Проза

Цапля ловила рыбу. Ветер прохаживался по небольшим белым перьям. Одно, на спине у крыла, чуть загнулось. Оно словно высунулось из общего потока и засмотрелось в другую сторону. Цапля аккуратно ступала по мокрому песку. Насытившийся влагой песок преображался в ровную твердую поверхность. Уже не песок, еще не море. Цапля всегда прилетала в вечерний час. В одно и то же время. Когда день сбрасывал свою ношу, свой груз и налегке отправлялся к ночи. Облака еще светились, вспоминая недавнее солнце. Густая тьма нарастала с востока. Тьма соединяла небо и море. Они становились новой единой субстанцией. Птица всегда выбирала отмель. Даже самые большие волны превращались на ней в послушные узоры, словно морская бабушка плела белое кружево. Птица склонила голову набок, повторяя движение волн, шум воды и ветра, сливаясь с их звучанием. Вода и ветер всегда звучали под наклоном. Вода и ветер всегда скрывали линию горизонта. Сминали  и уносили  ее, сходясь в своем наклонном азарте. Лишь когда они успокаивались, можно было узнать определенность и неподвижность.

Цапля замерла на месте, то превращаясь в зыбкую пену неспешного прилива, то уносясь шепотом птичьих беспокойств в средоточие морского сумрака. Бесконечные параллельные линии ровных волн накатывали на берег, превращая его в ответную параллель. В геометричном безмолвии, она чувствовала себя единственной вертикалью, или, скорее, хордой, соединяющей небо и землю, минующей ощущение середины.

Тяжелый рокот военного вертолета вспахивал сырое небо. Звук нарастал неистовым гудением урагана и замирал шуршанием гравия. Когда маленькое слепнеподобное тельце машины исчезало в обширности ночи, в небе оставались мотки колючей проволоки.  Уложенный аккуратными кругами звук жил в податливом воздухе.

Белая птица слегка наклонила голову, сделав шеей еле заметное винтовое движение. Она пыталась разглядеть струение жизни в плоской прибрежной воде. Рыба не шла. Словно все движение, всю жизнь забирал ветер. Постоянный в этих местах, он не был сильнее обычного. Он придавал пространству стремительность, оставляя его неподвижным. Он проносился с неумолимым спокойствием регионального поезда, идущего по расписанию. Вероятно, где-то он сбавлял скорость и делал остановку. В прошлом и в будущем. Но эти места он пролетал, как заоконный пейзаж, не разбирая птиц и людей, лежаки и море, высокие шпили замков и соборов, маленькие строения прибрежных городков. В одном из этих городков как раз…

Она тревожно вглядывалась в линию горизонта.  В это время последний вертолет должен был достигнуть квадрата  F15 и просигналить отбой.  Но с равными промежутками времени продолжали наворачивать круги по спирали экстренного плана Duellum-12\54  и  Vani – 061.  Пока линия горизонта оставалась гладкой. Кристаллы и пупырышки тьмы не уплотнялись и не превращались в скалистые бока корветов. Это вселяло некоторую надежду. Темнота ночного неба гасила алый свет далеких вспышек, но, казалось, они никогда не прекратятся. По предварительным расчетам все должно было быть гораздо скромнее.

В одном из этих городков как раз происходило что-то беспокоящее и нарушающее привычный лет. Выравнивать свою скорость в зависимости от ветра было нелегко. Приходилось чуть тормозить и делать незапланированный зигзаг, чтобы рассмотреть действия людей на одной из небольших площадей города.  Уже вторую неделю бастовали сотрудники оперного театра, протестуя против малой посещаемости своего театра зрителями и против несуразных зрительских реакций. Они требовали снизить цены на билеты и повысить уровень образованности и чувствительности зрителей. Каждый день они дополняли новыми формулировками свои требования. Городок то стоял, горестно и восторженно поминая композитора, почтившего их своим рождением, то ковылял от утра к вечеру, не вовремя вспоминая про обеденные перерывы, часы закрытия и намеченные встречи.

Пурпурно-алое зарево длилось вопреки здравому смыслу и заведенному порядку. Алое зарево во все небо не походило на отблески молний. Не напоминало оно и всполохи зарниц, не казалось маленькими остатками влажного рассеянного дождевого света. Не всегда сразу было понятно, в какой точке рождается свет. Несколько разных точек усталого ночного неба светлели нервными красными пятнами, пятна объединялись в зарево, которое висело некоторое время, не сообразуясь с законами природы и оптики. В каком-то смысле оно сначала исчезало, и только потом появлялось. Эти процессы шли словно из глубины души.

Чтобы лучше рассмотреть происходящее, она закрыла глаза. На внутренней стороне век тревога рисовала черную кардиограмму гор, за которыми отстраненно и несгибаемо висело алое зарево. Проникнуть дальше возможности не было. Все было огорожено и оцеплено. Плотные ряды представлений, опасений, домыслов, догадок, согласных чувствований, заполняли долину, уходя всей своей массой к подножию гор. Страх смерти пах протухшим мясом. Что-то огромным винтом поворачивалось в груди, становилось горько во рту, знобило, пыль неизвестной консистенции и привкуса словно проникала во все органы.

Что там происходит? Конец света, очередная мировая война, которую регулярно объявляли раз в два месяца, игры маньяков или фантомные сюжеты воображения, бурлящие, как море, переливающееся через край в полнолуние, - зря мы сжигали их охапками, больных, неполноценных, хилых, недоразвитых, слишком старых и слишком маленьких, живущих глупыми идеалами, растерянных, беспомощных, жалких, с готовностью превращающихся в куски кожи, этих бойсовских кукол, ни на что не способных и никчемных, они бы еще пригодились для изучения, они бы прошли вместо нас по скользким адским дорожкам своих болезней – душевных и телесных, они бы заполнили собой бездну, в которой мы стали бы лишними, мы смотрели бы на них издалека, видя, как несовершенство съедает их, нам не пришлось бы даже закрываться руками, они уходили бы в свои пропасти, предупреждая нас, в гораздо большей степени надо было сконцентрировать усилия на здоровых, сильных и полноценных, с их незыблемым миром взаимопомощи, с тупыми повседневными привычками дарить друг другу радость, заботиться друг о друге и, верх нелепости – думать о чужих, пытаться устроить их судьбы, облегчить жизнь незнакомых людей –это вызывает у меня смех до колик, чаще всего за завтраком, – неожиданно голоса раздвоились и перекодировщик перестал справляться.

Цапля то с наслаждением вдыхала арбузную свежесть морской воды, то погружалась в какое-то странное отсутствие запахов и вкусов. Словно ткань мира разрывалась, и она оказывалась с изнаночной стороны. Там, где ничего нет, а то, что есть, не обрело форм, поддающихся пониманию. Задумавшись, она начала отвечать, - больную рыбу нельзя съесть, она уходит в какой-то свой мир, это так, а здоровую – можно, но у вас в мире есть только одна единственная дегенеративность, одна единственная болезнь, диагноз которой – диктаторство  - какое удобное слово, - цапля издала довольное кряхтение, -коварство, варварство , притворство, лекарство, - и ошибаются те, которые полагают, что это не передается от человека к человеку, случаются и эпидемии, - правда, в обратную сторону птичий перекодировщик текста не работал.

Пурпурно-алое зарево висело над горами. Вспышки продолжались. Червивое небо копошилось военными машинами. Отдаленность и расстояние эха еще позволяли различить себя в толще нелепостей, несостыковок и недоумений. Безмолвие ночи не нарушали ни люди, ни звери, ни птицы. Не было даже ночных насекомых. Мощный прожектор освещал разлинованное ровными волнами море. В бесконечности света заканчивался мир. Земля подрагивала и вздыхала, пытаясь прикрыть место неизвестно откуда взявшегося разрыва. Из него уже просачивался холод, идущий оттуда, с изнанки мира. Ветер поменял направление и дул из будущего в прошлое. Незаметно превратившаяся в лунно-серебристую сферу цапля мягко вынула голову из-под крыла.

В аккуратно уложенных перьях воспоминаний словно застряли ненужные крошки. Развернув клюв чуть вбок, цапля медлительно перебирала перья. Фрагменты чужих жизней с тихим пощелкиванием растворялись в воздухе. Обладательница льняных локонов в лиловом платье и молочного цвета летнем пальто рассеянно листала компактную, но увесистую книжицу с кокетливой обложкой «Семь кг эго, или Тонкости взаимоотношения с утренним кофе», написанную в стилистике популярного направления фантастического идиотизма. Сумрачного вида господин средних лет с темными кругами под глазами, задумчиво задавив окурок, чуть брезгливо перелистывал пособие «Как грамотно поделить власть во время борьбы за независимость». Подросток в черной футболке со счастливыми надписями озабоченно склонился над компьютерной  игрой «Собери стадион», - это - она точно помнила – было на третьем этаже беленого домика, недалеко отсюда, прямо над скалистым обрывом в бескрайнее синее море. И какая-то судорожно захлопывающаяся дверь, под невнятный всхлип, и придерживающая ее рука с брошюрой «Смета по расходу улыбок начальства в качестве оплаты труда в онкологических клиниках», и возбужденное семейство, радостно тычущее пальцами в руководство «Нарисуй картину, получи машину в подарок», - все это затейливо кружилось в воздухе, мерцая маленькими цветными огоньками и издавая приторные, общительные запахи, -  неужели вся эта милая галиматья может так враз закончиться, да, может, жестко, резко, - мгновенно ввалиться в первобытную колею простого противоборства, и вновь придется взращивать агрессию и отбирать пищу у слабого, поскольку все попытки породить новое, противостоящее абсолютной сминаемости и разрушительности властного начала, живущего в каждом явлении, в каждой сущности, потерпели абсолютный крах.

 Словно чья-то жизнь болталась в сети выловленной рыбой, обреченной и наполненной памятью, не умеющей двинуться и полной движения, немой и переполняемой криком.

Цапля приоткрыла клюв и улыбнулась заблудившейся, одиноко скользящей рыбешке, взволнованно оглядывающейся по сторонам в мелкой, янтарной от близкого песка воде. Почему ночью на берегу нет людей, здесь же так прекрасно, - подумала птица, - у них оплачен только день, потом они не должны двигаться. Они так ни о чем и не узнают. Люди перестали оставлять следы на охлаждающемся вечернем песке, чуть твердеющем в ожидании ночи, готовящемся вынести ее неподъемную тяжесть, они перестали оставлять следы в душах друг друга.

 На далеком южном море прожектор тщательно освещал не принадлежащее никому одиночество.

Сегодня рыбьи стаи не приближались к берегу, вероятно, их отнесло течением или отпугнули вибрации алого зарева. Прежде чем превратиться в белую улыбку на ночном небе, цапля отошла от кромки моря и сделала несколько шагов вдоль волн. Мелодия шагов, записанная следами, сливалась с шепотом волн и исчезала. На некоторое время мокрый песок сложился в узорчатое панно. Но она знала, что ни чьим следам не суждено оставаться на нем.