок на столах к закускам и вину, и обратно. Истеричный смех жены Зуба плескался у бассейна.

На веранде обнимались двое: Зуб – он обернулся на шаги – и кто-то!

            Саблин испугался, что Зубов …с Ритой, и шмыгнул мимо.

            Ночью, распяв себя на постели и уставившись в звездный окоем, Саблин мучился от омерзения к себе за трусость. Он понял, что дело не в Рите и Зубове, не в его мнимой ревности к жене – он не умел ревновать, потому что не умел любить, а лишь привязывался к людям, – а дело в том, что он ненавидит эту страну, где ничего не поменялось к лучшему за его сорокалетнюю жизнь! И никогда не поменяется! Ему нет дела до людей, которыми помыкали, как скотами, и, которые не умели изменить свою жизнь, а лишь по чужой указке подчиняли или убивали – те и другие. Рита же и Зуб, бессмысленно тратили время на эту страну и людей! И втравливали его, Саблина, в свою бессмыслицу!

            «Ну, а между «единомышленниками» всякое бывает…» – ехидно подумал Саблин.

Утром злой с похмелья Гена на балконе отхлебнул пиво из банки и, запахнув халат от зябкого бриза, вдруг спросил Риту: – Что у тебя с Зубом?

            Двое рабочих заканчивали прибирать в саду. Рита в шезлонге лицом к осеннему солнцу приподняла на лоб круглые черные очки.

– Ты о чем? – В ее красивых, как у лани, карих глазах застыл вопрос.

            Саблин с пьяной решимостью, словно ступил на скользкое бревно, поведал то, что грызло его ночью. Рита опустила очки на глаза, подставила подбородок последнему теплу, вздохнула: – Дурак ты, Саблин! – и рассказала: к Зубову приехала двоюродная сестра; «Ты ее видел!»; ее жених гвардеец попал в плен; девушка со свекровью вчера просила за него влиятельную родню!

Рита говорила, фрикативно «гэкая», и в ее бесстрастном пересказе Гене мерещился укор. Саблин покраснел. Залпом допил пиво. И вместо того, чтобы уйти и избежать ссоры, присел на пол напротив жены. Алкоголь туманил голову.  

– Риша! – он называл ее ласково от Маргариша. – Уедем!

– Ген, ты же знаешь, я не могу! Здесь мама! Займись чем-нибудь, раз ты остался тут!

– Печеньем для калек, и в кресле возле моря не выиграть войну!

– А прячась от нее на вилле?

            Они молчали долго, как чужие. Затем Саблин ушел в дом.

            Теперь лежа в беседке на атаманке, Гена пультом, не видя, переключал каналы. Жена отправилась с водителем на рынок. Затем, собиралась к подруге, еще куда-то…

Они поцеловались на прощанье. Но недоговоренность угнетала.

            За художественной чугунной оградой послышался шелест шин. Саблин терпеть не мог высокие «загоны до небес»: фруктовые деревья, виноград, елки и декоративные кусты укрывали дом от сторонних взглядов. Автоматические ворота разомкнулись с тихим жужжанием, и тонированный внедорожник вкатился и замер на мозаичной площадке.

            Изобразив радушие на лице, Саблин отправился к жене.

Рита чмокнула Саблина в щеку. Кряжистый водитель занес сетку с дынями в дом.

– Я не одна, – сказала Рита.

            От площадки в бронежилете и с двумя бойцами при «калашах» шел Зубов.

– Ты зря, Ген, Риту одну отпускаешь. В городе стреляют, – сказал Зуб.  

– Толь! Иди сюда! – позвала Рита, вытягивая шею и заглядывая за спины мужчин.

За ними мялся подросток. Он вразвалочку, руки в карманах шорт, обошел газон, настороженно глядя из-под козырька бейсболки.

– Это мой крестник! На рынке встретились! – сказала Рита. – Ген, у Толи к тебе дело!

– А? Привет! – вяло проговорил Саблин – у Риты было столько родни, что Саблин не пробовал всех запомнить, – и протянул пацану руку. Тот коротко пожал.

– Пойдемте в дом есть дыню, – пригласили Рита. – Там поговорите.   

            Саблин  поколебался: поговорить можно во дворе! Какие у ребенка могут быть дела? Но Зубов уже кивнул охране, и те вернулись к машине. А Рита, придерживая шляпу рукой, и касаясь полями щеки мужа, на ходу прошептала: – У Толика пропал отец. Сестренка в больнице. Он сам расскажет, что ему нужно.

            На веранде водитель  тесаком разваливал в вазе душистые ломти дыни. Зубов, стоя, уже всасывал с причавкиванием большой ломоть. С его подбородка на скатерть струился сок. Саблин грузно угнездился в плетеное кресло.

– Ну, рассказывай, что там у тебя? – как мог радушно сказал Гена мальчику.

            Рита подвинула гостю тарелку с дыней – сколько уместилось – и закурила в кресле. Толя снял сандалии и осторожно ступил на лохматый палас. Он поискал, куда б пристроить кепку, кинул ее рядом со шляпой Риты и присел на краешек кресла.

            Саблин терпеливо ждал, а затем слушал про рапану для больной сестры и про то, что на базаре такие ракушки теперь не продают, про то, что дед старый, чтобы нырять, а самому мальчику не достать в том месте, где раковины для продажи добывал отец – слишком глубоко. Слушал и думал о жене. Полотняные шорты Риты открыли ее длинные ноги. Пожалуй, слишком длинные, чтобы рожать детей. Отсюда «Зубовы», игры в «Зарницу»! Саблину снова стало жалко Риту. Захотелось обнять ее.  

Любовь, это, когда не представляешь завтра без нее или без него!

Саблин скользнул взглядом по военной форме Зуба – в глаза не смотрел, чтобы не выдать раздраженья, – и отвернулся. Одного с ним, баскетбольного роста, загорелый, как араб, Зуб был широк в кости и артистично сутуловат. Серые глаза под длинными ресницами смотрели вызывающе, а губы были чувственны, как у женщины.

«А почему, нет?» – со злостью на свою слепоту рогоносца подумал Саблин. Зуб ничем не уступал Саблину – такой же торгаш с хваткой бульдога. А теперь, вот, воевал! – или чем он тут занимался? – пока Саблин отсиживался в европейской дыре на море.      

– От меня ты, чего хочешь? – раздраженно спросил Саблин малого.

– Ты ведь завтра собирался нырять с аквалангом, – сказала Рита. – Достань для Толи раковину. Он покажет – где!

– Не с чего нырять – яхта сгорела. К тому же рапаны тут не водятся!

– Водятся! Я место знаю! – сказал мальчик.

– Ты же с дайва хотел нырять! – сказал Зубов, приступая к другому ломтю дыни.

Трое и водитель посмотрели на Саблина. Ему показалось – осуждающе, как на лжеца. Он едва сдержался, чтобы не послать компанию: ему было наплевать на рапан, на мальчика, на войны и перевороты; за миг он вообразил, пока он будет «бултыхаться», парочка станет издеваться над ним и тут же устыдился нелепой подозрительности.

– Ладно, я сам! – по-своему понял молчание мальчик,  натянул кепку и сандалии, и, не вынимая рук из карманов, вразвалочку гордо пошел прочь.

Прежде, чем Рита опомнилась, Зубов вытер рот тылом ладони и сказал: – Ты серьезно, что ли не нырнешь для пацана? Да стой, ты! – позвал он малого. – Дядя Гена на солнце перегрелся. Я для тебя нырну…

            Саблин хмыкнул: всю жизнь, прожив у моря, Зуб плохо плавал. Циник, с детьми он становился сентиментальным.

– Да стой, тебе говорят! – громче позвал Зубов.

            Толя обиженный остановился.

Рита не смотрела на мужа. Отполированными ногтями она соскабливала семечки с дыни. При каждом движении ее высокая грудь под майкой с китайскими иероглифами вздрагивала. Рита забывала про холенные ногти лишь, когда «психовала».

– Что ты к пацану прилипла? – тихо взбесился Саблин, словно жена была виновата, в том, что Зуб остановил малого.

– Если тебе не понятно, тогда не о чем говорить? – упрямо сказала Рита, ковыряя дыню.

– Не понятно!

– Хорошо! Пока ты там заключал контракты, здесь гибли люди! С которыми я выросла на одной улице! В одном дворе! Даже если бы Толя не был мне родней… – у нее задрожали губы, – … у него погиб отец!

– Это сын Маринки Герасимовой, – сказал Зубов и, вытерев салфеткой руки, отошел с сигаретой, чтобы не мешать «разборкам» супругов.

            Саблин насупился. О Марине Герасимовой, однокласснице, он сам рассказал Рите перед свадьбой. Рассказал, как о первой школьной любви! Как о пустячке в коллекции его юношеских увлечений, незначительных, и значит забавных в сравнении с настоящим чувством к Рите. (Во всяком случае, эту вульгарную белиберду он преподносил именно так!) Не рассказал он жене лишь о том, что их любовь с Герасимовой продолжалась, до тех пор, пока не появился морячок, угрюмый серый мужлан, очевидно отец мальчишки. Марина устала ждать Саблина и выскочила за морячка замуж. Последний раз Саблин видел ее на овощном рынке. Она торговала. Подурневшая, задавленная жизнью. Саблин ушел, пока она его не заметила. Ушел, не чувствуя ничего: ни сожаления, ни раскаяния за то, что у них не получилось.   

– Иди сюда! – позвал Гена пацана.   

Мальчик неохотно поднялся по ступенькам и встал у края мохнатого паласа.

– На фига тебе рапана? – спросил Саблин.

– Не мне! Ирке! Мы с маманей ее ракушку продали для еды. А Ирка в нее играла. Теперь заболела! Назад ракушку просит!

– Ну и что? Мало ли, чего она просит? Я, может, на Луну хочу слетать!

– Она умрет без ракушки!

– С чего ты решил, что умрет?

– Знаю!

– Так купи ей ракушку! Этого барахла на рынке полно! – Саблин раскрыл бумажник.

– Там такой нет! Отец сам ловил! Я один место знаю! Но мне не достать.

            Пацан понурился и добавил: – Если словите, я заплачу!

            Взрослые переглянулись и хмыкнули.

– Угощайся! – Рита снова придвинула мальчику дыню.

            Толя снял сандалии и подошел к столу. Из вежливости он надкусил дольку и отложил. Он не умел объяснить, почему сестра умрет без любимой ракушки. Не умел рассказать, что просить ему нырять за рапаной больше некого: ни отца, ни его друзей рыбаков, ни самого рыбколхоза больше нет. Он не знал нужных слов, чтобы рассказать все тёте Рите и ее сердитому мужу. Он думал о том, как мучилась Ирка, и жалел ее. Он боялся, что она умрет, как умерла ее подружка Катька, которую убили во дворе взрывом: она страшно кричала перед смертью. Он твердо знал: сестре нужна ракушка, и он ее достанет, даже если этот здоровяк откажется нырять.

            Толя посмотрел исподлобья на загорелого Саблина. На его бугры мышц под тенниской и шортами, как из журналов в газетном киоске, где мальчик покупал жвачку.

            Саблин подумал о жене и Зубе. Чем киснуть с ними дома…

– Приходи к семи утра на заводской пирс. Встанешь? – спросил он пацана.

            Малый кивнул. Саблин ушел в сад, чтобы никого не видеть.       

  

3

 

            По ту сторону залива многоэтажки спального района напоминали рассыпанный на берегу рафинад. Прибрежные деревья и кусты, казалось, были покрыты старой зеленой краской, которая вот-вот зашелушится. А носатые портовые краны за горбатым холмом напоминали нахохленных птиц, дремавших в розовой дымке.

Ветер пробегал по воде мелкой рябью, словно море просыпалось, после ночного оцепенения, а, волны, лениво облизнув берег, сочились между галькой и ракушками, и оставляли среди косматых водорослей бородача склизкие купола аурелий и пузырьки пены. Безупречную рассветную лазурь портила лишь серая тучка у горизонта, как забытый мазок на холсте. Из-за него море казалось нервным и болезненно неспокойным.

            Зябко обхватив колени, Толя в спортивном костюме и ветровке дремал на досках у ворот – на пирс его не пустил сторож.     

– Подъем! – дружелюбно окликнул Саблин.

            От запаркованного черного внедорожника он прошел с большой сумкой и аквалангом. Толя, съежившись от утренней прохлады, засеменил следом и проговорил в спину Саблину: – Здрасти! – На его веснушчатом лице расползлась улыбка.

– Привет, Егорыч! Все готово? – сказал Гена сторожу у будки, кидавшему хлеб лохматому псу. Пес вильнул хвостом. Сторож осклабился и сунул широкую ладонь Гене. Ковыляя рядом, – ноги подковой – он степенно поговорил о яхте Саблина, сгоревшей на другом пирсе, о том, что натянул, подкачал, долил в катер.

            Они подошли к водолазному «риботу» с надутыми баллонами по бортам, втиснутому между моторными яхтами и парусниками. Саблин ступил на корму и уложил сумку и снаряжение к рабочей стойке. Бегло осмотрел судно и дал из бумажника сторожу. Егорыч ладонью слизнул деньги в карман и заковылял прочь.

            Саблин купил «рибот», едва разбогатев. Назвал катер: «Родина». Ныряя по всему миру, дома ботом пользовался редко: море, обильное на рыбу, но мелкое и скудное на виды морских тварей, не вдохновляло на спорт.

– Я думал, вы не придете! – сказал Толя, сойдя на корму.

– Злой был? – спросил Саблин, натягивая гидрокостюм.

Мальчик кивнул. Саблин нехотя вспомнил вчерашний день: он не видел, как уезжал Зубов, а утром не простился с Ритой: она спала. Теперь ему было стыдно за себя.   

Толя с уважением смотрел на два мощных мотора «Судзуки», большой кокпит, рубку под пластиковым тентом с панелью управления, носовую площадку с рейлингом и – кормовую с шаговой лестницей.

– Ловит? – заметил Саблин мобильник в руке подростка.

– Не-е. Игры тут! – смутился Толя за то, что его уличили в ерунде, и спрятал телефон.

– Может, останешься? Погода меняется! – Гена посмотрел на облако у горизонта.

– Вы без меня не найдете.

            Саблин включил зажигание. Прогретый двигатель заворчал, как вулкан, скрытый в жерле. Катер пошел, оставлял за кормой пенный шлейф. Берег, описав дугу, обломился, и за мысом, как продолжение степи, открылась водная пустыня. По левому борту далеко в море чернели рыбацкие сети. Еще левее, за портом на рейде мутнели силуэты кораблей.

Крепкий ветер на открытой воде трепал выгоревшие темно-русые волосы Саблина. Простор и свобода! Вот чего ему недоставало в городе, уморенном войной.

– Левее! К косе! – перекричал мальчик ветер с пассажирского места и показал пальцем.        

Оранжевое солнце всплыло из моря, как поплавок, и поползло по небу, словно его тянул сонный рыбак. Берег давно исчез из виду.

– Здесь! – сказал мальчик.

Лазурно-голубое мелководье хорошо просматривалось с лодки. Далеко за рыбацкими сетями вода казалась грязно-зеленой и страшной. Над морем, словно, махнули гигантской саблей, вода окрасилась в металл, а ветер вспенил буруны. 

            Саблин заглушил мотор и опустил на лебедке складной якорь «кошка». Он надел серый рюкзак с дыхательной смесью; проверил вентиль, регулятор с приборной консолью и инфлятор низкого давления с надувным компенсатором плавучести. Толя не знал названия деталей и с любопытством наблюдал, как Саблин управляется с оборудованием.   

– Знаешь, кто изобрел акваланг? – спросил Саблин. – Жак-Ив Кусто во Вторую мировую войну. А первый прототип по подаче воздуха для шахтеров за девяносто лет до него придумал Бенуа Рукейроль.

            Мальчик уважительно слушал.

– Люди вообще часто пользуются вещами, не подозревая, кто их изобрел. Например, холодильник. Или смеситель для крана. Или унитаз.

            Мальчик засмеялся и повторил: – Унитаз?  А вы знаете?

– Знаю! Леонардо да Винчи. Слышал про него?

– Да. Нам на уроке рисования рассказывали. Он художник. Унитаз и картины!

            Толя засмеялся, недоверчиво поглядывая на Саблина. Тот улыбнулся.

– А унитаз со сливом придумал Джон Харрингтон для королевы Елизаветы.

– А холодильник кто придумал?

– Американец Томас Мур.

– А кран?

– Немецкий инженер Грей.

– Вы все-все знаете?

– Нет, конечно. Люблю разные энциклопедии полистать.

            Толя подумал.

– Когда я вырасту, тоже что-нибудь изобрету. Как Тесла.

– Ты слышал о Тесла? – удивился Саблин. Он с интересом посмотрел на мальчика.

– Игра такая есть. Отец велел в Википедии прочитать про Теслу. Чтобы я знал.

            Саблин подумал, что так же, как нынче, пацан нырял с отцом, и отмахнулся от сентиментальных мыслей.

– Отец в маске и ластах нырял? – спросил он.

– Ага.

Гена расчехлил моноласт из синего пластика.

– Подводники по заказу сделали! Вернемся, дам поплавать! – пообещал Саблин.

            Катер развернуло носом по ветру и дыбило под натиском волн. Канат, державший якорь, натянулся и нос клюнул. Их обдало брызгами.

– Надень мою ветровку! – сказал Саблин. Толя надел. Ветровка закрывала колени.

            Гена привязал к поясу шелковую сеть для раковин и кувыркнулся за борт.

            Кисти рук сразу заледенели. Саблин вытянулся в струну и поплыл вниз. Бычки шарахались от него к дну, усеянному камнями и густо поросшему зостерой. В зеленые водоросли попятился травяной краб, сразу слившийся с длинными стеблями, колыхавшиеся, как космы на ветру. Колонии буро-черных мидий облепили огромные валуны. Среди них, там и тут, словно на пастбище, возвышались спирали-ракушки рапан, поросшие зеленой тиной. Хищные моллюски день за днем обгладывали валуны от мидий.

            Находка изумила Гену: рапаны в этих водах были редкость. Саблин собрал с полдюжины раковин величиной с полкулака, и всплыл, чтобы показать улов.       

            Лодка перекатывалась на волнах метрах в пятидесяти от Саблина. Гена подплыл и перебросил сетку через борт. Раковины со стуком попадали на дно. Цепляясь за поручень, Гена вскарабкался на корму, и уселся, свесив моноласт в воду, как русалка хвост.

Мальчик был разочарован уловом, но старался не подавать вида.

– Как вы это место нашли? – перекрикивая ветер, спросил Саблин.

– Папа говорил, что течение в море гонит воду по кругу. Дальше, – он показал пальцем, – на дне баржа вросла в песок. Потому здесь получилась заводь с чистой водой.

            Небо затянуло белой хмарью. Канат якоря дернулся, и волна обдала катер до кормы тяжелыми брызгами. Мальчик поежился.

– Ты лодкой управлял? – спросил Саблин.

– Да. У деда «Казанка», – ответил мальчик.

– Катером сможешь?

            Толя пожал плечами.

– Снимемся с якоря. Нос воду роет. Крутись на месте, а я еще раз нырну! – сказал Саблин.

            Он стянул ласты и акваланг. Прошлепал к панели и лебедкой вытянул якорь. Катер сразу развернуло кормой. Мальчик уложил акваланг и ласты к стойке. Саблин завел мотор на малые обороты и подтолкнул мальчика к рулю. Показал, где газ и объяснил, как следить за направлением ветра. Понаблюдал, как малый маневрирует, и удовлетворенный кивнул. Он рисковал, оставляя подростка у штурвала. Но в этом месте море пустынно, мальчишка, вроде, толковый и за пару минут сильно напортачить не успеет.

– Держи штурвал и больше ничего не трогай! Понял?

            Саблин покидал ракушки в воду, снова натянул снаряжение и кувыркнулся за борт.

            Мальчик боялся не справиться с катером и подвести Саблина. Подслеповатый зрачок солнца подглядывал за ними из-за белесой пелены. Мимо проносились волны.

С отцом мальчику было спокойно: отец делал то, что знал, и его уверенность передавалась сыну. А «крепыш», как мальчик про себя назвал Саблина, рисковал. Но, даже зная это, мальчик готов был умереть за ракушку для сестры.  

            Волна толкнула катер вбок, мальчик сосредоточился и выровнял лодку.

            Саблин вынырнул в полуторастах метрах – Толя едва разглядел среди белых брызг его голову – подплыл, заныривая под воду.

– Сматываемся! – сердито сказал Саблин, отфыркиваясь. Струи воды стекали по лицу из-под сдвинутой на лоб маски. Его губы посинели от холода. Он перебросил через борт сеть с двумя небольшими раковинами и влез в катер.

– Нет там больше ни хрена! – сказал Саблин, свесив ласт в воду.

            Мальчик нахохлился и рулил: весь вид его говорил о том, что он не отступит, и будет возвращаться сюда до тех пор, пока не найдет большую раковину.

            Море проснулось и рассерженно ворчало. Саблин представил Риту и Зубова, скуку загородных дач, досужие разговоры ни о чем. Покосился на пацана и хмыкнул.

– Попробую у сетей! Если рапаны есть здесь, должны быть у мели! – сказал Саблин.

            Стуча зубами от холода, Толя кивнул.    

            Саблин разулся и, не снимая акваланг, чтобы не терять время, повел катер. Черпнув воды на вираже и гарцуя по мелким волнам, судно полетело назад к сетям.

            Саблин и Зубов прежде ходили на баркасах с рыбаками к хамсово-тюлечным ставным сетям бывшего совхоза. Как-то здесь погиб пловец, зацепившись ногой за невод. Из сетей вытаскивали мертвых пыхтунов – азовских дельфинов, – бакланов. Теперь море заполонили браконьерские сети. Рыба мельчала. Браконьеры выгребали даже мальков!

Мальчик, плавая с отцом, не раз видел вблизи большие черные столбы, казавшиеся с берега цепью пехотинцев. И трусил, как трусят дети, пугая себя страшилками.  

            Саблин надел ласты и снова нырнул.

            Однообразное грязно-желтое дно мелькало перед маской. Вот кривоглазая камбала слилась с песком. Большие рыбы опасливо уплывали в муть. Верхушки водорослей скользили по животу и рукам. Унылый пейзаж уступал краскам Средиземноморья, где привык нырять Саблин.

Датчики показывали, что смеси в баллонах осталось минут на десять. Можно было всплывать и возвращаться домой, решил Гена, и тут заметил рапана!

            Большая раковина лежала у широкого камня посреди песчаной лужайки. Там и тут валялись пустые створки мидий, как останки жертв, растерзанных хищником. Рыбка зеленушка «обнюхивала» раковину, и, заметив человека, юркнула в траву.

Малюск был с два кулака, не меньше! Саблин восхищенный повертел раковину в руке. Рапан был мертв. Лучевидные пупырышки на панцире завивались восходящей спиралью к вершине конуса. Ярко-оранжевый зев раковины бледнел в нежно розовый свод в глубине. Саблин засунул находку в капрон и поплыл наверх.

            Катер отнесло к левому краю сетей. За мысом, почти скрытом за водной пылью, бушевало море. Саблина поразила перемена, произошедшая за полчаса. Море свирепо огрызалось на каждый порыв ветра. Гена нырнул, чтобы под водой, избегая сопротивления ветра и волн, доплыть до судна. Через затуманенное стекло маски он уже видел переменчивые узоры волн над головой, когда на полной скорости врезался во что-то упругое, обволакивающее от макушки до ног. Сообразил: «Сеть!» – отпрянул и запутался. Гена глубоко подышал, чтобы унять страх, и осмотрелся.

            Он попался в оторвавшийся от столба невод: его мелкое полотно терялось в мутной воде. Прежде рыбаки на баркасах ежедневно обходили рыбное хозяйство, чинили и поправляли сети. С началом войны смотреть за сетями было некому.

Саблин принялся несуетливо перебирать невод с дохлой рыбой, застрявшей в ячейках тут и там. Но скоро понял, что не выпутается. Мешали акваланг и моноласт. Волны рисовали причудливые узоры в метре над головой.

Саблин сбросил ласты, затем акваланг. Он сделал несколько глубоких вздохов во вторую ступень регулятора, и, когда голова закружилась от опьянения смесью, задержал дыхание, брасом отплыл в сторону – без ласт и компенсатора плавучести, руки и ноги, казалось, обрубили – и вынырнул.

Высокая волна с пенным хохолком накрыла Саблина. Гена хлебнул соленую воду. Но тут же всплыл, кашляя и отхаркиваясь. Перед глазами запрыгали черные зайчики. Мышцы потяжелели. Саблин лег на спину и отдышался.

Катер болтало метрах в пятидесяти от Гены. Их относило в море. Саблин решил: заглох мотор или пацан не справился с ветром. Еще ему показалось, что лодок было две: другая – слева по борту. Затем, снова – одна. Очевидно, от гипоксии двоилось в глазах.

Он догнал дрейфующий катер, вцепился в борт и бережно, чтобы не расколоть раковину, перекинул сетку на дно. Гена перевалился через корму и с изумлением увидел у штурвала щуплого мужичка в мокром камуфляже. Мужичок пялился на приборы, пробуя разобраться. Еще двое раскорячились в старом рыбацком баркасе слева от катера. За швартовочный конец и за пляшущие борта они пытались удержать лодки рядом, чтобы перелезть в бот. У них не получалось. Тогда двое, перехватывая за канат, потащили баркас вдоль баллонов, чтобы подойти с кормы. Толя в углу лодки, обхватив колени, испуганно смотрел на дядьку у руля. Мужички занятые не заметили Саблина.

            Верзила в майке потерял терпение, неуклюже прыгнул через борт баркаса, поскользнулся и рухнул в воду. Он вынырнул и заколотил руками: тяжелые ботинки и штаны тянули вниз. Второй, рыжий, отпустил катер. Лодки расплылись в стороны, иначе через миг от качки рыжему вывернуло бы руки, а верзиле деревянным бортам баркаса размозжило башку. Оба мужика что-то орали третьему. Тот не знал, что делать.   

Гена швырнул утопающему спасательный линь. Но в панике мужик линь не увидел. Тогда Гена солдатиком прыгнул в воду и за воротник подтащил военного к корме. Тот намертво вцепился в борт, никого не видя и не слыша от ужаса. Саблин выбрался сам и втянул военного за брючный ремень.

– Спасиби, друже! – выдохнул верзила, отдуваясь на боку на дне катера. – Слава Украини!

– Привет! – настороженно поздоровался Саблин.

– Про! Ти москалик, чи шо? – то ли удивился, то ли огорчился верзила, поднимая на Саблина мутные глаза. На Гену с любопытством обернулся щуплый.

– Ти, що не чув, Миколо, що це москали! Хлопчисько ж з ним! Я ж тоби казав! Назва корабля написано российскою! Батькивщина! – он говорил почти фальцетом.

– Не чув! – проворчал верзила, поднимаясь. – Хороший человик, а москаль!

Он наклонился через борт: его вырвало.

– Что случилось? – спросил Гена, не обращая внимания на болтовню, и подошел к рубке.

– Да ничего! За рибой пошли. Жратвы нема. А тут мотор заглох. Хорошо, что вас встретили! – сказал мужик в мокром камуфляже!

– Рыбы набрали?

– Да, какая риба! Такие моряки, что моря не видели! Вон, – кивнул щуплый на рыжего в лодке и выругался, – говорил, что в Одессе срочную служил. Говорил, что рыбачит знатно! А сам чуть в сетях не запутался. Чуть нас не утопил!

            В первый миг Саблин решил, что перед ним браконьеры. Затем – «партизаны» из резервистов времен его молодости: на вид всем мужикам было за сорок. Лишь после того, как с ним поздоровался «утопленник», Саблин сообразил, кто у него в гостях.

            Троих вместе свела война. Их призвали в национальную гвардию из резерва. Николай (верзила) воевал еще в Приднестровье в армии генерала Косташа, а затем перебрался под Ивано-Франковск к родне жены, построил дом и с тестем выращивал табак. Жили хорошо. Андрей, женатый на русской, летом шабашил у москалей, зимой таксовал дома во Львове. Разговоры сына, осторожно «покусывавшего» родню матери, не одобрял, но и не порицал. Третий, Мирча, то ли из Закарпатских мадьяр, то ли из гагаузов, о себе не рассказывал. Их моторизованная бригада пол-лета простояла в станице. На другой месяц местные еду давали неохотно. Подкармливали старушки. Иногда гвардейцы подворовывали в огородах. Когда объявили перемирие, Мирча уговаривал сослуживцев разжиться свежей рыбкой. Местные, с его слов, ее тут руками ловят. Взводный отпустил. Наутро пошли в рыбхозяйство в трех километрах от станицы. Не жившие у моря и не знавшие моря, пошли, как на прогулку – налегке. Подтрунивали над Мирчей, за то, что тот захватил автомат. «На фига вин тоби? Рибу кулями косити?»

Но автомат пригодился: у бригадира выпросили баркас – опасливо поглядывая на оружие, хмурый усач дал, лодку, какую не жалко. К ней мотор, бензин. Военные обещали заплатить рыбой. На открытой воде замерзли и притихли. Мирча хорохорился. У самых сетей полаялись: трепач не знал, с какой стороны подходить к неводу, как его выбирать. Не знал промысла! А когда налетел шквал и заглох мотор – поняли, что пропали. Хорошо, что перед отходом бригадир сжалился над дураками и положил им в баркас весла.

Надрываясь, попеременно гребли от сетей. Считай, от смерти. Когда увидели катер,  размахивали руками, словно молились Богу. С катера их заметили.

Толя решил – рыбаки. Баркас несло на бот.

Мальчик делал все, как учил Саблин: выравнивал лодку и тихонько набавлял газ, если ветер усиливался. Он осторожно  подвел бот к баркасу.

Один «рыбак» изловчился, зацепился за рейлинг и вскарабкался на носовую площадку. При этом весло от удара о борт вылетело из уключины и уплыло. Неуправляемый баркас оттолкнуло в сторону. Толя показал, где швартовочный линь, и щуплый дядька попытался докинуть конец военным. Не докинул.

– Пидпливи, хлопчик, ближче! – перекричал ветер гвардеец. Нетерпеливо схватил рулевое колесо и умудрился заглушить мотор. Бот ветром потащило к сетям. Дядька еще раз швырнул линь, ругавшим его товарищам. Докинул. Тут-то Саблин и вынырнул…        

– Тебя не обижали? – спросил Гена мальчика.

– Хто ж його образить? – фальцетом изумился щуплый.

            Толя встал рядом с Саблиным, держась за рабочую стойку.

– Гей, Андрию, ти помер там? Я ж тону! – встревожено крикнул с баркаса рыжий.

– Стривай! Тут господар човна приплив! Батько хлопчика!

– Твоя? – спросил Миколо Саблина.

– Моя!

– Богато москалики живуть! – сказал верзила щуплому, в его голосе послышалось отчуждение. Он заметно осмелел и освоился. Завистливо осмотрелся. – Нам на берег треба! Заплави моторку! – по-хозяйски сказал Миколо.

Очевидно, он был старший среди троих. Щуплый Андрей уважительно отошел: пусть договаривается.

– Куда вам? – спросил Саблин. Выяснилось – «на ту сторону», то есть за линию огня. Саблин бывал на «той стороне», объезжая грязелечебницы. Он вошел в рубку.

Миколо, бледный от рвоты, стучал зубами от холода. Его руки и плечи покрылись гусиной кожей. Он наугад открыл кормовой рундук, чтобы найти одежду, достал нагрудный жилет и повертел, соображая, что это? Разобравшись, проговорил: – Ось це рич! Тепер не потонемо! – и отдал жилет товарищу. Другой – натянул сам. – Ще е? – спросил он у Саблина. Гена пожал плечами и развернул бот к баркасу.

– Скажи, чтобы принял конец, и привязал его к носу лодки! – показал он щуплому подбородком на баркас.

– На що тоби це корито? Заберемо хлопця и гайда! Он яки хвили! – завопил щуплый.

– Надо вернуть баркас, где взяли!

– До чого ж ви жадибни, москалики! – недобро усмехнулся верзила.

            Гена поступил по-своему: баркас принадлежал его рыбхозяйству. Андрей, вздыхая, отправился на корму подавать линь рыжему: хозяину было виднее, что делать в море.  

Саблин высадил бы военных там, где им надо, если бы верзила дотерпел четыре километра до берега. Но Миколо замерз. Он старался не думать о благодарности к людям, которые его спасли. Горделивый кураж собственной исключительности, который ему внушили за лето, как раз пригодился, чтобы унять совесть, и Миколо сказал мальчику: – Хлопчик, не дашь куртку погреться?

– Сними мокрое. Быстрее согреешься, – отозвался Саблин.

            Миколо не слушал. «Крепыш» раздражал его независимым поведением и хозяйским спокойствием. Так москали понукали всеми! Миколо потянул мальчика за рукав,  поторапливая. Андрей, осуждая, отвернулся, делая вид, что занят.

            Тогда Гена за шею швырнул верзилу через борт. Вырвал из рук щуплого канат и пнул его с кормы. Вернулся в рубку и отжал газ.

– Гей, друже, ти чого? Поверайся! – растерянно крикнул с баркаса рыжий. Но бот, задирая нос, полетел по волнам прочь.

            В отчаянии рыжий пошарил глазами. Увидел на банке автомат и выпустил длинную очередь вслед катеру. Он стрелял не для того, чтобы убить – он звал на помощь! Двое барахтались и орали. Баркас черпнул волну. В страхе отшвырнув автомат, рыжий схватился за весло, не зная спасаться или спасать двоих.  

 

4

 

Сильный удар в правое плечо швырнул Саблина на ветровое стекло. Он потерял сознание. Очнулся на палубе. Над ним белело испуганное лицо мальчика. Сколько Гена пролежал на кокпите он не знал. От бокового ветра катер накренило. На двоих обрушились соленые брызги.  

– Что это было? – спросил Саблин и попытался встать, опершись на руку. Но взвыл от боли: перед глазами зарябили кроваво-черные мухи.

– Они по нам стреляли! – сказал мальчик и затравленно посмотрел, нет ли погони.  

            По палубе перед лицом Саблина смешанная с водой перекатывалась лужица крови. Еще не веря, что все происходит с ним, Саблин осторожно коснулся плеча. Пальцы окрасились в красное.  Стараясь не шевелиться, он объяснил мальчику, где аптечка.

Толя вернулся с деревянной коробкой и помог Саблину сесть.

Черные облака тянули бредень дождя, словно, надеялись прихватить еще что-то живое на водной пустыне. Неуправляемый катер болтало на волнах, как кусок мусора.

Оба не знали, что делать при пулевом ранении. Поэтому наугад, как видел в боевиках, Толя ножом из рундука осторожно распорол гидрокостюм на плече. С двух сторон – по спине и чуть выше ключицы сочилась кровь.

– Еще б левее – и без башки, – сказал Саблин.

            Мальчик срезал рукав. Кое-как вдвоем перевязали рану. Бинты тут же набухали кровью: кровь снова засочилась по спине и груди. 

Морщась от боли Саблин, осмотрелся.

Баллоны по правому борту обмякли. Катер напоминал бойца с развороченной скулой. Очевидно, бензобак тоже был пробит: датчики горючего лежали на нуле. Саблин тихо выматерился. Крышка одного мотора разлетелась вдребезги. Второй мотор на вид казался целым, но рассмотреть повреждения, ни Саблин, ни Толя не могли: Гена не добрался бы; Толя в моторах не понимал.

Через три аккуратных отверстия в ряд в алюминиевом корпусе небольшими родничками фонтанировала вода, то сильнее, то тише, в зависимости от того, в какую сторону кренило катер. Саблин поискал, чем заткнуть пробоины. Мальчик скинул ветровку. Ножом они разрезали ее. Свернули жгутами и воткнули в отверстия. Вода все равно сочилась. Через мгновение затычки повыбивало напором воды. 

Саблина больше беспокоил шторм. С разбитым бортом неуправляемый бот мог перевернуться.

– Дай мобильник! – сказал Саблин мальчику.

Гена набрал Зубова и Риту. Телефон молчал. Саблин скинул Зубу смс: «Мы тонем!» – и отдал телефон Толе.    

            Гену затошнило, и, чтобы не потерять сознание, он прислонился к борту. Здесь меньше дуло и было не так холодно. Саблин не чувствовал ни плеча, ни руки.

            Там за широкой полосой воды виднелся берег, была Рита, была привычная жизнь со всеми ее милыми пустяками, которые становятся необходимы, когда их нет. Катер тянуло в море, а вплавь им до берега не добраться. Саблин впервые подумал о том, что может умереть и эта мысль скорее изумила, чем напугала его. Оказывается, умереть так просто! Он захотел жить! Просто жить! Как живут десятки миллионов людей! Он пожалел о том, что вернулся сюда, ушел в море, в сущности из-за пустяка, из-за глупой, никому не нужной ревности, такой же пустой, как вся его жизнь! Ушел, из-за куража, обманывая себя, будто помогает чужому пацану! Хотя в действительности, ни до пацана, ни до кого бы то ни было ему не было дела! Саблин недобро посмотрел на мальчишку, словно тот был виноват в том, что они погибают.

            Толя озирался на глыбы воды, казавшиеся со дна катера, огромными, и стучал зубами то ли от страха, то ли от холода. Глазами ребенка Саблин увидел неминуемую смерть и почувствовал ужас маленького человека, изо всех сил старавшегося не показать свой ужас взрослому.

– Видал красавицу? – Саблин легонько подтолкнул окоченевшей стопой сетку с рапаной. 

            Мальчик кивнул: – Я отработаю.

– Сейчас отдохну, и начнем выбираться! – сказал Гена, стараясь успокоить скорее себя, нежели ребенка. – Ты чем, после школы занимаешься?

– Иногда в футбол с пацанами играем. Иногда на компе, – осипшим голосом ответил Толя.  

– Плавать умеешь?

– Умею. Даже – дельфином. Два года в бассейн ходил.

– Если что, мы запасную жизнь возьмем!

            Над их головами набухла бурая громада воды, а с другого борта шевелилась водяная бездна. Толя испуганно вцепился в борт. Но вместо того, чтобы перевернутся, катер переполз вал и ухнул вниз. Мужчина и мальчик испуганно смотрели друг на друга по щиколотки в воде, понимая, что чудом остались живы.

            Чувствуя, что начинается паника, Саблин вспомнил и крикнул: – У тебя за спиной крышка! Открой! Там должны быть жилеты!

            Мальчик потянул никелированную ручку. Она не поддалась.

– Поверни её! – заорал Саблин. Он ощущал, как из него медленно вытекает жизнь, и надо торопится.

            Мальчик повернул, и ящик открылся. Толя залез в кладовку с головой и выдернул оранжевый спасательный жилет. Жилеты – хоть какая-то надежда, подумал Саблин, но если их не найдут быстро, они замерзнут в холодной воде.

– Кидай мне и надевай сам!

            Мальчик кинул. Полез за вторым. Выбросил какой-то хлам и выглянул наружу.

– Больше нет!

– Ищи!

            Толя снова пошарил в ящике и отрицательно мотнул головой.

            Гена соображал, что делать? Но выходило все тоже: с его центнером веса и жилетом на двоих они утонут. Окоченевши пальцами Гена вцепился в нагрудник.

В голове мелькнуло: «Никто никогда не узнает…» Он вскинулся на ребенка, словно тот мог догадаться о его трусости. Мальчик с надеждой смотрел на взрослого.  

Чтобы не передумать, Саблин швырнул жилет мальчику.

Он думал, что швырнул – жилет плавал в розовой луже на его вытянутых ногах.

– Надевай! – сказал Саблин и ощутил покой, какой бывает, когда смерть неминуема. Толя отрицательно замотал головой. – Надевай, пацан! Мы же играем на пару! Осталась одна жизнь на двоих. Я буду за тебя держаться в воде. Если что.

            Он постарался улыбнуться, но лишь сглотнул, и провалился в обморок.

Когда Саблин очнулся, мальчик прижимался к нему, вцепившись в комбинезон. 

Саблин ногой подтянул сетку с раковиной.

– Привяжи к жилету, – сказал он. Синими от холода пальцами Толя привязал сетку.

            Катер черпнул и начал медленно оседать. Вода струйками полилась через борт, закручиваясь возле ног. Широкий вал поднялся над лодкой, просвечивая бурым брюхом, и пеня гребешки, – мальчик заныл от страха – Гена успел представить лицо Риты и, как его труп укладывают на берегу, подумал: «Глупо!» и полетел куда-то вместе с катером.

            Но это был не конец! Гена всплыл, отрыгивая соленую воду. Что-то удерживало его на волнах. В воде, прогретой за лето, было теплее, чем на ветру. Саблин попробовал перевернуться, и не смог из-за острой боли в плече. Кто-то больно лягнул его по ляжке.

– Лежите! Я держу! – услышал он над ухом. – Шевелите ногами, чтобы не тонули!

            Мальчик в жилете, как поплавок, качался на волнах и обеими руками держал Саблина за капюшон комбинезона. В открытом море волны, будто на огромных качелях, подымали и опускали двоих. Мальчик, отфыркиваясь, гребок за гребком брасом тянул Саблина к берегу. О бедро билась сетка с раковиной. Мальчик вспоминал Ирку и старался ни о чем не думать, а грести изо всех сил, как учил отец.

            Саблин проваливался в обморок. Мальчик боялся, что дядя умер. Он хватал его за голову и лежал на воде, глядя на бурые волны и на чаек, словно звавших на помощь. Когда Саблин шевелился, чтобы показать, что он жив, мальчик повторял: «Я держу! Шевелите ногами, чтобы не тонули!»

            …У самого берега их подобрал баркас: кому-то из командиров доложили, что в море слышали автоматную стрельбу – проверить отправили рыбаков.

            Когда Саблин очнулся, Рита и Зубов были рядом. Глядя перед собой запавшими глазами, Саблин пробормотал: – Зуб, он плакал и греб! Плакал и греб!   

В городе рассказывали, будто на море был бой, какой-то пацан проплыл в шторм три километра и тащил за собой раненного ополченца. Не понятно было, кто пустил мальчишку «на линию огня», откуда взялись военные «корабли» и сколько их было. Достоверно знали лишь, что у сетей рыбхоза нашли пустой баркас – баркас запутался в неводе, а предприниматель, раненый в том бою, отдал под госпиталь пансионат.

История обрастала немыслимыми подробностями. Но люди верили в мужество маленького героя: иначе быть не могло!

Толя слышал эту историю. Но думал, что рассказывают про кого-то другого, а не про него. Ведь боя не было! Главным для мальчика было то, что сестра выздоравливала – они с мамой навещали Ирку каждый день. Ракушка лежала в тумбочке. В палате лечились другие девчонки: с ними Ирке было интересней.  

            Еще через месяц на айфон Риты пришло смс от Толи – Рита просила мальчика чаще писать ей. «Отца отпустили. Ира ходит на костылях. Привет дяде Гене».

Рита показала сообщение мужу. Тот с тугой повязкой на плече уже начал выходить на террасу. Гена тоже передал малому привет. На зиму они с Ритой собирались в Крк, долечиваться. Рита хлопотала о визах для дочери Саблина и ее матери. Зубов обещал Гене уговорить родителей Толи, забрать с Саблиными, хотя бы девочку, без брата – у Толи начался учебный год в школе.