Проза

Одним словом, все в нем противоречило тому, как я о нем думал раньше – это пугало и раздражало меня. Больше того, каждое его действие и редкое слово делалось и говорилось в пику тому, что от него ожидалось. Сомневаюсь, что он намеренно противоречил моим ожиданиям, но я с самого начала проникся к этому странноватому человеку тихой неприязнью, которой он, пожалуй, не заслужил.

На похоронах нам удалось обмолвиться лишь парой слов. Он подошел ко мне, глядя себе под ноги, и что-то пробормотал. Я не услышал, поэтому переспросил. В ответ он схватил мою руку и начал пожимать ее дергаными движениями, другой рукой придерживая меня за запястье, словно опасался, что я вырвусь и убегу. Он снова начал говорить – что-то о том, что едва вырвался и уже скоро вынужден будет податься обратно, что-то о своем хобби – верховой езде, о том, что он представлял меня совершенно не таким (он почему-то думал, что я блондин, а я был брюнетом, он предполагал, что я высокого роста, а я оказался коренаст, он был уверен, что у меня его карие глаза, а я был невпопад голубоглаз). И ни слова о матери. Мне хотелось, чтоб он сказал хоть что-то, но нет, он, по-видимому, не мог подобрать подходящих выражений. Я спросил, ждать ли его на поминках. Он ответил, что да, конечно, а как же иначе. А сам сбежал сразу после нашей встречи, ни с кем не попрощавшись.

Я не хотел думать о нем, но у меня не получалось, и каждое утро я вставал с мыслью, что, может быть, сегодня мы вновь встретимся, или, по крайней мере, он позвонит или даст знать о себе другим способом. Он был не так плох, я мог разглядеть в нем все то, за что его когда-то любила мать. Он даже был чем-то похож на меня, и я терялся от этого понимания. Но по прошествии некоторого времени, в течение которого он не приходил, не писал и не звонил, я просто-таки возненавидел его и поразился этой ненависти. Странно: его многолетнее отсутствие не вызывало во мне ровно никаких чувств, мне было абсолютно безразлично его далекое существование и причастность к моему появлению на свет, а сейчас, когда он лишь мелькнул в моей жизни, я был взбаламучен, как неглубокое дно декоративного озера в городском парке…

Он позвонил поздней ночью и предложил переехать к нему. Он говорил разрозненно, непонятно, какими-то обрубками фраз, но я умудрился его понять и сразу же согласился. Переезд в его трехэтажную квартиру в центре города, заселенную им и многочисленной прислугой, не занял много времени. Я очень спешил собраться и понимал почему – я боялся, что он передумает. И вообще, я необъяснимо опасался не угодить ему, разочаровать его, встревожить его доселе спокойную и размеренную жизнь. Все это могло свидетельствовать лишь о том, что я считал нужным уважать его. Однако я дал себе четкую установку не переусердствовать и держаться на некотором расстоянии. При этом я постоянно вспоминал о матери, словно сближение с ним могло оскорбить ее чувства.

Квартира была богато обставлена: повсюду громоздилась дорогая мебель, новомодная техника, стены провисали под весом огромных картин в позолоченных рамах. Из высоких окон открывался вид на бурлящий шумный город. Все содержалось в кристальной чистоте. С другой стороны, во всем этом чувствовалось какая-то нарочитость, неправдоподобность, декоративность. У меня даже возникла мысль, что квартира была обустроена, обставлена и прибрана совсем недавно – например, в те дни, когда я с трепетом ждал его звонка и подумывал, что он вновь забыл обо мне на бесконечно долгие годы.

А еще в его квартире все скрипело. Скрипели половицы – протяжно, жалобно, словно моля, чтобы их прекратили бесцеремонно топтать. Скрипели двери – визгливо, возмущенно, словно напоминая, что их нельзя оставлять открытыми. Скрипела старая мебель – устало, ворчливо, эти скрипы больше напоминали прерывистые вздохи. Порой скрипели даже стены и потолки – коротко, едва слышно, словно желая внести лепту в общую какофонию звуков, заполнявших каждый угол апартаментов.

Он бывал в квартире очень редко, а если и задерживался там, то большинство времени проводил в рабочем кабинете за небольшим квадратным столом. Создавалось впечатление, что он невероятно занятой человек, но и оно казалось мне ложным. Мне думалось, что он увлекся работой только с тем, чтобы проводить со мной не так много времени.

Поговорить по душам нам так и не удавалось. И он вновь путал все мои расчеты и планы. Я уговаривал себя не сближаться с ним, но в итоге оказалось, что этой близости больше опасается он. И, естественно, не могло идти и речи о том, чтобы он взял надо мной шефство, принялся бы мне указывать, контролировать мое свободное время; таким образом, я оставался абсолютно свободен и, в первую очередь, свободным от его влияния… но я не знал, что мне делать с этой свободой, ее было слишком много, она не помещалась во мне. Возможно, кто-то мечтал иметь подобные отношения с родителем, но меня они угнетали, тяготили и нервировали. Порой мне даже хотелось крепкой отеческой руки, начальственных окриков, угрозы наказания. Дефицит внимания всегда был для меня тяжкой обузой, но особенно она ощущалась сейчас в окружении роскоши, услужливых горничных и постоянного скрипа.

Я решил пойти на крайние меры. Однажды я как бы случайно разбил величественную округлую вазу, восседавшую на высоком постаменте. В другой раз я бесцеремонно вломился в его рабочий кабинет во время его отсутствия, как будто в поисках ручки, и перерыл все ящики аляповатого квадратного стола, даже не пытаясь скрыть следы своей наглости. Наконец, я принялся грубо и холодно хамить и язвить прислуге, вступать в долгие и громкие перепалки по поводу недостаточно горячего утреннего кофе или нескольких пылинок на подоконнике в моей спальне. Я был прекрасно в курсе, что он будет уведомлен о моих выходках. Я уже воображал строгий выговор и наказание в виде лишения права посещения бильярдной, находившейся на третьем этаже.

Но реакции не последовало. Абсолютно никакой. Некоторое время я еще пытался буйствовать: бил посуду во время трапез, бесцеремонно проливал молоко на древние фолианты, хранившиеся в его обширной библиотеке, а однажды даже напился до беспамятства, лез драться к швейцару и пытался соблазнить новенькую молоденькую горничную. Но все было тщетно…

Свой первый подарок он преподнес мне на мой день рождения. Он пригласил меня к себе в кабинет. Предложил присесть в уютное раскидистое кресло. Затем он долго молчал, не поднимая глаз. Я теребил подлокотники кресла и иногда покашливал – напоминал ему о моем присутствии.

Внезапно он встрепенулся, неслышно пробормотал что-то о здоровье, счастье и успехах в личной жизни и указал мизинцем на небольшую тумбу. На ней стоял шикарный массивный подсвечник, который, казалось, не выдерживает собственного веса и роскоши и слегка клонится к земле. Я повертел его в руках, хмыкнул.

- Это мне? – спросил я.

Он кивнул. Откуда-то извлек бутылку шампанского, неуклюже откупорил, разлил по бокалам. Подарок, меж тем, был абсолютно бесполезный, глупый, но, как мне показалось, очень в его стиле. Еще мне показалось, что этот подсвечник я уже где-то давным-давно видел, возможно, даже прямо здесь, в кабинете, впрочем, не исключено, что мне лишь показалось. Я поблагодарил, выпил шампанского. Несколько минут я с надеждой на продолжение разговора продолжал сидеть в уютном кресле, постукивая ногтем по опустевшему бокалу. Но царило неповоротливое безмолвие, и я более не стал его смущать, поблагодарил и был таков. Тем не менее, произошедшее я оценил как большую удачу и прогресс в наших отношениях. По такому поводу я решил извиниться перед прислугой, которой я хамил, и даже выпил на брудершафт со швейцаром, которого когда-то пытался принудить к рукопашной.

Однако никаких результатов это короткое сближение не имело. Все скоро возвратилось на круги своя. Я снова маялся бездельем, слоняясь по нескольким десяткам комнат. Он снова молчал, заседал в своем кабинете. Половицы, двери и мебель все также скрипели.

Мне все-таки удалось соблазнить ту горничную. Она оказалась очень податливой, нежной и понимающей девушкой. Я рассказывал ей обо всем на свете, в том числе, и о нем. Она понимающе кивала, понимающе улыбалась и понимающе закатывала глаза. Она действительно стала моей отрадой – правда, на очень короткий срок. Очень скоро она уволилась. Я, разумеется, прекрасно понимал, чьих это рук дело. Вечером я без стука вошел к нему в кабинет и потребовал ответа. Ответа не последовало. Я сказал:

- Если ты вздумал перекрывать мне кислород, то у тебя ничего не выйдет.

Он мотнул головой.

- Эта девушка ни в чем не была виновата. Если ты ищешь крайних, то предлагаю обратить свое пристальное внимание на меня, - продолжил я.

Он сделал неопределенный жест рукой.

- И с чего ты решил, что можешь брать под контроль мою личную жизнь?

Он вздохнул. Я был на подъеме. Это уже казалось мне подобием диалога, и я радовался своему достижению. Я стоял, скрестив руки на груди. Он, осознав, что меня отсюда не выкурить его обычным тяжелым молчанием, принялся хрипло бормотать что-то о том, что девушка ушла по собственному желанию, сославшись на состояние ее хрупкого здоровья. Я вышел, хлопнув дверью.

На Новый год он презентовал мне великолепный дорогой мольберт. Вернее, он был бы великолепным для меня, если б я хоть чуть-чуть умел рисовать. К тому же, в доме не было ни холстов, ни красок. Словом, он опять прогадал, но я снова посчитал этот подарок добрым знаком.

Как можно заметить, пока он ограничивался стандартными общепринятыми праздниками. Это абсолютно не вызывало у меня подозрения. Единственное, меня несколько настораживала суть его подарков. За время нашего сожительства он должен был несколько разобраться в моих привычках, пристрастиях и вкусах, но выходило, что я оставался для него закрытой книгой и чужим человеком. Это смущало и неприятно поражало меня.

Например, на День защитника Отечества он подарил мне кубик Рубика – это при том,  что я уже давно перерос такие головоломки, да и вообще никогда ими не увлекался. На День труда он одарил меня гигантской рамкой для фотографии. Не приложу ума, зачем она мне могла понадобиться. На День России мне презентовали охотничий нож: увесистый, с острыми зазубринами, толстой рукоятью, он как влитой ложился в ладонь, зловеще поблескивая чудовищным лезвием.

Мне казалось странным, что такой состоятельный и крепко стоявший на ногах человек так падок на подобного рода безделушки. Больше того, это казалось мне неправдоподобным, поэтому я тщился понять смысл его подарков. Но бесполезно.

На День знаний он подарил мне тяжелые и вечно спешащие настенные часы с маятником. Некоторое время они провисели неподалеку от окна в моей спальне, но через пару недель вовсе остановились. Я не стал пробовать отремонтировать их, они так и остались висеть, маятник изредка начинал покачиваться, но тут же замирал.

В День народного единства он презентовал пухлый и тяжелый, как кирпич, русско-китайский словарь.

На День Конституции – две ракетки для большого тенниса. Правда, без мячика.

Я пытался намекнуть ему, что очень ценю его заботу, но он чуть перегибает палку. Бесполезно. Он отмалчивался или слегка пожимал плечами, как бы признавая свою ошибку, но предлагая с ней смириться.

Даже тогда я не придавал особого значения его мании к подаркам по поводу и без. Я мыслил так: богатые люди часто бывают чудаками. Им все простительно, именно благодаря их богатству, значение и влияние которого на психику не оценить обыкновенному среднестатистическому обывателю. Остается лишь принять их чудачества как данность. Короче говоря, чем бы дитя ни тешилось…

На следующий год он начал просто таки заваливать меня подарками – буквально ежедневно, а порой и по несколько раз в день. При этом он не ограничивался обычными праздниками (их было бы явно недостаточно), но все больше предпочитал экзотические, малоизвестные… а, быть может, он сам придумывал их.

В День заповедников и национальных парков он подарил мне самолет на радиоуправлении.

В Международный день объятий – альпинистский карабин.

В День сурка – огромный аквариум.

Во Всемирный день борьбы против рака – микроскоп.

В Международный день стоматолога – телескоп.

В День спонтанного проявления доброты – бесствольный пистолет для самообороны.

В Прощенное воскресенье – «Преступление и наказание» Достоевского.

В Международный день числа «Пи» - путеводитель по Египту.

Во Всемирный день астрологии – явно малой мне деловой костюм.

В День ветеранов вьетнамской войны – стельки на верблюжьем меху.

В Международный день птиц – настоящий арбалет.

В День работника следственных органов – тяжелую банку черной эмалевой краски.

В Международный день цыган – непомерно огромного, как медведь, ньюфаундленда.

В День независимости Зимбабве – годовой абонемент на посещение занятий по айкидо.

В День Солнца – конструктор.

В День шифровальщика – топор для рубки дров.

В День водолаза – сборник исландских саг.

В День военного переводчика – словарь антонимов.

В День святой Жанны д’Арк – ходули.

Во Всемирный день борьбы с опустыниванием и засухой – мяч для водного поло.

В День индейцев Перу – набор для ухода за бородой и усами.

В Международный день поддержки жертв пыток – бумеранг.

Некоторое время я еще пытался обнаружить логику и систему в его подарках, но вскоре совсем отчаялся это сделать. Его порывы были стихийны, он не придерживался абсолютно никаких правил, поэтому ему даже не приходилось заметать следы. Я перестал сопротивляться его напору. Большинство подарков я складировал под кроватью или в свободных кладовках. Но вскоре и кладовок стало недостаточно. Квартира начала загромождаться бесхозными и необъяснимыми вещами.

В это же время по ночам мне стало чудиться, что он стоит под дверью моей спальни. Не знаю, откуда это взялось во мне, но порой ощущение перерастало в паранойю, я вскакивал с кровати, распахивал дверь, за которой, понятное дело, никого не оказывалось. Однако это не приносило мне облегчения. Я стабильно просыпался глубокой ночью, прислушивался, боялся пошевельнуться и в этом страшном напряжении проводил по меньшей мере пару часов. Я почти молился, чтобы он решился зайти, присесть на край постели и завести какой-нибудь пустой, но понятный разговор. Он не заходил.

В День рождения Далай-Ламы он подарил мне пленочный фотоаппарат.

В День взятия Бастилии – гарпун.

В Национальный день хот-дога США – доску для игры в го.

В День инкассатора – полное собрание сочинений Артура Конан Дойла.

Во Всемирный день левшей – клетчатый плед.

В День пасечника Украины – несколько бельевых прищепок.

В День Луппа Солунского – бейсбольную биту.

Во Всемирный день предотвращения самоубийств – копию картины «Крик» Эдварда Мунка.

В Международный день охраны озонового слоя – фен.

В День работников атомной промышленности – меха для раздувания огня в камине.

В День Колумба – флюгер.

В Международный день белой трости – семь дротиков дли игры в дартс.

Во Всемирный день анестезиолога – спиннинг.

В Праздник белых журавлей – квадроцикл.

В День работника стекольной промышленности – словарь рифм.

В День сотрудника паспортно-визовой службы – дождевик.

Этот дождевик стал последней каплей. В нем не было ничего особенного, но после него я знал наверняка, что больше терпеть не в моих силах. Два с лишним года сожительства превратили меня в затворника, параноика, грубияна и баловня.

Глубоким вечером я пришел к нему в кабинет, уселся напротив него и принялся испытывать его долгим взглядом. Мне необходимо было выбить почву у него из-под ног и захватить инициативу. В этом не было ничего сложного. Он чувствовал неладное, ерзал в кресле, перекладывал бумаги на столе с одного места на другое. Я подумал, что с него хватит.

- Мне нужно уехать, - сказал я.

Он вопросительно вскинул брови.

- Да. Я решил. В Каир.

Он нахмурился.

- Мне нужен отдых. Я очень устал здесь.

Он открыл рот, чтобы возразить, но я перебил:

- Пусть это будет твоим новогодним подарком.

Некоторое время он молчал, потом расплылся в улыбке.

- Но предупреждаю: я уеду надолго.

Он неуверенно кивнул. Я поднялся, не давая ему опомниться, сказал, что начинаю собирать вещи, и был таков.

Мне не терпелось вырваться отсюда. Я уже грезил Египтом. Я запасся путеводителем, книгами Конан Дойла, фотоаппаратом, ньюфаундлендом и бумерангом. Вскоре от бумеранга отказался.

Отбытие состоялось через неделю. Я впервые за несколько последних лет чувствовал себя счастливым. Нет, не счастливым – способным на многое.

Он все понимал, не хотел меня отпускать, но было слишком поздно. В аэропорту мы коротко обнялись, он пробормотал что-то о том, что хотел бы составить мне компанию, но дела, что-то о креме для загара и вновь о своем хобби – лошадях. Я покивал, и мы распрощались.

В Египте было чрезвычайно жарко. Море я не любил, поэтому большую часть времени проводил в гостинице. Читал о Шерлоке Холмсе, не вылезал из ванной, ни о чем не думал. Изредка мы с ньюфаундлендом, для которого я так и не придумал клички, выбирались в город, бродили по грязным улочкам, отбиваясь от торговцев и попрошаек. На самом деле там было очень скучно, но не так безнадежно, как дома.

Он не мог знать мое местоположение, но все-таки вычислил меня. Однажды в номере раздался звонок, я взял трубку.

Он очень изменился за это время. В первую очередь, изменилась его речь – она стала четкой, твердой, и я вполне мог понимать его. Я подумал, что он примется отчитывать меня за долгое молчание, но нет. Он поинтересовался, все ли у меня в порядке, и не планирую ли я вернуться. Я ответил, что нет, тогда он на несколько секунд смолк. Затем выдавил:

- У меня для тебя есть сюрприз.

- Правда?

- Да. Подарок.

- Это чудесно, - сказал я. – Но придется подождать.

- О, - сказал он, - для меня не составит труда переслать тебе его почтой...