Проза

 

 

 

Эпизод шестнадцатый

Пелосский дворец. Мистерии Вакха

 

Евгений пребывал в отличном расположении духа. Он сидел на кухне, навалившись на подоконник, ощущая, как лучи выглянувшего солнца нагревают его волосы, хотя на улице — незаметно, за каких-то два-три дня — уже наступила настоящая, с листопадами и дождями, осень. Пасмурным, дождливым утром он съездил в университетскую библиотеку, выписал там целую охапку книг, и сейчас перед ним громоздилась Пизанская башня из сочинений Аристотеля, Плутарха, Диодора Сицилийского, Прокла Диадоха и монографии Ван дер Вардена по истории математики, грозившая вот-вот опрокинуться. На столе перед ним лежала раскрытой первая часть «Фрагментов ранних греческих философов». Он приступил к чтению сборника несколько минут назад, и уже ни за что бы не променял изучение этой книги на подготовку к коллоквиуму.

Занятия в университете шли своим чередом. В журнале посещаемости напротив Женькиной фамилии накапливались минусы, среди студентов ходили тревожные слухи, что злостных прогульщиков в зимнюю сессию ждут массовые отчисления, но это его почти нисколько не волновало.

За спиной у него возвышался сервант, нижние полки которого были завалены тетрадками и книгами, на остальных полках располагалась посуда, стеклянные и керамические салатницы, разноцветные коробки из-под конфет «Ассорти». Наверху можно было заметить исправную радиолу, к которой прижималась виниловая грампластинка «Наутилуса Помпилиуса». Рядом с ней стояла керосиновая лампа из фарфора и жестяные тубусы, украшенные синими завитками. В них хранилась приправа Аделаиды Прокопьевны — лавровые листья, мята, пакетики с молотым перцем. Приправу от заселившихся в квартиру студентов охраняла литая фигурка чугунного революционера, уменьшенная копия статуи, стоявшей перед зданием университета, с той, правда, разницей, что на голове у чугунной фигурки, словно спасательный круг, болтался каучуковый эспандер.

Солнечные лучи освещали кухню приятным светом, падали на холодильник, на листки виноградной лозы, висевшей на стене, на причудливую старинную газовую плиту с длинными эмалированными ножками. Евгений читал выдержки из античных трактатов, иногда отрывая глаза от страниц и вспоминая златокудрую богиню, которая училась где-то на истфаке. Он бы наверняка видел ее чаще, если бы усердно посещал лекции, тогда бы с ней можно было познакомиться, может даже, потусить на университетском празднике или на какой-нибудь дискотеке. Все так делали, но как раз этого ему не хотелось, видимо, он в самом деле был ненормальным.

Перелистывая страницу за страницей, он складывал из разрозненных фрагментов жизнь далекой эпохи, от которой теперь практически ничего не осталось, кроме, разве что, этой стопки библиотечных книжек. Воображение рисовало ему живописные ионийские берега, прибрежные скалы, лазурное море, шептавшее эпические строки «Теогонии» Гесиода. Он пробегал по мраморным галереям, спускался к цветущим оливковым садам на отлогих холмах, вглядывался в длинные носы ахейских кораблей, которые отправлялись в жаркий Египет, где среди широких разливов Нила уходили вдаль дивно-зеленые поля, чередовавшиеся с горными кряжами, устремленными ввысь некрополями и дворцами.

Евгений вздохнул. Он просидел над книгой несколько часов подряд, и к вечеру затянувшееся чтение дало о себе знать. Подперев обе щеки ладонями, он уже почти ничего не соображал. Фаланги строчек совершали свои пешие маневры, выставляя длинные копья букв — он созерцал их как бы с высоты птичьего полета, разбивая то один, то другой черепаховый строй абзацев, которые все наступали и наступали. Захлопнув недочитанные «Фрагменты», он отложил сборник на подоконник к другим книгам по истории античности.

Повалившись на кровать, он накрылся подушкой и постарался отключиться. Но под подушкой снова стал думать о древних культурах, когда герои были героями, а боги богами. Какими мелкими по сравнению с ними были герои наших дней, которых по стародавней традиции продолжали называть «звездами». Каким же фальшивым и жалким был единый денежный бог современности, в честь которого возводили высокие билдинги-небоскребы, от которого все так зависели, которого все так любили, а тех, кто не любил, нарекали богоотступниками, отнимающими свободу. Но вся эта хорошо замаскированная мировая религия пропитанных кровью бумажных фантиков нисколько не обогащала и не освобождала людей. Если бы он мог установить, где и когда произошла эта подмена, если бы только мог разобраться, что было не так.

Ему хотелось обо всем этом забыть, хотя бы на время забыть все то, что связывало его с миром мегаполисов. И темнота начинала расступаться перед ним, открывая небо иной эпохи, лазурные горы, сочные кипарисы, известняковые колонны, увитые плющом. Внизу, по мозаичному дворику, прогуливались караульные в парадных шлемах с гребнями и круглыми бронзовыми щитами.

Затем все пропало, как будто смылось прибрежной волной, и появилось вновь, но уже более отчетливо. Он стоял на смотровой площадке двухъярусного строения, у бордюра с большими расписными вазами и цветами. На просторном балконе, застланном яркими персидскими коврами, стояли драпированные тонкорунным мехом скамьи, имевшие над спинками виды позолоченных бараньих голов. Мраморный столик рядом с двумя скамьями был заставлен горой спелых фруктов. Легкая занавеска раздувалась над входом в опочивальню, убранство которой восхищало свежими красками и роскошью. Больше всего поражало царственное ложе, инкрустированное полудрагоценными камнями, с изысканным рельефом над изголовьем, изображавшим спящую нимфу и парящего над ней крылатого Морфея.

Евгений вошел в опочивальню на цыпочках, надеясь поскорее выбраться из незнакомого места, пока его никто не заметил. Но тут он услыхал всплеск воды, а потом звонкий женский голосок, напевающий протяжную унылую песнь. Голос доносился из соседних покоев, куда вела плитка с орнаментом из морских раковин, обрамленная меандровыми полосками.

Пригнувшись, он пробрался в помещение, которое, видимо, было будуаром знатной дамы. Об этом можно было судить по обилию шелковых тканей, висевших на загородках, и по ступенчатому подиуму с миниатюрными бутылочками для благовоний. Он прислонился к щелке загородки, увидав посреди комнаты асаминфу для купания и узкую кушетку, на которой лежала женщина. Впрочем, Женька не мог ее разглядеть, потому что над ней энергично нагибалась смуглая девушка, растиравшая по спине хозяйки душистый бальзам.

— Натирай сильнее! Сегодня мне нужно очаровать наших гостей, — раздался полушутливый, но очень властный голос госпожи. — Считай, что это военный приказ самого царя Филиппоса.

Девушка, имевшая из одежды лишь обмотанный на бедрах лоскут ткани, перестала петь и хохотнула:

— Госпожа покорит кого угодно, если только у этого мужчины будет правильный вкус.

— Тебе легко об этом говорить, — свободной рукой женщина плеснула воды на служанку. — В моем возрасте привлечь Эроса не так просто!

Заслышав имя царя Филиппа, Евгений шагнул назад, решив искать выход из покоев, поскольку знатная дама, скорее всего, была царицей Македонии. Однако висевшая рядом с Женькой драпировка упала на пол, звякнув тонкой пряжкой.

— Кто здесь!? — крикнула госпожа, резко поднявшись и прислонив ладонь ко рту служанки, чтобы та не закричала.

— Кажется, я заблудился, — ответил Евгений, направляясь к выходу и поняв, что его ступни были хорошо видны из-под загородки.

— Стой, где стоишь! — распорядилась она, накидывая на плечи покрывало. — Теперь выходи, только очень медленно.

Крепко зажмурившись, он покинул свое укрытие, вытянув руки перед собой и показывая, что в них ничего нет.

— Как ты сюда проник? Ты знаешь, что бывает за такой проступок?

— Прошу прощения, кажется, я свернул не в ту сторону. Мне нужно возвращаться к гостям, — приоткрыв один глаз, отозвался он, импровизируя на ходу.

— Закрой глаза, афинянин, и не опускай руки, — госпожа одернула служанку. — Илис, одевайся! Дай ему хитон и отведи ко двору царя. Не знаю, откуда свалился это чурбан.

Девушка вывела его из покоев царицы. Они быстро, не привлекая к себе внимания праздно щебетавшей прислуги, прошли по великолепным залам. Илис сопроводила его до цветочных клумб, разбитых неподалеку, и кивнула, указав рукой на сад, а сама осталась стоять, пристально наблюдая за Евгением — ей показалось, что для афинянина он выглядит довольно странно.

Не сворачивая с направления, которое указала девушка, Евгений пошел по тропинке из булыжников и вскоре подошел к юношам в коротких плащах, собравшихся на занятия. Они толпились возле школьной беседки, возведенной в виде храма, затерянного в ветвях фруктовых деревьев. В первом ряду расположились матерые македонские вояки, из числа которых особенно выделялся бородач в пурпурном одеянии, одна из глазниц которого была обезображена шрамом.

— А почему звезды не падают? — крикнул из толпы веснушчатый парень.

На площадке перед беседкой раздался дружный мужской гогот.

— О, они находятся очень далеко от нас, — ответил учитель, стоявший на ступенях беседки.

— Неправда! Некоторые падают, я видел, — буркнул сутуловатый мальчишка с белобрысыми кудрями.            

— Малые звезды, подлетающие близко, иногда падают, — объяснил собравшимся гимназистам учитель, — но крупные звезды, изучаемые астрологами, никогда не падают.

— А что такое время? Может ли смертный его остановить? — спросил парень, державший на плече кожаные мешки с песком для атлетических упражнений.

— Физиологи называют время мерой движения, все сущее, говорят они, находится в движении, поэтому ничто сущее не в состоянии остановить время. Вечные боги, и те вовлечены в круговорот времени, хотя оно для них течет не так быстро, как для людей.

— В чем тогда разница между людьми и богами?

— Вечноживущие боги отличаются от людей постоянством мудрости, к сожалению, жизнь человека слишком коротка, чтобы судить, что временно, а что постоянно. Мудрец Гераклитос по прозвищу Темный сказал, что никто не входит в одну реку дважды. Кратил утверждал, будто даже единожды нельзя войти в одну и ту же реку, потому что в космосе нет ничего постоянного и каждое мгновение неповторимо. Первый говорил о божественной реке Дикэ, второй измерял богов по лекалу смертных. Говорят также, что боги, позволив Гераклитосу войти в божественную реку, взяли с него обет, что он не будет сравнивать смертных с богами. Однако он не сдержал обещания, за что и был наказан страшной водянкой, такие случаются у богов потехи, други мои.

На этот раз смех сразил и вояк, и учеников, и даже Женьку. Затем учитель, ходивший по беседке кругами, остановился и почесал курчавую бородку.

— Другой мудрец, Фалес Милетский, говорил, что больше всего пространство, быстрее всего мысль, а мудрее всего время. Стало быть, в обретении мудрости мысль способна опередить время. Научись опережать время, юноша, и тогда перестанешь сожалеть о том, что не в силах его остановить.

После этих слов одноглазый бородач в пурпурном фаросе захлопал в ладоши, грузно ударяя свои большие волосатые ручищи, и воины, стоявшие рядом, последовали его примеру.

— Дружище Аристотелис, не зря тебе возводят идолы в Халкидике! — произнес он. — Идем же, нам с тобой нужно многое обсудить. Сколько же лет мы с тобой не виделись!

Пригладив бороду, Аристотель собрался уходить, но заприметил в ученической толпе поднятую руку.

— Правда ли, что в теореме несоизмеримости допущена ошибка? — спросил Евгений, приподнявшись на носки, чтобы выглянуть из-за широких спин гимназистов.  

— Кыш! На сегодня довольно науки, — трогательно махнул руками бородач, который оказался царем Филиппом. — Расходитесь, говорю вам! Продолжайте свои занятия.

Македонские парни стали расходиться, однако Аристотель подозвал к себе слушателя, на вопрос которого не успел ответить. Евгений с замиранием сердца понял, что жест обращен к нему, хотя совершенно не мог сообразить, что нужно делать. То ли стоять на месте, то ли подниматься в беседку, то ли отправляться восвояси вместе с другими учениками.  

— Подойди ближе, я отвечу на твой вопрос позже.

Пристроившись позади охранников и писчего, который нес холщовую котомку со свитками, Евгений ликовал — он шел следом за Аристотелем! Ну и пусть это был навеянный утомительным чтением сон, мало у кого был хотя бы такой опыт астрального общения с великим мыслителем античного мира. Только сейчас Евгений осознал, что многие годы, потраченные на изучение трудов Аристотеля, не стоили и минуты, проведенной вот так рядом с ним. Наверное, поэтому Евгений старался запомнить каждую деталь сновидения, в котором ему выпала возможность пообщаться с Аристотелем. Можно ли было мечтать о чем-то еще? Ну, разве только о встрече с самим Пифагором.

— Что скажешь о подготовке наших македонских гимназистов? По мне, так они умны не по годам, — с нескрываемым раздражением произнес Филипп. — Того и гляди, начнут царю прекословить.

— Их отличает самостоятельность суждений — качество, о котором в Афинской акадэмии стали забывать. В риторике они не слишком сильны, зато в кулачном бою каждый из них одолеет дюжину знатных пиитов.     

— Не все споры можно решить в кулачном бою, Аристотелис, иначе бы на Олимпе один Арес правил единолично. Понимаешь, мне сейчас очень нужно, чтобы ты присмотрел за моим Александросом, быть может, свозил его в Афины. По себе знаю, как важно в его возрасте выбраться из глуши. Кроме того, здесь, в Пелле для него небезопасно, сам посуди — меня во дворце не застать, а у Олимпии своих врагов хватает, она практически одна всем заправляет.

Филипп с подозрением обернулся на писчего, шепнул что-то на ухо Аристотелю, после чего продолжил:

— Не подумай, что я выжил из ума, конечно, я понимаю, какую ответственность возлагаю на твои плечи, но другого выхода у меня нет. Ты прославленный философ, против тебя никто не посмеет плести заговор. Все подумают, что ты взял наследника македонского тирана на перевоспитание. Касаемо содержания царевича и его охраны будь спокоен.

— Злые языки в Афинах распространяют слухи о принадлежности македонцев варварскому этносу, твои политические методы, царь, у многих вызывают беспокойство.

— Варварский этнос? Хо-хо-хо! — Филипп крепко обнял Аристотеля за плечи. — Так они не только Эврипидэса, но и Орфеоса к варварам причисляют? Смотри же, псы-пустолайки и до тебя доберутся!

Совершенно внезапно македонский царь рассвирепел:

— Пока эти демагоги грызутся между собой в пышно отстроенных полисах, черные тучи нависли над всей Элладой! Полисы разлагаются, в них завелись гнилостные черви. Не народ правит в Афинах, а чужестранцы! Они опоили всех и с потрохами купили аристократию. Посмотри на упадок Египетского царства, Аристотелис, скажи, разве могли наши прадеды вообразить, что великие фараоны будут заискивать перед царем македонским?

— Большие изменения происходят во всей ойкумене, Филиппос, но про каких чужестранцев ты говоришь? — спросил Аристотель.

— Египетские послы говорят, что это посланники Сета, они живут среди разных народов, но у них одна тайная вера — сам Сет направляет их. Не тучных тельцов, не молочных ягнят приносят они в жертву, но целые народы! Мои руки тоже по локоть в крови, Аристотелис, и я пристрастился к вину. Да, теперь я совсем не похож на того мальчишку, которого ты знал в юности. Но если не собрать ахеян воедино, как когда-то их собрал вождь Агамемнон, жрецы Сета опустошат великую Элладу, и святынь наших они не пощадят.

Аристотель шел, опустив голову, он не воспринимал слова Филиппа всерьез, считая их винными парами. Евгений тоже видел, что македонский царь изрядно пьян, и все же сквозь сон припомнил развалины древнегреческих храмов, отчего россказни царя совсем не казались ему такими уж баснословными.

— Можно ли верить послам, Филиппос? — задал риторический вопрос Аристотель. — К тому же, насколько я помню, даймон Сет, в которого веруют в Египте, не столь ужасен. Каждую ночь он приходит на помощь светлому Гелиосу, отгоняя змея хаоса от небесной барки.

— Да это же подлое коварство! — расхохотался царь. — Сет прикидывается, что стоит на стороне Гелиоса, на самом деле он заодно с тем змеем. Разве не Сет строит козни против Хороса, перенимая его черты, так что никто, кроме самого Осириса, не в состоянии их отличить?

— Если в ойкумене существуют силы, подрывающие наши полисы изнутри, возможно, твоя тирания, Филиппос, будет меньшей из зол. Можешь рассчитывать на меня, хоть я и не верю, будто горстка заговорщиков мечтает стереть с лица земли Акрополь или Дельфийский оракул. Мне небезразлична судьба юного Александроса, и я постараюсь сделать так, чтобы он стал достойным царем, когда придет его время.

Македонский царь задумался о чем-то, его суровое, воинственное лицо стало мягче, сделалось умиротворенным. Он прошел с Аристотелем вдоль помпезной колоннады к арочной базилике, возвышавшейся над прочими постройками. Они обсуждали текущую политическую обстановку в Афинах, называя города, имена видных горожан. Царь описывал особенности обычаев иллирийцев, хвастал выучкой своей дружины. Потом они долго стояли возле фонтана в окружении статуй богов, вспоминая выдержки из поэмы, пародирующей «Илиаду», после чего начинали заливаться смехом.

— Ты все еще ждешь меня? — удивленно спросил Аристотель, увидав Евгения, неподвижно сидящего на стилобате. 

— Да, охрана не впускает слушателей гимназиума во дворец, — отозвался Женька, поднимаясь с бордюра.

— Так значит, это ты сомневаешься в теореме несоизмеримости?

Евгений молча кивнул головой.

— Как тебе это нравится, Теофрастос? — обратился философ к своему писчему, который не отставал от него ни на шаг.

— Где ты об этом прочел? Можешь показать свиток? — откликнулся спутник Аристотеля, носивший бороду, чтобы казаться старше.

— Показать свиток не могу, я проверил доказательство Гиппаса самостоятельно, и оно меня не убедило. 

— Не убедило? — повторил Теофраст с усмешкой. — Скажи нам, как тебя зовут и откуда ты родом?

— Меня зовут Эвгенис… Эвгенис Гиперборейский, — неохотно ответил Евгений, желая показать, что вообще-то он пришел поговорить с Аристотелем, а не с Теофрастом.

— В чем же суть твоих сомнений? — вмешался Аристотель, почувствовав, что между молодыми людьми назревает спор, вызванный несовпадением темпераментов.

— В теореме Гиппаса сторона и диагональ квадрата представлены четными числами, откуда он делает вывод о несоизмеримости. Но можно показать, что на каждом шаге приближения диагональ делится на нечетное число, а сторона на четное.

— Не вижу противоречий, — возразил Теофраст. — Да будет тебе известно, пифагорейская монада, заключенная в стороне квадрата, считается и четным, и нечетным числом.

— Но в теореме несоизмеримости не доказывается, что сторона квадрата является и четным, и нечетным числом, —парировал Евгений.

Теофраст переглянулся с Аристотелем, они оба почувствовали себя застигнутыми врасплох.  

— Если доказательство содержит ошибку, должен существовать способ соизмерения, — стал приглаживать бороду Аристотель. — Многие достойные философы высказывали сомнения в теории несоизмеримых, но никем из них такой способ не был найден.

— Он существует в десятичных дробях, с помощью которых ведут счет у меня на родине.   

— В десятичных дробях? — переспросил Теофраст. — Ты используешь дробное число вместо целого? Но разве могут у такого сложного счета быть какие-либо преимущества?

— Возможность соизмерения стороны и диагонали разве не преимущество? — заметил Евгений, вынужденный вместо разговора с Аристотелем перепираться с его дотошным учеником Теофрастом.

— Прошу тебя, не спеши, Теофрастос, — Аристотель задел руку своего ученика. — Нельзя достигнуть истины, не знамо ошибок. Вспомни Гераклитоса, он тоже говорил «все целое нецело» и упрекал пифагорейцев в плутовстве. Наш друг-гипербореец, возможно, знает что-то такое, чего не знают афинские геометры. Так ты говоришь, что дробное число позволяет задать отрезок для соизмерения диагонали?

— Да, только отрезок этот очень мал, — подтвердил Евгений, изучая вдумчивый и внимательный взгляд изжелта-карих глаз Аристотеля.

— Если в вашей арифметике есть тезисы о четных, нечетных числах, а также о дробных числах, в ней не действует аналитический закон исключенного третьего, — рассуждал вслух философ. 

— А разве он действует в пифагорейской арифметике, где монада является и четным, и нечетным числом?

Пораженный Аристотель вскинул брови вверх. Неслыханная дерзость Евгения, говорившего о дробях и отвергавшего положения математиков-пифагорейцев, одновременно увлекала и пугала его:    

— Что ж, в таком случае, как учитель акадэмии, я бы мог предложить тебе отправиться в Афины, но там не жалуют тех, кто покушается на теорию несоизмеримых.

— Мне об этом известно, — покачал головой Евгений. — К тому же, очень скоро я должен возвращаться в Гиперборею.

— Теофрастос, ты можешь идти в царский андрон, мы настигнем тебя у входа в трапезную, — распорядился философ, обращаясь к своему неотлучному другу.

Наконец-то, Аристотель остался один на один с Евгением.

— Мой наставник Платон не любил дискуссий по поводу несоизмеримых, хотя в юности меня тоже привлекала эта тема, покрытая тайной. — вспомнил Аристотель, грустно вздохнув. — Должен признать, твои доводы достаточно серьезны, но я не стал говорить об этом при моем подопечном. Прежде, чем делать выводы, надо как следует изучить гиперборейскую арифметику, но сейчас у нас на это нет времени. Царь македонский дает представление в честь прибытия диаспоры. Говорят, сама царица будет в образе Семелы... Вот так, Эвгенис, мы играем в богов, а боги играют с нами.  

Они вошли во дворик перед андроном, окруженный крытой колоннадой, по периметру которой были расставлены пальмы в корзинах, фигуры девяти муз и мраморная статуя бога Аполлона. Аристотель взглянул на статую, затем на свою руку и потер перстень с пифагорейской эмблемой. 

— Знаешь, когда Эврипидэс поставил свою трагедию о Семеле, ему пришлось выслушать нарекания многих горожан, обвинивших его в подлоге. Он показал, что Вакха родила дева Семела, дщерь Гармонии и Кадма, которую финикийцы называли «седьмицей», она же взяла с громовержца обет, что он явится ей во всем своем божественном сиянии, и была испепелена запретным для смертных огнем. Одни говорят, что новорожденный Дионис выжил, другие считают, что Зевс донашивал его зашитым в свое бедро, третьи, что было несколько Дионисов, которых драматург перепутал. Из-за этих пререканий одну из лучших трагедий Эврипидэса перестали давать в Афинах.

Евгений слушал его очень внимательно, но, казалось, между ним и Аристотелем пролегла непреодолимая стена из культур, разделенных тысячелетиями. Понизив голос, философ подошел к статуе Аполлона, вокруг лодыжки которого обернулась позолоченная змея.

— Безумие толпы, Эвгенис, что может быть опасней? Оно куда опаснее змеиного яда. Обезумевшая толпа уничтожает людей и богов, не разбирая кто прав, кто виноват. Разве стали бы враждовать между собой эти люди, если бы вникли в суть и значение тех мистерий?

— Пифагорейских мистерий о Вакхе? — уточнил Евгений.

— Не только пифагорейских, — Аристотель взглянул на мягко улыбающееся неподвижное лицо Аполлона. —  Многие причисляют себя к истинно посвященным, но посвященных в истину единицы, может, их и нет вовсе. Истина сама дает или не дает такое посвящение, а толкований может быть сколько угодно. Некоторые верят, что братство до сих пор существует, только никто не знает где. Если ты обнаружил способ соизмерения диагонали, они найдут тебя сами. Для них это будет называться «Феб собрал тело Диониса», ибо Вакх, зашитый в бердо Зевса, означал пифагорейскую диагональ равнобедренного квадрата. Пифагорос брал для нее отношение семь к пяти, а жрецы Египта, у которых он учился, четырнадцать к десяти. Поэтому говорят, что Вакх расчленен на семь частей, а бог Осирис на четырнадцать. Исида с Осирисом наречены близнецами, ибо из двух соединенных вместе квадратов родился Гор-Хорос, а именно диагональ биквадрата, раздели ее надвое, добавь половину основания квадрата, и получишь геометрический эталон посвященных.

— Он же золотое сечение, — прошептал сам себе Евгений, чтобы закрепить в памяти слова Аристотеля. 

— Есть еще кое-что, Эвгенис из Гипербореи, что ты должен запомнить, — произнес Аристотель. — «Корень Диониса был сотворен триединым». Была у первых орфиков такая акусма, может быть, она и тебе пригодится, а теперь ступай. Возле дворца тебя будет ждать Теофрастос, передай ему, что учитель задержался, дабы вознести молитву богам.

Евгений стоял, словно примагниченный, он с большим трудом сделал шаг в сторону. После разговора с Аристотелем он едва передвигал ноги, как бывает, когда переходишь вброд через бурнотекущую реку. Изнемогая, он еле-еле выбрался со двора, волоча руки, свисавшие, как плети, до самой земли. Сделав еще пару шагов, он упал на колени, к счастью, к нему тут же подскочил Теофраст:

— Тебе нездоровится? Где учитель? — испуганно спросил он.

— Все хорошо, учитель задержался, чтобы помолиться Аполлону. Кажется, у меня солнечный удар, — опершись на руку Теофраста, выдохнул Евгений.

— Держи мой пилос!

Теофраст надел ему на голову войлочную шляпу и оттащил теряющего сознание Евгения в тень дворцового портика с двумя кариатидами. Здесь Женьке стало легче, и через минуту-другую к ним подошел Аристотель. Он распорядился, чтобы караульные пропустили Теофраста и Евгения под своды богато украшенных царских палат. Здесь возле стен повсюду стояли каменные чаши, освещавшие помещение языками пламени. Афинских гостей, среди которых затесался Женька, проводили в трапезную, где проходили последние приготовления к праздничному пиршеству.

Трапезная была очень просторной, но лишь одна треть ее была заставлена ломившимися от яств столами, две трети зала были отведены под театральное действо. Больше всего людей с подносами крутилось возле царской скамьи. Рядом с царем Филиппом сидели бородатые воины в праздничных одеждах, в нарукавниках и поножах, покрытых чеканкой. Несколько робких девушек и парней из прислуги теснились у стен с серебряными кувшинами.

Завидев своего друга Аристотеля, Филипп протянул к нему руки. По сравнению с афинскими гостями и воинами-гетайрами царь был одет в нарочито смешной маскарадный хитон. На нем была грубая пастушеская накидка с дырками, а за спиной свисала бутафорская шкура льва с когтистыми лапами. Курчавую шевелюру царя украшал золоченый венец с аметистовой брошью в форме виноградной кисточки.    

— Дружище Аристотелис, прошу тебя, располагайся подле меня, — пригласил царь философа. — Не обижайся, что сажу тебя по левую руку. Такого гостя, как ты, я бы предпочел не только слышать, но и видеть!

Царь Филипп, больше походивший в своем нелепом наряде на придворного скомороха, накрыл ладонью глазницу с поврежденным глазом и простодушно рассмеялся.

— Зато у сплетников найдется повод, о чем почесать языками. Сам царь македонский сел для меня по правую руку! — ответил Аристотель, сгладив неловкость Филиппа, по-видимому, нарушившего некий дипломатический этикет.

— А эти двое пусть постоят в сторонке, не велика с них честь! — отмахнулся Филипп, имея в виду Теофраста с Евгением, которым пришлось встать поодаль среди прислуги.

Никаких напыщенных речей, высокопарных обращений и прочей чепухи, которую следовало ожидать от царского приема, никто не произносил. Светловолосая девушка приятно звенела лирой на длинных стойках из рогов антилопы. Придворные македоняне беседовали между собой, шутили, втягивали в разговор прижимистых афинян, которым были в диковинку походные манеры гетайров, лихо отламывавших куски жареного мяса. Но Женьку больше интересовали не угощения, не разговоры и даже не музыка милой девушки в химатионе, накинутом на одно плечо, а пустующая часть зала, в темноте которой иногда пробегали актеры в темных одеждах.

Когда наверху открылись оконные ставни, и свет, направленный с помощью медных зеркал, осветил сцену, Евгений расширил глаза от обилия ярких оттенков, которыми были расцвечены театральные помосты. Они представляли собой фасад двухъярусного дворца, выполненного в дорийском стиле. Четыре колонны у входа во дворец зарастали плющом. По левую сторону от фасада кулисы изображали лесную поляну с дикими цветами. На полу, возле ручья, лежал большой камень. Справа — под небом с фиолетово-синими тучами — высилась белоснежная грудь Олимпа, перед которой стоял высокий трон со ступнями. Из темноты портала медленно вышла седовласая женщина-корифей, трижды ударившая по полу тирсом.

 

Молодые девушки, стоявшие в длинных шафрановых химатиях неподалеку от женщины, завели хороводную песню, которую исполняли высокими, но очень мягкими и протяжными голосами, наиболее всего подходящими для церковного песнопения. Мелодичное чередование гласных так завораживало Евгения, что в некоторых местах он не мог, да и не хотел, разбирать греческие слова, полностью настроив слух на эмоциональное восприятие.

 

За хором девушек на сцене появился ткацкий станок, у которого сидела актриса в тончайшей газовой накидке. Женька сразу узнал в ней македонскую царицу Олимпиаду, хотя веки ее были подкрашены медной зеленью, а белки светились ярко-голубой краской, накапанной на слизистую оболочку глаз. Из портала фиванского дворца к деве встревожено вышел царь Кадм с обильно накрашенными выразительными глазами. Кудри царя были стянуты драгоценным обручем из двух переплетенных уриев. Он опустился перед Семелой на колени, сжав безвольную кисть ее руки.

Тут перед Женькой с Теофрастом совершенно спокойно прошел белобрысый мальчик-ворчун, которого Евгений уже видел среди гимназистов, только теперь волосы у него были обвиты золотым стеблем плюща. Он деловито подошел к столу Филиппа, который поставил чашу с вином и прижал к себе мальчишку.

Кто бы мог подумать, что этот тонкий, как стручок, сутуловатый парень был царевичем Александром, а ведь Женька еще со школы представлял его темноволосым, как на фрагменте помпейской мозаики. Царь Филипп обнял сына за плечи мощной рукой, которая вся была в рваных, багровых шрамах и в три раза толще, чем шея мальчишки.

— Скажи, Филиппос, царь македонский, а моей маме правда плохо? — спросил Александр, наблюдая за сценой, но имея в виду нечто другое, скорее всего, семейные неурядицы, свидетелем которых стал совсем недавно.

— Нет, — успокоил его Филипп, подумавший, что Александр спрашивает о театральном представлении. — Видишь ли, это всего лишь игра, глупая людская забава, которую придумал один афинский драматург.

— А ты ее любишь?

Филипп серьезно посмотрел здоровым глазом на Александра.

— Ну, конечно, люблю. Ты ведь мой сын, не так ли? Скажи, а разве ты не принимаешь участие в этом действе?

— Принимаю, — грустно ответил мальчик. — Только я появляюсь в самом конце, когда мама умирает.

— Но уж нет, так дело не пойдет! — громко взбудоражился Филипп, прерывая весь спектакль. — Ты появишься прямо здесь, в самом начале, Александрос, а твоя мама, вот увидишь, она еще нас всех переживет!

Он подхватил царевича и поставил его на стол, смакуя напряженную тишину в зале. Олимпиада была готова сорваться с места, чтобы выхватить Александра из рук Филиппа, от которого в таком состоянии можно было ожидать чего угодно.

— Смотрите все — мой сын, Филиппион, его царем вам оставляю! — Филипп непроизвольно икнул, торжественно снял стебли плюща с головы Александра и надел свой золоченый венец, а затем, как пушинку, забросил наследника на плечо, вызвав одобрительный смех у гетайров.

— Крониду самому подобно, зашью его в свое бедро, чтобы явился миру царь!

Филипп на ходу сочинял антистрофы, так смешно пародируя театральных актеров, что даже македонская царица рассмеялась, прислонив руку к щеке. Царевич Александр, увидав смеющуюся мать, тоже хохотнул, так что Женька перестал видеть в нем лишь чрезмерно рассудительного подростка. Македонский царь пробежал с ним через трапезную залу, усадил царевича на трон богов перед Олимпом и провозгласил:

— Царю Дионису воздайте жертву, канфары поднимая в небо! Эвоэ, Вакх, да сбудется оракул Феба, эвоэ, Александрос!

Македонские воеводы и афинские гости встали, трижды воскликнули «Эвоэ!» и до дна осушили чаши. После чего Александр, поблескивая счастливыми глазами, спрыгнул на пол. Олимпиада быстренько подтолкнула его к кулисам и снова села у ткацкого станка. Трагедия была прервана Филиппом как раз в тот момент, когда Семела попросила царя Кадма принести воды из свободнотекущей речки Диркаи, в которой она так любила плескаться со своими старшими сестрами в далеком детстве.

 

Окончив страстную мольбу, Олимпиада исступленно опустилась на сцену, вытянув одну руку и положа на нее голову. Дремавшую Семелу заволокли прозрачным полотном две девушки из хора. Ставни на верхнем ярусе закрылись, и из лесной чащи выскочили юноши, одетые в мохнатые шаровары из козлиных шкур с отростками, имитирующими фаллосы, и конскими хвостами. Один из ряженых играл на двойной флейте задорные пастушеские мотивы, трое других ритмично ударяли в кожаные бубны, высоко поднимая их над головами, вступая в оргиастический танец.

Тугие удары в бубны звучали все чаще и чаще, неожиданно раздался звон маленьких колокольчиков. Над олимпийским троном Зевса поднялась пугающая своими размерами тень, после чего над залом прогремел раскатистый гром. Светящаяся змея вынырнула из-под Олимпа и поползла, обвивая кольцами сцену. Под зеленоватой чешуей можно было заметить движение ног нескольких десятков актеров, которые несли на себе костюм длинного змея.

Обернувшись кругами возле ткацкого станка и Семелы, тело змея стало приподниматься, превращаясь из пульсирующей спирали в пирамиду, на вершине которой во всей красе появилась Олимпиада. Сбросив с себя одежды, она обнажилась по бедра и стала совершать руками и животом вращательные движения, сочетаясь в едином танце со змеевидным Зевсом под музыкальное сопровождение дико пляшущих сатиров и дифирамбического хора девушек, порывисто менявших тональности и распевавших «Иэ-ва-акх — иэ-ва-акх! Эвоэ-э — эвоэ-э».

(Продолжение следует)