Проза

 

 

 

Эпизод пятнадцатый

Исторический кабинет. Essentia Orpheus

 

 

Стоял хороший сентябрьский денек. В сквере безмятежно раскачивалась оранжево-красная листва клёнов и багряные крапинки боярышника. На поверхности сочных ягод, подмороженных утренним заморозком, виднелись едва заметные блики неба. Но времени любоваться видом из окна квартиры №11 у Евгения не было. Он собирался в университет и спешно разыскивал, куда подевались его мятые тетради с конспектами, исписанные всякой белибердой, не имевшей порой никакого отношения к лекциям. Собрав сумку, он быстро отпил на кухне остывшего кофе и отправился в коридор надевать обувь.

В университет он шагал, как на праздник, глубоко вдыхая сухой прохладный воздух. Он уже проспал первую пару, но не чувствовал от этого никаких угрызений совести. На душе у него было радостно и легко. Ему вспомнилось, что точно такая же погода стояла в тот день, когда его впервые привели в школу с большущим букетом цветов и коричневым портфелем на застежке. Тогда он был уверен, что историк — это такой человек, который умеет хорошо рассказывать истории, и даже не подозревал, что после окончания школы сам сделается историком. От этих воспоминаний ему стало немного смешно и как-то волнительно. Он щурился, поглядывал на облака, мелькавшие за листвой деревьев. Солнце высвечивало стволы тополей, согревая морщинистую кору, на которой отошел иней, и поэтому казалось, что деревья умиленно плакали, наблюдая за студентом, идущим в университет, дабы приобщиться к мудрости веков и освоить кучу не слишком нужных, но необходимых для прохождения цикла обучения дисциплин.

Осенняя свежесть холодила шею, наполняя его легкие бодростью. По мере приближения к университету на пути стали встречаться красивые девчонки, так что Евгений непроизвольно снизил скорость ходьбы, поглядывая то на одну, то на другую. Почти все студентки были ему незнакомы, кроме той длинноногой блондинки-пятикурсницы, что училась на отделении международных отношений. Поднявшись по лестницам, он зевнул, встроился в тянувшуюся к парадным дверям змейку студентов и вошел в здание.

В университетском холле толпились пестрые стайки первокурсников. Их было много, очень много! От них исходили флюиды гиперактивности и мощнейшие мыслительные протуберанцы. Они сразу выделялись из серой массы побитых жизнью студентов-старшекурсников. В неофитах Alma mater было что-то настораживающе легкомысленное и, в то же время, притягательное. Они отличались тем, что постоянно цеплялись за свои телефоны и без устали по ним о чем-то щебетали, напоминая попугайчиков, повторявших определенные слова, чтобы понравиться друг другу. Некоторые из них уже были «киберами», массово хлынувшими чуть позже, после внедрения единой системы тестирования.

По большому счету Женькино поколение было последним или, быть может, предпоследним выпуском автохтонных студентов, прошедших классический экзаменационный путь от начала до конца. Внедренный в высшее образование кибернетический отбор привнес в универ атмосферу равнодушия и заочной отстраненности, хотя никакой вины самих «киберов» в этом, конечно же, не было. Просто они не понимали традиции, которые складывались в университете до них, и создавали свои собственные традиции, которые вели к быстрому забвению прежних. И все же в выражении юных лиц первокурсников угадывалось нечто такое, что всегда заставляло студенческие сердца биться с удвоенной силой. Как много они хотели успеть! Как многому хотели научиться!

Нет, они не верили в светлое будущее, о неизбежности которого еще говорилось по инерции в устаревших учебниках и программах. Высокие моральные качества строителей социального благоденствия и равенства были для них, если не глупостью, то уж наверняка не самыми важными качествами. Они верили в успех, в коммуникабельность и открытость, верили в безграничные возможности цифровой экономики, в раскрученные глобальные лозунги, в крутые бренды и стартапы, в любую новоязычную чепуху, вынашивали планы о покорении высочайших вершин будущей карьеры и ради воплощения своих амбиций были готовы на многое.

Они были другими, не такими, как Женька, но он их прекрасно понимал. В этом и состоял смысл молодости — в том, чтобы освоить передовой опыт, привнести что-то свое. Впрочем, к тому времени, когда опыт осваивался, он зачастую переставал быть передовым, а иногда вообще переставал быть. Но дело было не в этом, а в том, что они тоже отчаянно пытались найти себя. Кто этого никогда не делал, у кого не было какой-то своей недостижимой мечты, у того на самом деле никогда не было молодости, тот не знал и не догадывался даже о том, что это такое.

Поднявшись по лестничному переходу между корпусами, Женька вошел в хорошо освещенное фойе конференц-зала со знаменитой университетской фреской «Возвращение Орфея». Было в этой масштабной сюрреалистической фреске что-то логически выверенное и завораживающее точностью конструктивизма. Выполненная в прозрачно-кианитовых и хрустальных тонах, она представляла собой современное прочтение мифа об Орфее, который возвращался под звон кифары из царства Аида, однако ни сладкие звуки, ни священные знания, открывшиеся поэту, не могли унять его боль от разлуки с возлюбленной Эвридикой. В этом нетленном сюжете проступала великая тайна времени, тайна любви и подлинного искусства, позволявшего переносить давление любых обстоятельств.

Попав на родной истфак, Евгений, повидавший за свою студенческую жизнь немало суматошных сессий, растерялся при виде наводнивших факультет побратимов по исторической науке. Такое случалось в самом начале учебного года, когда студенты-историки, успев за лето соскучиться по университету, приходили на лекции в полном составе.

— О, Женич, привет!

— Привет! — Евгений протянул руку своему однокашнику, Василию Лосеву, такому же закоренелому прогульщику, как и он сам. — Не знаешь, откуда сегодня столько народу?

— Кажется, с аудиториями что-то напутали. Да еще первокурсников навалило.

— А где у нас лекция?

— Да вон там, где все наши стоят!

Василий махнул рукой в сторону, куда они вместе стали протискиваться, углубляясь в плотные студенческие ряды. Пройдя несколько метров, они остановились, чтобы пропустить преподавательницу с кафедры архивоведения. Широко ей улыбаясь, покачивая головами, как китайские болванчики, они уважительно с ней поздоровались. В предстоящую сессию она должна была принимать у них экзамены, поэтому они старались не упустить возможности произвести на нее приятное впечатление. Несмотря на то, что преподавательница отлично знала подхалимские уловки своих студентов, она приветливо кивнула и очаровательно улыбнулась им в ответ.  

Останавливаясь на каждом шагу, пропуская встречные течения студентов, Женька добрался-таки до своей группы, поздоровался с парнями, травившими анекдоты про преподавателей, и стал ждать, когда освободится аудитория, из которой выходили и выходили первокурсники. По умным сосредоточенным лицам можно было догадаться, что у них прошла вводная лекция по Древнему миру. Некоторые студенты от наплыва эмоций и свалившихся на их головы ответственных заданий по подготовке к семинарским занятиям были готовы упасть в обморок. Когда первокурсники покинули помещение, казалось, вся аудитория вздохнула с облегчением. По запотевшим окнам скатывались капли пара, на доске застыли каракули труднопроизносимых словес, которые препод выводил по ходу лекции. Сам преподаватель стоял тут же, это был Валентин Сергеевич Сизых — культурный герой студенческих баек, поговорок и афоризмов, больше известный по прозвищу Сизый. Он прижимал ко лбу скомканный платочек, пытаясь закрыть модный портфель, приобретенный им в отместку студентам, которые в прошлом семестре начертили на доске перед началом занятий его старый дипломат так, будто он начинал читать лекцию вместо преподавателя, повторяя его излюбленные слова: «Таким образом, что мы имеем?».

Женька пробрался на галерку и открыл на парте конспекты. Он предпочитал садиться за последнюю парту, куда взгляд преподавателя устремлялся редко, а если устремлялся, то не мог определить, чем занимается Евгений — конспектирует лекции или читает последние студенческие новости на парте, тут же оставляя свои комментарии. Перевернув пару страниц тетради, Евгений тяжело вздохнул. Среди неровных строчек в ней попадались сильно сокращенные фразы из лекций, осколки каких-то непонятных дат, которые разбивались о торчавшие тут и там рифы студенческих рисунков. Между ними проплывали одинокие корабли философских размышлений. Повсюду на страницах задорно плескались русалки, всплывали мелкие почеркушки, валялись сломанные мечи, копья, щиты, которыми он отвоевывал себе на лекциях жизненное пространство. Так выглядели практически все его конспекты, населенные соблазнительно улыбающимися мадмуазелями, загадочными существами и карикатурными карапузами.

Наконец, в притихшую аудиторию вошел преподаватель, и началась обзорная лекция. Евгений развалился на парте, подперев рукой скучающее лицо. Проникновенные мысли лектора стремились подхватить Женьку, унести его вместе с партой в открытое море исторической науки, туда, далеко, опять к этим неизведанным континентам прошлого. Евгений почти видел, как по упругим волнам одна за другой уже проплывали первые парты, на которых с удивленными лицами сидели его однокашники. Неторопливые волны исторической мысли проникали в ушные раковины Евгения тоже, но там они превращались сначала в мутные потоки, затем в бурлящие игристые ручейки, через них Женька просачивался в кристально чистые озера Мнемозины и выходил обратно на каменистые берега студенческой скуки.

Он читал на парте анекдоты, любовные стихи, разглядывал микро-комиксы с пояснительными текстами и прочие шедевры студенческого мифотворчества. Одним из таких шедевров был девиз «Истфак — чемпион!», который можно было прочесть везде, где бы ни появились студенты истфака. Иногда, впрочем, девиз этот записывался «Истфак — чампион!» (как вариант кириллической транслитерации с латиницы «Istfac — champion!»), что напоминало о временах, когда исторический факультет именовался историко-филологическим и каждый студент-историк был обязан пройти спецкурс по древнегреческому и латыни.

Вообще говоря, фраза «Истфак — чемпион!» не содержала никакого вразумительного объяснения, где и по какому виду спорта проводилось соревнование, на котором истфак удостоился столь высокого звания. Лишь преподаватели из тех, что постарше, помнили, как в приснопамятных семидесятых годах прошлого века во Дворце молодежи устраивались веселые межфакультетские интеллектуальные турниры. С тех пор эта реплика, с небольшими поправками в зависимости от названий факультетов, гремела по всему универу, и лишь на матмехе категорически, в свойственной математикам манере, провозглашалось: «Матмех — круче всех!». В глубине души Евгений был с этим согласен, хотя в спорах с Витяем не упускал возможности напомнить, что развитие математики находилось в прямой зависимости от истории, и без истории, следовательно, существование математической науки становилось попросту невозможным.

Лекция пролетела незаметно. Женька соскреб с парты тетрадку, забросил в сумку авторучку, мимоходом кивнул Макарычу, немилосердно шутившему за соседней партой над девчонками, и отправился на выход. Народу на факультете заметно поубавилось, поэтому Евгений решил заглянуть в Исторический кабинет. Исткаб (душа всего исторического факультета, самое что ни на есть средоточие его ментального астросома) находился в конце коридора. По левую руку от него располагалась страшная ложа Судилища, в которой принимались экзамены, проходили защиты дипломных работ и другие магические обряды факультета. Справа от Судилища имелась длинная лестница, спустившись по которой можно было посетить камеры пыток, где наиболее выносливые студенты изучали восточные языки, а если пойти наверх, можно было попасть в лучезарные выси матмеха, но там, за этими высями лестничной площадки, историческая наука утрачивала свои полномочия.

Разноцветные двери Исткаба, сделанные с намеком на средневековые витражи из красных, зеленых, золотистых и фиолетовых стекол, с распростертыми объятиями принимали каждого посетителя. Дверцы не переставали радоваться и хлопать в ладоши каждый раз, когда внутрь Исторического кабинета заглядывали интересанты от исторической науки. В будние дни они плотно заполняли пространство Исткаба, буквально каждый его укромный уголок. Они читали, склонившись над столами, уткнувшись в книги, журналы, атласы, шебурша страницами.

Понятное дело, что больше всех в начале учебного года усердствовали неофиты, которые с превеликим удовольствием до дыр зачитывали самую популярную и востребованную литературу — «Законы Хаммурапи», прелюбопытнейший исторический источник, высеченный клинописным текстом на базальтовой стеле. Студенты истфака относились к изучению «Законов Хаммурапи» с большим рвением и пиететом, так как изучение этого памятника шло рука об руку с производственной практикой, которая заключалась в составлении столь незаменимых в исторических исследованиях и крайне приятных в употреблении карточек.

Изучая «Законы Хаммурапи» через посредство заполнения карточек студенты истфака не только соприкасались с исторической эпохой, испытывая на себе ее веяние, но и знакомились с научными методами работы. На первый взгляд могло показаться, что составление карточек — совершенно бесполезное занятие. Но здесь не стоит торопиться делать выводы, ибо часто, очень часто, постижение глубоких исторических истин приходит именно в таких изможденных состояниях, возникающих от монотонного выполнения одних и тех же механических операций.

Выполнение простых действий по заполнению карточек с описанием базальтовой стелы царя Хаммурапи значительно экономило студентам уйму свободного времени. Не говоря уже о том, что, заполняя карточки, а из карточек составляя картотеки, можно было каждый раз делать для себя маленькие исторические открытия, доставая очередную карточку из своей картотеки. При этом чем большее число карточек будет находиться в твоей картотеке, тем большее количество открытий можно было совершить, каждый раз вынимая карточку из картотеки и перечитывая то, что на ней записано. Поэтому, несомненно, заполнение карточек, а также составление объемных картотек было самым любимым занятием первокурсников. В чем-чем, но в соревнованиях по заполнению карточек и по составлению из оных карточек картотек исторический факультет был, действительно, непревзойденным «чампионом».

Однако в тот день Женька решил посетить Исторический кабинет вовсе не для того, чтобы как-то посочувствовать старательным первокурсникам. Его влекло туда какое-то иное чувство. Он не мог объяснить, для чего ему нужно было здесь появиться. Тем более, что появлялся он здесь, как правило, только во время сессии, чтобы успеть полистать перед экзаменами нормальные конспекты, аккуратно написанные девчонками из его группы.

Но тут дверцы Исткаба отворились перед ним сами собой. Он переступил через невидимую черту, за которой в воздухе начинали витать круговороты прошлого, лица политических деятелей, многоголосие иностранных языков, фрагменты летописных сводов с изображениями баталий, решающих судьбы мира. Как вдруг его сердце дрогнуло — и все куда-то пропало, клинописные тексты, старательные первокурсники, шебуршание страниц, многоголосие языков. Возле шкафов с алфавитными указателями стояла Она.

Евгений и раньше видел ее мельком в университете, но вот так близко сталкиваться с ней ему еще не доводилось. Он и не думал, что вблизи ее красота окажется еще совершеннее и чище. Нет, она не могла быть земным творением! Гораздо охотнее он бы поверил, что видит наяву абсолютную фантазию, слишком безупречную для того, чтобы она могла быть помыслена в чьем-то воображении, не говоря уже о воплощении в бренном мире. В самом деле, разве могла сошедшая с Олимпа златокудрая богиня или покинувшая Кайлас Дурга-Парвати учится на историческом факультете? Зачем ей это надо? Для чего она стояла сейчас перед этим пыльным каталогом и внимательно в нем просматривала какие-то карточки? Осторожно выдвинув ящик, она села за стол и стала выписывать название нужной книги на листок.

Дневной свет освещал ее лицо, пробегал по ровным прядям волос, огибающим благоухающую шею, до которой она дотронулась рукой. Евгений совершенно забыл обо всем — он понял, что таращится на нее, и отвел взгляд в сторону, чтобы не нарушать исходившую от нее ауру гармонии. Тем не менее, он продолжал видеть вокруг сверхъестественное свечение, проникавшее сквозь нее из недоступных высот горнего мира.

Он вышел из оцепенения лишь тогда, когда двери Исткаба легонько хлопнули, позволив ей раствориться среди студентов. Женьке нужно было взглянуть на нее еще разок, чтобы убедиться в действительности произошедшего. Он впервые испытал на себе столь пронзительное и незабываемое воздействие красоты, целиком заполняющее сознание и вытесняющее из него все прочие чувства. Покинув Исткаб, он увидел, как она остановилась у доски с объявлениями и пошла дальше. Ему захотелось догнать ее, но она ускользала от него в шумном потоке студентов, подобно убегающей Аталанте. К тому же, как не кстати, по коридору шел научный руководитель Женьки, профессор Калинин, и научный руководитель, как не кстати, заметил своего непутевого студента.

— Здравствуйте, Евгений, — поздоровался с ним профессор.

— Здравствуйте, Павел Геннадьевич!

— Что-то я вас вчера не заметил на своей лекции. Вы меня избегаете?

Почти все его вопросы заводили Женьку в тупик.

— Э-э, я вчера читательский билет получал, — выкрутился Евгений.

Разумеется, Павел Геннадьевич ему не поверил. Из журнала посещений он уже знал, что Женька вчера прогулял все пары.

— А что у вас с курсовой работой?

— Честно говоря, я пока название не придумал.

— Евгений, только давайте на этот раз начнем с постановки четких целей и задач, хорошо?

Это была его коронная фраза, которую он неустанно повторял всегда, когда разговаривал со студентами. Выражения типа «Давайте для начала определим цели и задачи вашей работы», «Где постановка целей и задач?» звучали у него как заклинание, с помощью которого он мог без труда превратить любого студента в зеленую лягушку или в скользкого слизня.

— В прошлом году ваша курсовая меня очень расстроила, Евгений. 

Женькино лицо сморщилось и попыталось улыбнуться.

— Это же не ваш уровень, — профессор Калинин немного наклонился вперед и заговорщицки подмигнул. — Только между нами, ваши курсовая была вообще ни о чем! Нужно что-то менять в вашей стратегии — на четвертом курсе это точно не прокатит.

Слова Павла Геннадьевича, как обычно, били не в бровь, а в глаз. 

— Согласен, — потупил Евгений голову, — я подготовлю план работы на следующей неделе.

— Приходите на кафедру, консультации по курсовым — каждую пятницу, после четвертой пары. 

Павел Геннадьевич отправился в Исткаб. Евгений с облегчением закатил глаза, но, оказалось, он рано расслабился. Профессор Калинин неожиданно развернулся, по-дружески хлопнув Женьку по плечу, и поучительно добавил:

— Поверьте, Евгений, я понимаю, как это нелегко быть студентом, но я жду от вас план работы, где будут четко прописаны цели и задачи курсовой, постарайтесь не забыть об этом до пятницы.       

— Да-да, я постараюсь, — кивнул ему Евгений.

Общение с профессором Калининым всегда оставляло у Женьки двойственное чувство — с одной стороны хотелось все сделать именно так, как он требовал, с другой стороны было непонятно, как именно это нужно было делать. Закинув на плече сумку, Евгений вышел из университета, осматриваясь по сторонам. Он все еще надеялся увидать поблизости свечение, исходившее с недоступных высот горнего мира...

Как и следовало ожидать, про обещание принести профессору Калинину план курсовой работы Евгений благополучно забыл. Получив в библиотеке читательский билет, он почти перестал посещать лекции, оставив в своем расписании прогульщика всего четыре обязательные пары, которые вели преподаватели старой советской школы. От современных лекций об «информационном обществе, которое предполагает, что индивидуум представляет собой открытую мобильную систему, реагирующую на постоянные изменения в информационном поле и повышающую свои адаптивные способности» его выворачивало наизнанку. Все эти образовательные стандарты, тесты и схемы, напичканные секретами успеха, были рассчитаны на олигофренов, которые имели равные права на получение заветного диплома. Поэтому Женька не тратил время впустую, чтобы выслушивать всякую наукообразную туфту, учившую бездумно повиноваться законам «глобального мира», которых на самом деле не было. Если кто-то там наверху полагал, что сущность высшего образования состоит именно в том, чтобы штамповать безмозглых големов и гомункулусов, то у Женьки на этот счет было совсем другое мнение.

 

***

В полном одиночестве он бежал по степной равнине, натыкаясь на высохшие деревья, кустарники, перепрыгивая их с невероятной легкостью, пока не подбежал к лабиринтам возле трех заброшенных храмов. Три зиккурата высились над песчаной саванной, над иссиня-черным морем, подпирая лиловые облака, переливавшиеся в сполохе северных сияний. Издали они казались одинаковыми, но теперь стало заметно, что храм, стоявший посередине, был несколько выше, чем боковые.

Прогуливаясь между каменных блоков, которые когда-то были плотно подогнаны, а теперь торчали из сухой земли, словно надгробные плиты, он силился разгадать, где расположены двери в храм. Он был настолько древним, что его тысячелетние стены, обдуваемые со всех сторон ветрами, покрылись глубокими колеями и слоистыми гребнями, пробегавшими по всей его поверхности. На углах многоярусных монументальных крыш располагались изъеденные дождями столбцы, которые, судя по всему, были жалкими остатками скульптурных изваяний.

Он запрыгнул на большой каменный блок, разбежался и повис над пропастью, совершая широкие взмахи ногами, взлетев на карниз самого величественного зиккурата, где под основанием крыши обнаружил вход в храм, к которому не вели никакие лестницы. От ветра, подувшего на высоте, он пригнулся и заглянул вниз, на истонченные стены зиккурата. Казалось, они должны были осыпаться под напором сводов, но ему было нисколько не страшно стоять на самом краю этих полуразрушенных стен.

Перестав смотреть вниз, он перевел взгляд на побережье, которое опоясывала жемчужная кромка соленого песка. На море он заметил семь вихрей, уходивших своими крутящимися вершинами в небо, сначала два, а потом еще пять. Они крутились и извивались очень близко друг к другу, но почему-то не сливались. Ему хотелось понять, что это за вихри. Иногда во снах ему сразу удавалось найти толкование образам, которые ему снились, но тут он замешкался. Как вдруг из глубины храма донеслось тихое эхо: «Иди ко мне…». Повернувшись к каменным вратам, он стал спускаться по чередующимся переходам с колоннами. В темноте он потерял счет этим переходам и заблудился в хитросплетении ходов, но таинственное эхо вновь окликнуло его — и в ближайшей стене отворился проход в храмовое помещение.

Внутри весь храм освещался люминесцентными цветами, над которыми порхали крупные мохнатые мотыли. Перед лазуритово-синим алтарем он увидал две ритуальные амфоры на загадочных дисках, соединенных неким механизмом, напоминающим астролябию либо часы. Евгений затронул один из дисков, попробовав его покрутить. За спиной у него послышался обворожительный шепот, тот же самый, который направлял его внутрь храма:

— Хочешь узнать, что это такое?

Женька оглянулся и тут же онемел при виде хозяйки храма — она была суккубом или созданием очень похожим на то, как их обычно изображают. Над спиной у нее приподнимались перепончатые крылья. Две пары сосков были полностью оголены, а бедра и живот прикрывали змеиные хвосты. Ее тонкая, молочно-бледная кожа, через которую виднелись голубые прожилки вен, была, похоже, совершенно беззащитна перед дневным светом и полностью лишена волос.

— Не бойся меня, я не сделаю тебе ничего плохого. На твоем месте я бы опасалась их, — она подошла к светящимся бутонам, погладила их лепестки и мягко улыбнулась, когда ей на палец уселась черная бабочка.

Предугадав его вопрос, она спокойно ответила:

— Давным-давно здесь обитали набхаи, могущественные существа, построившие Храм-Который-Останется-После, а потом все они исчезли куда-то.

— Исчезли куда-то, то есть вымерли? — уточнил он.

— Спроси об этом падшего ангела, ведь это он отправил тебя к Ноаэ.

— Никто меня не отправлял, — пробурчал недовольный Женька, — я сам здесь оказался.

— Многие так говорят, — произнесла она убаюкивающим голосом. — Откуда тебе известно, что замыслил Люцифер?

— Ну, ладно, — признался он, — перед тем, как сюда попасть, я действительно видел во сне Люцифера. Кажется, его планы нарушает одно мое сочинение.

— Правда? — заинтригованно поглядела на него Ноаэ. — Хочешь сказать, ты не слуга падшего ангела и не алхимик? 

— Никогда не верил в эту дребедень, — подтвердил Евгений, соображая, что амфоры на двух чашах были нужны для проведения каких-то алхимических экспериментов.

— Тогда ты должен знать, что у тебя осталось очень мало времени, — грустно сказала Ноаэ. — Мои цветы источают умертвляющий тебя аромат, поэтому скоро ты растворишься и тоже исчезнешь куда-то.

Евгений ощутил в животе прохладную пустоту и глянул на алхимические сосуды.

— То есть, я должен приготовить себе противоядие, так?

— Оно уже здесь, в этих сосудах, — вздохнула демоническая жрица. — В одном находится смертоносное средство, способное умерщвлять даже бессмертных богов, в другом источник живительной силы.

Ноаэ понюхала светящийся бутон, распустившийся прямо на витой колонне, и продолжила:

— Люцифер не может войти в этот храм, но я знаю, что ему нужна моя тинктура, смертных возвращающая к жизни, бессмертных возвращающая из плена небытия. Раньше ко мне часто заглядывали такие бескрылые, как ты. Они ее называли Essentia Orpheus. Правда никто из них отсюда не уходил, хотя некоторые потом улетали…

Дунув на мотылька, севшего на ладонь, Ноаэ подбросила его кверху. Она не пыталась напугать, скорее наоборот, в ее словах ощущалась странная доброжелательность, только доброта ее была немного другой, не такой как у людей.  

— Однажды я уже растворялся во сне, — вспомнил Евгений. — И знаешь, что после этого происходит? Ничего! Мы просто просыпаемся, вот и все.

— Вы живете для того, чтобы с вами ничего не происходило? — попыталась его понять Ноаэ.

— Ну, почему? — пожал Евгений плечами. — Некоторые из нас стремятся к чему-то, мечтают о чем-то, хотя таких людей становится все меньше, с человечеством что-то происходит. Мы перестаем верить в добро, перестаем думать о высшем и чувствовать по-настоящему.

— Люцифер… узнаю его почерк, — задумчиво отозвалась Ноаэ, изучая Женькино лицо. — Не верь ему, если он тебе что-то обещал, он никогда не сдерживал обещаний. Падший ангел творит великое зло, и всякий, кто ему служит, этим злом поглощается.

— А ты кому служишь?

— Ноаэ создана женщиной, — удивилась она его вопросу. — Предназначение женщины в том, чтобы хранить свою тайну, а не в том, чтобы кому-то служить.

Женьку стало знобить, он кашлянул, выдохнув струйку пара:

— К-хм! Я не силен в алхимии, но если я отопью из первого сосуда, а потом из второго… Или нет, наверное, лучше смешать две жидкости, чтобы не ошибиться. Так ведь можно?

— Ноаэ не должна открывать тайну, — прошептала она.

— Фу-у, поскорее бы проснуться, — Женька застучал зубами, потирая замерзшие плечи.

— Не бойся, скоро ты заснешь приятным сном и, когда твое сознание освободится от всех воспоминаний прошлого, пробудишься вновь бабочкой или прекрасным цветком. Неужели все люди этого так боятся?

— Видишь ли, не все люди хотят освобождаться от воспоминаний. Воспоминания и есть то, что делает нас людьми, — ответил Евгений, подумав, что в своей женственной странности она была все-таки бесподобна.

Прикрыв нос рукой, он проверил амфоры, обнаружив, что жидкость, налитая в них, по цвету ничем не отличалась от воды. Выходит, тинктура была бесцветной. Дурных запахов он не учуял, поэтому решил действовать наугад. Склонив над амфорой голову, он приготовился сделать глоток, взявшись за поручни, чтобы приподнять сосуд.

— Есть еще одно условие, — неохотно предупредила Ноаэ. — Чаши весов не должны отклоняться больше, чем на один зубец, иначе тинктура жизни утратит свойства, а сила яда усилится.

И тут до него дошло! Диски, на которых покоились два сосуда, были вовсе не деталями часового механизма. Они были точно уравновешенными чашами весов, на что указывала стрелка между зубцами делений. Он понял, что эта задачка не решалась простым угадыванием. Если бы это было так, некоторые алхимики, попадавшие к Ноаэ, наверняка бы угадали, в каком из сосудов находится эссенция. В демонических подсказках Ноаэ был какой-то подвох, но надеяться, что суккуб поделится секретом, было бесполезно — выражение призрачно-бледного лица и неоновых зрачков демоницы сделалось непроницаемо равнодушным. Вдобавок Евгений уже не мог говорить, он стремительно превращался в снежную статую, покрываясь инеем.

Вместо того, чтобы сделать выбор между сосудами, как предлагала Ноаэ, он взялся за поручни сразу двух амфор и стал равномерно сливать из них жидкость, чтобы стрелка весов по возможности не отклонялась. Почему он это делал — трудно сказать. Он решил немного подурачиться, выполняя условия задачи, потому что в отличие от алхимиков ему не нужен был эликсир. Не чувствуя рук от холода, он все-таки вылил жидкость из сосудов на алтарь. Внезапно тело его сотрясла волна судорог, при этом стрелка весов отклонилась, едва не перескочив на второй зубец измерительной дуги! Потеряв способность дышать от переохлаждения, Евгений пал на колени. Он прислонился к стойке весов и едва-едва заметно улыбнулся, потому что на дне амфоры поблескивал маленький пузырек с хрустальным колпачком. Взяв его трясущимися от слабости руками, Евгений сделал глоток живительной влаги, которая по вкусу оказалась самой обычной водой. В грудь его снова стал поступать воздух, весы щелкнули — и стрелка весов вновь достигла равновесия.

От этого действа он рассмеялся и заплакал одновременно! Пожалуй, это можно было назвать безумием, но он продолжал оставался в здравом уме. Он не переставая вздрагивал. В глазах его скопились обжигающие слезы, а сердце радостно забилось — оно забилось как-то по-новому! Теперь он стал догадываться, в чем состоял смысл сновидения. Ведь он накануне целый день провел в безуспешных попытках решить математическую пропорцию в теореме Гиппаса, но у него ничего не получалось. Так вот, вероятно, операции с весами были своеобразным ответом или намеком на то, что решение существует, теперь он в этом не сомневался!

 — Что ж, ты сумел пройти мое испытание, — расправив крылья, произнесла Ноаэ. — Во втором сосуде найдешь то, за чем приходил.

Не поняв, о чем она говорит, Евгений, посмотрел на дно второй амфоры, где лежал еще один, точно такой же пузырек.

— Так значит… — Женька с ужасом взглянул на коварную хозяйку храма. — Тинктура и яд были в каждом сосуде?

— Помни о сохранении равновесия, — произнесла она певучим шепотом.

Он поднял пузырек с эссенцией, и стрелка весов из прямого положения передвинулась ровно на один зубец вправо.