Проза

Рассказ второй

Саша – очень легкий. То, что и бросается в глаза и запомнится о нем – легкость. Детские какие-то, не повзрослевшие волосы, схваченные на лету небольшим хвостиком. Стертые до мягкости джинсы, майка с чем-то и расстегнутая клетчатая рубашка фалдами, бегущая за ним на его быстром ходу. Рубашка, бородка – мода гранж, мода уже ретро. Так ну и что?

И возраст – может, уже под и за тридцать, видимо, так и есть. Но тоже как-то мимо, где-то в паспорте, забытом на перекладных квартирах-вписках. Может, и старше, может, только вчера пел на выпускном. Сейчас мне кажется, что он вполне может быть вечным. Как архетип? Да ладно, брось!

Просто перед концертом, когда мы, отойдя от входа в клуб, курили у какой-то строительной завалинки, он сзади представился «с вашего позволения выпью» и глотнул водки из бутылки. Такой тяжелый, не его напиток, думаю вот сейчас, но и он тогда будто объяснил через пару фраз – допить не надеется один, да, вот так получилось, что один пришел и купил по дороге, всего за 300 взял, спрячет здесь, после концерта допьет, а возьмет кто, так и. Запил большим, почти двухлитровым соком.

Ближние лужи пошли мурашками слабого дождя – небо давно уже куксилось синяком. В кустах включили стерео-шепот ветра – как бы не ударила гроза.

Бородка светлая, как у подростка. Как у вечно не выросшего святого Курта – что ты тянешь в рот? Тебе можно курить, но рано еще совать стволы в рот! Подрасти еще! – блаженного Кобейна.

А этот мальчик уже с какой-то полуфразы, как он только что из Питера, из «Камчатки». О, котельная еще жива, не закрыли? Нет-нет, там как бы музей, но выступают, даже вход почти бесплатный, кто ж платить-то будет? Вот памяти Летова был концерт, Цоя, конечно. Пытались платным сделать, но народ просто платить не стал, это ж на смерти наживаться, блин! Когда Задерий умер, так Кинчев даже приходил. Выступал? Нет, но ходил по залу, здоровался. А вы тут часто, давно Калугина слушаете? Да, я давно, еще с 1997 года, когда он был с «Дикой охотой», а сейчас юбилей «Оргии праведников», так я был на первом их концерте, когда Калугин объединился с этими ребятами, и публика выбирала название их группе. Так это в 1999 году было, он, кажется, не очень мне даже поверил? Да, 1999 год. А он в 2003, когда лежал в больнице, ему удалили почку (о, так что ж ты пьешь, если не гонишь!), друзья залили ему много музыки, он лежал один и слушал «Nigredo» в палате, это было вообще! Такие, да, спрашивают о тебе, но говорят о себе, но это почему-то необидно, может быть потому, что и к себе – легкость? Важней, что мы вот тут, не задождило, хороший же вечер, и есть еще выпить, а сейчас начнут играть. Так, да?

И я не рассказал ему о том, что моя любимая песня у Калугина – «Радость моя… (Ничего нет прекраснее смерти)». И, когда я жил в Японии, друзья мне записали к дню рождения на кассету поздравления, да, еще были кассеты, а на оставшееся время дописали, зная (мы еще тогда не распались и все вместе ходили на концерты), мою любимую песню. И вот такая сцена, представьте, я один в общежитии, причем чужом, утром среди бутылок, остатков корейской еды и окурков, благовония и кислый вчерашний запах, все ушли на работу, звуки пустого здания, а я выйти даже не могу, потому что кастелян еще не сменился, а ночью незаконно остались, включаю и слушаю, что свет пронизал нас насквозь и мальчик, ты понял, что стало с тобой в это утро, ты понял, что стало с тобой? Ничего нет прекраснее смерти! И это на день рождения, такое вот сюр-поздравление, но люди хотели порадовать и да, я порадовался, было здорово, в Японии, думаю, у меня единственного тогда была запись Калугина!

Не сказал, потому что слишком много меня, когда слишком мало нас, еще и вообще. Немного пахло морем, уютным свинцом. Где-нибудь в Финляндии или Эстонии так, песочная коса в море, как длинный треугольник сыра. И едальные палочки солнечных лучей помешивают море, там что-то зарождается, под пробиркой тлеет язычок спиртовки, пока песок сыпется через стеклянную талию, посолить по вкусу.

О чем я, дохнуло легкостью? Я не за всякую приблудную постфактум психологию старых романов, «уже тогда мне почудилось…» Ничего мне не почудилось, и я, конечно, ничего не знаю. Просто гроза в анамнезе, просто волосы, просто городской, смрадный с изнанки ветер.

Он еще выпьет, а то скоро внутрь идти, оставлять почти полную тоже жалко. Мне не предложил, но выпил. И не был, кстати, пьян, это тоже куда-то мимо него прошло. Да, вот Кинчев. Как, кстати, к «Алисе» я? А к «ДДТ»? Он за турами после последнего альбома по Украине за ними ездил, еще до войны, ох, хорошо походил! «ДДТ» вам нет? Понятно-понятно. А, Летов? Ну, это святое. Он и на могиле был, и по лесам погулял там, где прыг-скок тот энцефалитными ушами услышал-сочинил.

О, да, Омск, там! Омские леса, мох под ноженьками, латы листвы, солнышко на турнике, улетели качели в самый зенит, в самое дуло, водочное солнце, сами по себе, мы сами по себе, наособицу. Одежду сдувает паутиной, комары через трубочку втягивают коктейль, пустую банку да у тропинки, «убирайте мусор после себя», сами по себе.

Он отошел, кивнув, не пора ли внутрь, сейчас узнает. С кем-то здоровался, с кем-то обнимался и уже прикладывался к чей-то другой бутылке.

Скучаешь о тех временах? «Солнышко, дай десять копеек на пиво» (мы смеялись и поминали), те маленькие концерты, где все знали друг друга и кивались, Арбат и его хиппи, дачи и Питер. Вот без вопроса я бы не понял, что – да, те времена прошли. Сами ж по себе, теперь мы сами по себе.

Сдавали вместе рюкзаки. На концерте он мелькал тут и там. Потом еще в очереди за пивом. Он куда-то пробегал, а потом кто-то за ним, высматривая, искал. И не очень любезно искал, как в английских гангстерских фильмах? Вот я и тогда уже начал сочинять. А к концу концерта он летал над толпой, сидя у кого-то на плечах. Да, худой и тонкий, но все равно молодец, подсаживают же только девушек!

В антракте опять, выйдя курить, у той самодельной лавочки. Его водку и сок нашли и выбросили в (довольно чистую) тут же рядом урну. А он болтал с тремя мальчиками и девочками. Они уже знакомились, называя имена. Да, он и им не предлагал, допивая  – это знакомо, щедрость неформалов и их запасливая на себя бережливость. На каком еще случайном полустанке, забытой вписке придется? Христианское и крестьянское.

А вот они и знакомятся, слышим. Он – Саша, но чаще – Фродо, хмыкнул он сам. О, Фродо, раньше б и всегда это стало б приколом, мы б переглянулись и даже потом рассказывали. Фродо, дети-хиппи, они еще есть, они все же вечные! И зря я носился одно время с идеей (кстати, запатентовать, даже Гугл плохо знает это слово) постхиппи, типа сейчас мы в итальянских костюмах и даже заграничных офисах, но кто был и хипповал, тот всегда будет понимать и усмехаться, что самый открытый open space и самый большой кабинет – все иллюзии имени Ричарда Баха, прозрачные, как сейчас модно в прозрачных стаканах-партнерских кабинетах, мухи в сувенирных янтарях.

В общем, можно улыбнуться. Мы и улыбнулись – вот, надо ж, Фродо еще есть, мы так привыкли видеть такой же офисный, как мы сами, люд, с работы, в годах, с опозданием на все эти концерты, которые и не приезжали к нам раньше, подтягивающийся к 8-9, на изрядно лет позже к клубам. А Фродо-Саша куда-то не ведет, конечно, но сам расписал концерты себе на все лето, легко и деловито, ухмылка знающего вписку и скидку на билет, шагает, сегодня здесь, а завтра там. Сам вот по себе.

Пустой на праздники и лето город, единственное время, когда город выдыхает из себя людей, (выпускает газы) пробок и остается один на один с тобой. Мы сами по себе с тобой последний уик-энд пунктуационный знак неба между домами, днями между делами.

Между нами и ими, когда музыка промывала. Когда басами звук плясал в теле. Я прыгал и кричал среди толпы и ритма, в темноте, анонимный. Он уносил что-то лишнее. Навсегда лишнее, на эти три часа – выдували динамики…

Концерт закончился уже ожидаемо поздно, было темно и все спешили, Сашу мы уже не видели, Фродо ушел в следующую серию, смайл, а метро не бесконечно по времени, хоть и тянется, lingers long on Love Street.

Где-то через несколько месяцев мне позвонил следователь. Был очень вежлив и почти интеллигентен. Он прочел мой пост про Сашу. Кстати, «его звали и не Саша», - он назвал какое-то такое же обычное и пустое имя, которое тут же ушло от меня, и сделал внимательную паузу, отметил, что мне это имя ни о чем не говорит и в первый раз, - «но это к делу не относится». Его скоро после того концерта убили. И убили нехорошо. Получается, что тогда мы были чуть ли не последние, кто его видел. Как, почему?? Он корректно еле заметно помолчал, скинув вопрос, и спросил, видел ли я его после, что-нибудь еще о нем знаю? Помню, меня поразило больше даже не то, что Фродо, я не сразу и сообразил, кто это, такая же секундная пауза в памяти и ответе, а что они в милиции прочли мой пост. Хотя что удивительного, если подумать позже, поисковики, современность, открытый пост, не все ж отписались о том концерте, пара кликов... Что он умер, то есть убили, понял позже. Вот уж действительно та тема, когда встречаешься раз в секунду из вечности и расходишься на никогда, на все остальные секунды… Нет, следователь все понял, поверил (проверил?) и даже официально не вызывал. Я, где-то уже разъединяя разговор, подумал, что можно было бы спросить, где он похоронен что ли, но тут же и понял, что это слишком патетично и никому не нужно. Да, сам Фродо торил путь на могилу Летова под Омском, но иногда (часто? всегда?) в разъединении больше смысла, чем в соединении. И лучше пусть само забудется, чем самому помнить. Дринк за тебя сегодня ночью под Летова и песни с того концерта, Фродо. И – апдейт к тому посту? О, Господи, не чокаясь ни с кем, за такое пьют, с пустотой у себя внутри в зеркале чокнись и заткнись. Но, блин, какой все же ужас… Мы все Фродо сами по себе.

Короче, утро было ясным, не хотелось вставать – вот точно, как вчера пели! И похмелье было очень правильным, да, точно он вчера эту одну бутылку на целый день, в самый раз. Хотелось немного в туалет, немного послушать вчерашние песни и, почему-то, черешни. Потому что за окном вроде дикая вишня? Есть даже не хотелось. Надо в Питер, надо, это такой город, куда надо ездить, чтобы дышать.

Долго этот вчера грузил, с которым там у клуба стусовались. Штаны чуть ли не тренировочные и майка без рукавов – кто только не ходит теперь, совсем разная публика. Немного стремный. Чувак встал уже? Который час? Мобильник сел. Фродо сел сам и потянулся. Из окна из-под густых кустов тянуло в квартиру грибами. Глухой двор, он выглянул, с разбитыми такими убогими, но огороженными цветничками, чьими-то деревенскими отрыжками-воспоминаниями, деревьями-перестарками (до первого серьезного шторма) и с навеки пойманным эхом. Первый этаж.

Грибной запах напомнил о другом, исподнем, нутряном запахе… Как он, единственный раз за вечер проявив инициативу, остановил за плечо его в коридоре и, вдруг пригнувшись-клюнув, облизал пот за ухом того мужика, специально замедлив языком, чтобы тот, если захочет, успел оттолкнуть. Но он только вздрогнул и как-то очень громко замолчал. Потом все и было, да, как он Фродо, любил и даже не думал, что и вчера получится. Но получилось, у него всегда все получается, везет на фишке! Сейчас надо выпить чаю, есть все еще не хочется, и валить – быстрые проводы, долгие дороги, как говорится.

Он встал, натянул майку (даже не пахнет, а вчера так рубились хороводом у сцены, настоящий пого, здорово!) и вышел на кухню, проверив заодно, где рюкзак. Рюкзак был на месте. Мужик тоже. Сидел за столом, как и вчера, когда, после, он пошел спать, будто и не сходил. Дима, кажется? Фродо точно не помнил, это и не важно. Он даже не собирается стрелять денег, просто выпьет чай и пойдет. Хотя чуть неудобно, конечно, поцелуй на прощание и все такое, надо б… Но таким, в спортивных штанах, на утро может быть стыдно. Вот и бэст!

Уже из туалета, совсем войдя в тесную кухоньку, он вдруг столкнулся с мужиком, который резко встал и, - «что вдруг забыл, Дим?», - пошел, ломанулся мимо него по узкому коридору, в комнату. Они еще столкнулись, как, Фродо хмыкнул, в автобусе в час пик, мужик смотрел куда-то в сторону, но так, что будто смотрит ему, Фродо, в глаза, до самого нутра глаз. Протянул, как вчера сам Фродо, руку, еще идя, приближаясь и приблизившись, взял ею, поручнем, его за плечо. Ну вот псих, точно, щас будет брататься, пьяно тыкаясь лбами, братуха, мы с тобой, братуха, пил до утра потом что ли? С каким-то хрипом-всхлипом тот выкинул из-под-за себя большой кухонный нож, огромный резак, такая тупь такие на кухне держать, воблу он что ли им чистит…

В животе, далеко и одновременно так внутри, что-то хлипко скрипнуло. Где-то глубже горла, в желудке начала жечь, расти пустота. Похожа на тошноту, только тошноту ты из себя выкидываешь, а эта, наоборот, всасывается в тебя, растет. От этого Саше сразу стало очень страшно