Проза

 

 

 

 

Эпизод восьмой

Затерянный город Нагарасинх

 

Расписанное яркими весенними травами обширное плоскогорье обрывалось над беспокойной морской пучиной, которая неистово билась внизу, под отвесными стенами утесов, стараясь дотянуться до вкраплений диковинных самоцветных камней, сверкавших на поверхности прибрежных скал. Присмотревшись к равнине, можно было заметить длинную полоску, огибавшую плато по самому краю пропасти. Сделав несколько шагов в сторону неизвестной ему дороги, еще не понимая, стоит ли к ней приближается, тем более, идти по ней, он ощутил в своих движениях смутно припоминаемую легкость. С такой же легкостью он, бывало, перемещался в детских своих сновидениях, когда достаточно было как следует оттолкнуться, чтобы парить над землей сколь угодно долго.

Взглянув себе под ноги, он убедился, что все-таки идет по земле, а не летит по воздуху. Длинная туника, в которую он был облачен, была слишком просторной, отчего казалось, что морской бриз беспрепятственно проходит сквозь его живот. Но это нисколько не пугало, скорее напротив, это было приятно, поскольку хорошо снимало усталость, накопившуюся от собственного тела. Ведь астральное тело всегда казалось легче материального, как будто память спящего человека могла транслироваться из волокон нейронов в более свободное состояние блуждающей волны. При этом Евгений продолжал видеть и осязать окружающее во всей остроте чувств.

На пригорке, чуть в стороне от дороги, стоял каменный столб, некогда украшенный затейливой резьбой, следы которой хорошо различались издалека. Однако, когда он к нему приблизился, признаки обработки камня стерлись, и перед ним предстала обычная изъеденная временем глыба. Он уже развернулся, чтобы спуститься обратно к обочине дороги, как вдруг услыхал за спиной голос.

— Ты не можешь свернуть с этой дороги, — сообщил ему кто-то.

Женька ошарашено уставился на глыбу, ему почудилось, что звуки или, точнее, колебания воздуха, преобразованные в слова, исходили от камня. Обойдя камень со всех сторон, он разглядел углубления, оставшиеся кое-где от древнего орнамента. 

— Заговорив первым, мне бы следовало представиться…

Чтобы убедиться, что эти звуки исходят от камня, Женька прислонил к нему ухо и услыхал внутри монолита какое-то совершенно неземное космическое эхо, заполнившее собой все пространство:

— Ашма-ра-а-а…

Евгений упал на колено и чуть не потерял сознание от всепроникающего звона в ушах, который все звенел и звенел, словно стараясь свести его с ума. 

— Обычно камни не нарушают обет молчания. Они не произносят своих имен, но многое изменилось в подлунном мире. Никто больше не читает Ашмара, поэтому Ашмара научился читать себя сам.

Камень замолчал, уставившись на бушующее море. Он снова превратился в неподвижную глыбу, говорить с которой было неловко, ведь прежде Евгений никогда не разговаривал с камнями. Тем не менее, он решил поддержать разговор. В конце концов, говорящие камни встречались ему не каждый день.

— А я Парамаджана, — произнес Женька.

И тут Евгений заметил, что он свободно говорит с камнем на языке, которого никогда не изучал. Более того, по какой-то причине его имя на этом языке видоизменилось в Парамаджана. Но, что самое любопытное, со знанием языка Женьке передались и некоторые черты поведения, принадлежавшие другой культуре. По всей видимости, в астрал могла транслироваться не только индивидуальная, но и коллективная память, которая здесь не была привязана к конкретному носителю тех или иных культурных традиций. Конечно, можно было предположить, что всю эту культуру и язык на ходу придумывало его воображение, но это объяснение было еще более невероятным. Скорее всего, действовал некий промежуточный вариант, при котором воображение контактировало в астрале с неизвестным ранее культурно-языковым полем и что-то из него заимствовало.

— Скажи, мудрый йогин, что же изменилось, если даже камни не находят больше покоя? — спросил Евгений.

По древнему камню пробежал солнечный луч. Он словно засветился изнутри. Если допустить, что камни умеют улыбаться, то это, несомненно, была именно улыбка.

— Ты находишься на верном пути, Парамаджана. Но готов ли ты обменять страх перед неизвестностью на ужас от изведанного? Будь осторожен, когда задаешь свои вопросы, ибо ответ, который хочешь получить, не всегда оказывается тем, чего ты хочешь.

Женька насторожился:

— Но мне всегда казалось, что незнание страшнее знания.    

— Что ж, тогда слушай, Парамаджана, слушай и запоминай. В былые времена камень Ашмара называли Скрижалью просветления, он был всего лишь письменным наставлением древних мудрецов для всех живых существ этой шрилоки. Но это было давно, задолго до наступления великого затмения.

Перед внутренним взором Женьки-Парамаджаны, одно за другим, стали проноситься многочисленные осколки далеких воспоминаний, которые ему передавал камень.

— Могущество даймонов в те времена было ограничено пределами трех гун материального мира. Но однажды великий даймон и великое зло накрыли эту вселенную тенью, и она перестала быть пригодной для пребывания высших духовных сущностей. Многие, очень многие утратили тогда свет изначальной истины. Это должно быть тебе известно, Парамаджана, ведь ты явился сюда из материальной вселенной.

В самом деле, Евгений что-то вспомнил об этой предыстории, пересказанной на всех языках мира огромное множество раз, и всякий раз она звучала по-особенному, словно каждая живая душа принимала в тех мифических событиях самое непосредственное участие.

Тем временем камень Ашмара продолжал:

— Великое затмение привело к тому, что существа перестали видеть светоносную нить единства. Тлетворное влияние даймонов ширилось дальше и дальше. Они стали проникать в миры, где раньше могли обитать лишь просветленные души. Затем они вторглись в шветалоку и посеяли семена лжи даже там, с тех пор великою скорбью наполнилось сердце Ашмара.      

На этом месте его рассказ прекратился. Женька надеялся услышать продолжение или какое-то логическое завершение, но камень больше не издавал ни звука, и тогда Евгений сказал:

— В прежние времена ты многим помог обрести истинный путь, йогин Ашмара, теперь настало время помочь тебе. Если ты считаешь, что мне это по силам, я буду идти по дороге, пока не разыщу способ, как снять печать твоей скорби.

Евгений не мог ничего обещать, но ему хотелось разобраться, о каком великом затмении шла речь. Говорящий камень, следовавший своему предназначению даже тогда, когда письмена стерлись с его поверхности, вызывал у него чувство глубокого почтения.

— Тысячи лет Ашмара готовил обусловленные души к просветлению, но в мирах, охваченных тенью лжи, знанием называют незнание, смешенное с умом, когда-то это состояние называли майявидьей. Помни об этом, Парамаджана. Теперь можешь идти.

Поблагодарив Скрижаль просветления за напутственные слова, Женька поднес ладони к лицу и пошел по дороге, лежавшей вдоль скалистого обрыва. Он долго размышлял над словами йогина. Ему никак не верилось, что в этой шелковистой зелени трав, в этом ароматном дуновении ветра, в этом изумительном синем небе с четырьмя разноцветными лунами могли обитать какие-то демонические силы.

По правде говоря, астральные демоны, которых он изредка видел во снах, не слишком пугали его. Куда страшнее и многочисленнее были демоны, которых он видел в мире людей. Они скрывались в потоках информации, в повседневной бытовой жизни, в деструктивных помыслах людей, уверенных в том, что никаких демонов не существует. Да, демоны реального мира были куда хитрее и опаснее астральных именно потому, что никто не видел у них ни копыт, ни рогов, ни клыков, которыми они терзали человеческие души.

Почва на возвышенности, куда поднималась дорога, становилась более каменистой. На холмах кое-где стали попадаться коренастые маслины. Под тремя такими деревьями, стволы которых срослись в одно целое, он сделал привал, расположившись на треснувшей мраморной плите, и вскоре заприметил мускулистого воина, спускавшегося к нему с горы. На теле воина сверкал бронзовый загар. Борода, заплетенная в две косы, не позволяла разглядеть лицо, которое сразу же показалось знакомым. Впрочем, Евгений не был в этом уверен, как бывает, когда долго кого-то не видишь и уже не можешь определить, тот это человек или не тот. В правой руке воин держал лук, украшенный золотыми узорами и вставками из жадеита, а за плечами виднелся кожаный колчан со стрелами.

— Не слишком ли много проходимцев садится на этот камень? — спросил он.

Лучник встал на дыбы, чем окончательно убедил Женьку в том, что перед ним стоит не просто воин, а самое настоящее демоническое или, точнее, мифическое существо в облике кентавра.

— Меня зовут Парамаджана, мне просто хотелось узнать, куда ведет эта дорога,

— Куда ведет? — усмехнулся кентавр. — Она привела тебя ко мне. Разве этого недостаточно?

— Думаю, все же цель моего пути была другой.

— Какая цель может быть у проходимца вроде тебя?

— В самом деле, сложно сказать, — задумавшись, ответил Евгений. — Проще объяснить цель проходимца, чем цель того, кто пытается отыскать непреходящее в проходящем.

Кентавр сурово свел брови. Он вел себя очень задиристо, как разбойник. Возможно, он и был разбойником, нападавшим на путников, которые останавливались отдохнуть в этом месте. Только в нем ощущалось какое-то благородство — то самое благородство, которое обыкновенно приписывают книжным разбойникам, преследующим в своем грабеже некие высшие принципы. Такое совпадение в одном лице высших идеалов и низших поступков, как правило, вызывает у всех сочувствие. Однако в сочувствии кентавр явно не нуждался.

— Если ты не проходимец, докажи это, — кентавр указал рукой на щит, висевший неподалеку. — Видишь? Вот цель, она близка, даже слишком близка, чтобы в нее не попасть из этого лука. На каменной плите, что лежит у дороги, начертано: «Нефритовый лук, попадающему в цель открою тайное искусство». Многие великие воины приходили сюда, чтобы разрешить загадку Триданишты. Но, возложив на себя мою ношу, лишь обузой нефритового лука оказывались они. Придется ли тебе впору мой дар, Парамаджана? Достаточно ли в тебе сил, чтобы ты мог вполне обессилеть? Ибо великая сила приходит к нам только через великую слабость. Поистине, она подобна натянутой тетиве, которая изгибает и истончает нас, чтобы снова нас выпрямить.

С такими словами кентавр передал Женьке-Парамаджане стрелу из колчана и вручил ему свой нефритовый лук. Евгений осмотрел лук с золотыми прожилками и перевел взгляд на щит. Никакой опасности в том, чтобы выстрелить из лука, вроде бы не было. Плотно прижав стрелу к тетиве, он, не раздумывая, принялся ее натягивать.

Прицелившись в середину щита, он уже хотел отпустить стрелу, но, к своему изумлению, не смог расцепить пальцы! Тогда он решил ослабить тетиву, но тут же почувствовал в руке боль от пронзительного холода. Он ощутил странное движение под кожей, словно вся кровь отхлынула из руки, а затем устремилась в нефритовый лук!

— На безумца походишь ты сейчас, Парамаджана! Но вот вопрос, достаточно ли в тебе безумия, чтобы эта стрела смогла лететь? — безжалостно захохотал кентавр, наблюдая, как Женька с расширенными от ужаса глазами пытается понять, что происходит.

Евгений потерял дар речи, он снова почувствовал, как в руке отхлынула кровь и как нефритовый лук приготовился сделать еще один глоток. На этот раз, чтобы окончательно его обескровить! Резко одернув тетиву, он догадался, что в натянутом состоянии демонический лук не может впитывать кровь. Однако расцепить пальцы руки по-прежнему не получалось. Все, что он мог делать, так это натягивать лук еще сильнее. До тех пор, пока тетива не окаменела, и уже ничто не могло сдвинуть ее с места. От перенапряжения жилы на его руках покрылись кровоподтеками, но ослаблять тетиву было равносильно смерти. И тогда глубоким внутренним взором он увидал нечто такое, отчего тетива все же чуть-чуть сдвинулась! Но движение это было не таким, как все прежние движения. Оно оказалось столь малым, что его невозможно было измерить. В тот же миг его сердце взорвалось — и все вокруг потемнело.

Он издал душераздирающий крик, нечеловеческий, устрашающий рев, который отразился от самого неба и вернулся на землю, где все еще продолжал стоять полностью выжатый и обессиленный Парамаджана. Только теперь ему казалось, будто он стоял здесь всегда, целую вечность, как тот камень просветления, который научился читать себя сам. Он смотрел на кромешную тьму, в которой медленно вращался свет, и увидел стрелу, летевшую к этому свету. Стрела постепенно приблизилась к свету и молниеносно вошла в него.

Женька покачнулся, словно от порыва ветра, и открыл глаза, хотя он знал, что все это время глаза его и так были открыты. Не понимая, как такое возможно, он снова закрыл глаза, но продолжал видеть сквозь веки, которые оказались прозрачными! Раньше он этого не замечал, но, судя по всему, в астрале зрение воспринимало иной диапазон частот, оно не прерывалось, как в привычной дневной жизни, потому что во время сна телесные глаза были закрыты.

Кентавр Триданишта перестал хохотать. Он стоял, выжидающе уставившись на Евгения. Затем он вздрогнул, ударил копытами и удивленно попятился назад.

— Ты жив, Парамаджана?

— Кажется, да, — кашлянул Женька. — Так ты… ты хотел убить меня?

Триданишта смущенно потупил взор, из чего Евгений заключил, что никто из тех воинов, которым кентавр предлагал выстрелить из нефритового лука, еще не выживал.

— «Вот цель, она близка, даже слишком близка»… — повторил он слова кентавра. — Хотел бы я знать, где теперь твоя цель и куда подевалась стрела?

Кентавр поднял продырявленный стрелой щит и посмотрел дальше, в сторону ручья, возле которого кто-то отчаянно бился в пыли. Когда они с Женькой подошли ближе, то увидали скрученную в предсмертных судорогах змею — стрела пробила ей голову так, что наконечник вышел прямо из отравленной пасти.      

— Теперь я вижу, совсем не проходимец ты, Парамаджана! Ты поразил цель, которую никто из нас не видел. Но змея эта знакома мне. Каждый день приползала она к этому ручью, чтобы отравить его воды, и никто не решался пить из него.

Разбойник Триданишта снял с себя колчан со стрелами и протянул Женьке.

— Все эти стрелы и нефритовый лук по праву принадлежат тебе, Парамаджана, — сказал он.

— Не ради познания тайного искусства, а ради обладания нефритовым луком приходили к тебе воины, Триданишта. Ты видел, что с ними стало, так неужели ты все еще думаешь, что знать и обладать — одно и то же?

Евгений вернул лук со стрелами кентавру, а затем подошел к воде, чтобы смочить сильно болевшую руку. Тем временем Триданишта вырвал серебристый наконечник стрелы из пасти змеи и завернул его в плащаницу.

— Раз ты отказываешься принять нефритовый лук, прими в дар эту стрелу, но помни — ядом безумия была отравлена она! Твоя мудрость, Парамаджана, поразила меня так же, как стрела поразила эту змею, позволь мне сопровождать тебя в пути. В этих местах нечасто встретишь достойного собеседника, ибо мудрость давно оставила эти земли. 

    — Так и быть, хотя, должен тебе сказать, в мире людей ты сам слыл великим собеседником, только не Триданишта, а Фридрих Ницше там тебя называли.

Евгений пристально посмотрел на кентавра, чтобы определить, известно ли ему, что он как две капли воды походит на знаменитого философа, вернее, та его часть, которая была человеческой.

— В мире людей? — снисходительно улыбнулся кентавр с таким видом, будто Женька рассказывал ему небылицу. — Немало лет прожил Триданишта, много где побывал, но еще ни разу не встречал человека, а ты говоришь о целом мире людей так, будто сам только что оттуда пришел. Впрочем, бывал я однажды у старого сфинкса, одиноко живущего в Северных горах, который тоже утверждал, будто бы мир людей существует. Не отшельником, а мошенником оказался он на самом деле, потому что учил о вечной жизни, о любви и запредельной истине, которая одна и та же во всех мирах.

— Всякое учение об истине подобно одеждам невидимой девы, и каждый, кто видит только одежду, видит ее вывернутой наизнанку. Из того, что ты поведал, я не нахожу в учении отшельника ничего плохого, хотя, разумеется, и его учение можно вывернуть наизнанку. И потом ты говоришь, что не встречал людей — по-твоему, я не похож на человека?

— Все мы люди, отчасти, — громко захохотал кентавр. — Но ты еще безумнее, чем кажешься, Парамаджана, если думаешь, что ты человек!

— Да нет же, я не думаю, я совершенно точно это знаю!

Евгений посмотрел на свое отражение в воде — и то, что он там увидал, многое ему объяснило. Вместо своего лица он увидел на поверхности ручья пятнистую голову ягуара с черными обводками вокруг глаз.

— Оставаться человеком даже в облике ягуара!? — не поверил он, ощупывая свою голову.

Его охватил неописуемый восторг, это была настоящая потусторонняя радость, пережить которую можно было только во сне.

— Если бы ты знал, Триданишта, какое в этом облегчение! Вот она, грань между разумом и безумием, смотри же, она отражает действительность как этот ручей. Если бы в мире людей я стал доказывать, что я наполовину ягуар, меня бы тоже сочли за сумасшедшего, как сочли сумасшедшим тебя, хоть ты этого и не помнишь. Зато теперь мне стало понятно, как можно избавиться от привычки быть человеком или ягуаром, равно как от привычки быть кем угодно или вовсе никем не быть. Кто не знает об этой тонкой грани, тот рано или поздно переходит ее и начинает дышать под водой. Поистине он может утонуть даже в этом ручье!

— Так неужели отшельник был прав? — произнес Триданишта. — Ведь он предсказал мне это. Он сказал, что близится время, когда в подлунный мир вновь придет человек, что я увижу его, и что он бросит вызов владыке Майятустре. Неужели ты, Парамаджана, и есть тот человек?

Сердце Женьки тревожно забилось, хотя рассудок подсказывал ему, что он видит сон, только и всего. Сон, от которого скоро должен проснуться. Вместе с тем он чувствовал, что помимо его воли во всех этих загадочных событиях угадывалось присутствие другого, более дальновидного ума. А значит, с чего он, собственно говоря, взял, что должен был обязательно проснуться? Может, единственно верным решением было попытаться очнуться ото сна прямо сейчас, пока не стало слишком поздно?

Но ведь он дал слово помочь йогину Ашмара, и пускай говорящий камень был всего лишь сновидением, желание помочь ему было все-таки настоящим. Он действительно не мог свернуть с этой дороги, ее нужно было пройти до конца.

— Пророчество сфинкса стоит проверить, тебе так не кажется? Скажи, Триданишта, о чем еще говорил тот отшельник? И куда ведет эта дорога?

— В незапамятные времена, говорил он, люди могли перемещаться в подлунный мир. Они построили первые города и возвели семь храмов. Древние риши могли свободно перемещаться в другие великие храмы и неведомые мне локи вселенной. Затем на мир обрушился Сатананта и охватил его своей тенью. После той битвы никто больше не видел людей. Если верить сфинксу, последний раз он видел человека много тысяч лун тому назад.

— Сатананта? — переспросил Евгений, уловив знакомое сочетание звуков.

— Именно так, Сатананта или «сущий в бесконечности», его могущество превосходит всякое разумение. Никто не в состоянии обозреть его астральное тело, ибо оно подобно бесконечноголовому змею. По-моему, он был изображен на одном из заброшенных храмов неподалеку отсюда, пойдем, я тебе покажу.

Триданишта оказался неплохим проводником. Пока они с Женькой поднимались по дороге, ведущей к храму, он успел высказать несколько предположений, для чего люди в древности строили храмы, а также историю о том, как он нашел нефритовый лук. Но Евгений слушал его краем уха, предпочитая не забивать себе голову местной мифологией, которая, как любая другая мифология, не отличалась особой ясностью. Гораздо больше его волновали торчавшие из земли колонны и руины на вершине холма.

Поначалу эти развалины можно было принять за остатки античного храма, но, чем ближе они с кентавром подходили, тем становилось очевиднее, что колонны стояли на блоках более древнего сооружения. Триданишта не стал подниматься по лестницам, он махнул Женьке рукой и проскакал по поляне, усеянной глыбами поваленных блоков. Там, с обратной стороны храма, Евгений обнаружил у подножия массивные плиты с искусной резьбой.

Многие плиты треснули и обвалились, обнажив плотно подогнанные монолиты, как у подножия Баальбека. В целом храм выглядел так, словно на протяжении тысячелетий его много раз перестраивали, используя элементы из разных культур. Из всех плит с горельефами, которые некогда опоясывали храм, лучше всего сохранилась та, на которой была изображена схватка многоголового змея с богами или, быть может, с четырехкрылыми ангелами.

— Что скажешь, Парамаджана? — спросил кентавр с видом археолога, собственноручно раскопавшего артефакт. — Считается, что это единственное сохранившееся до наших дней изображение Сатананты.

— Вряд ли ты поймешь, о чем я, но мне это напоминает Пергамскую гигантомахию, только крупнее. Постой. Ты говоришь, что Сатананта бесконечноголовый, но ведь у этого змея, похоже, всего десять голов, — заметил Евгений, прикоснувшись рукой к чешуйчатому кольцу, которым змей опутал одного из богов.

— Вот именно, Парамаджана, как у владыки Майятустры, которого Сатананта оставил в подлунном мире своим наместником. Раздумывая над этим, я пришел к мысли, что десять змеиных голов Майятустры в действительности принадлежат змею Сатананте. Если ты бросишь вызов Майятустре, я бы хотел сражаться плечом к плечу рядом с тобой и погибнуть в бою, как погибли эти небесные воины, — произнес кентавр, разглядывая батальную сцену, а потом неожиданно продолжил. — Знаешь, какая глубочайшая мысль терзает меня после встречи с тобой, Парамаджана? Что будет, если исполнится пророчество сфинкса и непобедимого даймона Майятустру победит человек? Не окажусь ли я сам в таком случае подтверждением той вечной жизни, той любви и той запредельной истины, которая одна и та же во всех мирах?

— Все глубочайшие мысли сходны между собой, Триданишта, хотя к ним ведут различные дороги. Фридрих Ницше, о котором я тебе говорил и на которого ты очень походишь, пришел к мысли о том, что он — пророк новой эпохи и воплощение сверхчеловека. В конце концов, эта мысль свела его с ума. Если твоя мысль терзает тебя, значит, ты еще не готов к избавлению от страданий. Значит, истинное и ложное еще разделяют тебя на две части.

— Если истинное и ложное еще разделяют меня, скажи, Парамаджана, как достигнуть единства, избавляющего от страданий?

— В этом нет никакой тайны. Каждый может быть добрым, если имеет то, ради чего стоит оставаться добрым. Каждый, может быть щедрым, если сам ни в чем не нуждается. Каждый может учить, обучившись тому, как быть учителем. Но все это — не то, Триданишта.

Добрый может впасть в заблуждение относительно своей доброты, и тогда его добротой воспользуются другие, желающие преумножения зла. Щедрый может впасть в заблуждение относительно своей щедрости, и тогда его щедростью преумножится чья-то зависть и чья-то корысть. Учитель может впасть в заблуждение относительно своего учения, и тогда его учением преумножится великая ложь. Как видишь, различение относительных вещей с помощью рассудка может приводить к их неразличению. Истина так не достигается, Триданишта. Единая истина, избавляющая от страданий, обретается только через глубочайшее сострадание, лишь оно способно сохранить разум даже тогда, когда нет ничего, ради чего его бы стоило сохранять.

Обдумывая ответ Парамаджаны, кентавр стал теребить длинные космы бороды, скрестив на груди руки:

— Твое учение об истине неуловимо, Парамаджана, как свет самой далекой звезды. Его нельзя заметить, пока светят другие звезды, и все же оно будет светить, даже если остальные звезды погаснут. Я бы назвал его последней надеждой, но как можно надеяться, если не остается даже того, на что еще можно надеяться?

— Ты прав, Триданишта, сколько бы мудрых слов ни говорили, заблуждений не становится меньше, и можно подумать, что все эти учения безнадежны, ведь все они существуют благодаря ученикам, нуждающимся в этих учениях. Тем не менее, есть одно учение об истине, существующее благодаря великим учителям, и, хотя оно одно, нельзя сказать, что оно содержит в себе все эти учения. Если бы это было так, учение об истине имело бы одну форму, имея одну форму, оно бы оказалось слишком ограниченным, чтобы отражать совершенство истины. Как вода, принявшая лишь одну форму, перестала бы обладать всеми качествами воды.

— Так вот что тебе открылось там, у ручья? Принимая лишь одну сторону существования, невозможно достичь единства? — догадался кентавр. — В мире людей ты был человеком, а в подлунном мире обрел форму ягуара, но ты продолжаешь мыслить и оставаться самим собой. 

— Вода может принять форму сосуда, но было бы заблуждением принимать жидкую воду за хрупкий сосуд. Превращаясь в лед, вода обретает форму и разрушает стенки сосуда, но было бы заблуждением принимать ледяную фигуру за потерявший свою прежнюю форму сосуд. Испаряясь в воздухе, вода собирается в облака, которые обретают различные очертания и могут казаться чем угодно, пока не прольются на землю каплями дождя, и все же это будет одна и та же вода.

— Выходит, заблуждения существуют потому, что единая истина не может иметь одну форму? Не это ли ты хотел сказать, Парамаджана?

— Одни говорят о неистинности материального мира, как будто знают, что такое дух, другие говорят о неистинности духовного, как будто знают, что такое материя. Одни учат о добре, не зная, как оно может обратиться злом. Другие учат о неразличении добра и зла, не зная, для чего существуют различия. Когда не знают, о чем говорить, всегда говорят о том, чего не знают. Такое знание, основанное на незнании, называется майявидьей.

— Тогда учение хранителей Майятустра-дхьяны и есть такое знание, основанное на незнании, о котором ты говоришь. Их учения придерживался и я, ибо чары Майятустры не позволяли мне думать о мудрости древних риши. Много лет Триданишта не верил в слова сфинкса, не находя им никаких подтверждений, и вот ты стал таким подтверждением, Парамаджана.

— Что-то подсказывает мне, что нам следует идти к тем, кого ты называешь хранителями Майятустра-дхьяны, — задумчиво предположил Евгений.

— Должен тебя предупредить, что приключение это может плохо закончиться для нас обоих, — мрачно произнес кентавр, проверяя тетиву нефритового лука. — Хранители Майятустра-дхьяны принадлежат древней династии ягуаров, правящей в городе Нагарасинхе, что к востоку отсюда. Кстати, сначала я принял тебя за одного из них, говорят, они владеют искусством сиддхов. Но если ты твердо решил туда идти, я последую за тобой, Парамаджана.

Взглянув еще раз на развалины древнего храма, Евгений двинулся в путь по каменистой дороге. Кентавр вышагивал рядом, то забегая вперед, то останавливаясь, чтобы задать очередной вопрос. Так они шли, беседуя друг с другом, отчего длинная дорога становилась короче.

Вскоре город Нагарасинх раскинулся перед ними во всем своем великолепии и разнообразии, с террасами изысканных дворцов и золотых храмов на горных склонах и с шумными бедняцкими кварталами у городских стен. Войдя в город, они оказались в пыльной толчее из торговцев, охранников, извозчиков, знатных горожан и прислуги. Все были поглощены насущными делами. Нужда гнала каждого, и каждый думал только о своей выгоде, о своей работе, о своем положении, о своем комфорте. В этом состоял весь смысл существования каждого обитателя Нагарасинха, и никаких других мыслей у них, похоже, не возникало.

Нечто подобное Женька много раз наблюдал в больших городах, подчас даже испытывал на себе, но не придавал этому кратковременному гипнотическому состоянию особого значения. Тут же, в окружении причудливых мифических созданий, населявших Нагарасинх, он осознал, что все эти существа находились под воздействием демонических чар, которые незримыми щупальцами управляли их желаниями и поступками.

Впрочем, далеко не все события, происходящие здесь, вписывались в дьявольски продуманный спектакль даймона Майятустры. Проходя вдоль торговых палаток, Женька и Триданишта попали в плотное кольцо зевак, наблюдавших за тем, как свирепый минотавр лупил плетью какого-то нищего сатира с перебитыми ногами.

— За что ты его бьешь? — спросил Евгений, определив по глазам несчастного, что тот не мог быть ни вором, ни рыночным обманщиком.

Минотавр злобно развернул рогатую голову с красными глазами, но, увидав, что с ним говорит Женька в облике ягуара, сразу умерил свой пыл, свернул плеть и подвесил ее к поясу.

— Ваше высокородство, похоже, он возомнил себя человеком, — попытался улыбнуться минотавр. — Постоянно здесь попрошайничает и рассказывает всякие глупости про людей, якобы, они существуют и обладают знаниями, недоступными верховному жрецу. Разве такое позволительно в Нагарасинхе?

— Да он же просто помешанный! Разве не видно? — вмешался Триданишта.

Евгений взглянул на сатира, который помотал нечесаной головой, немного очухался и сел возле стены, принявшись безучастно бубнить стихи, которые для окружающих казались непонятной тарабарщиной, ведь это были стихи на русском языке:

— Бессонница. Гомер. Тугие паруса… Я список кораблей прочел наполовину…

— Да уж, наискучнейшая песнь во всей «Илиаде», — согласился с ним Женька, — хотя Мандельштам и прочие декаденты мне почему-то никогда не нравились.

Сатир рассеянно поводил в разные стороны глазами. Затем мельком, боясь встретиться взглядом, посмотрел на Женьку, и по щекам сатира покатились крупные слезы.

— Вы… вы говорите по-русски? Я так и знал, правда, я так и знал… Нет, это невозможно! Скажите что-нибудь еще, умоляю! Как я люблю этот язык! Сам не знаю почему, откуда… Скажите! Мне ведь это не почудилось?! Скажите еще что-нибудь, — сатир был явно не в себе, он цепко ухватился за белую тунику, в которую был одет Евгений, и припал к его ногам.

— Все хорошо, все нормально, поднимитесь, пожалуйста, я вас прошу, — ответил Евгений по-русски, пытаясь утереть сатиру слезы, совсем позабыв, что у того были перебиты ноги.

Но сатир уже ничего не слышал, невменяемый, он стал биться в дорожной пыли, опираясь жилистыми руками о землю, падая и жадно хватая ее губами. Грохнувшись оземь, он стал ползать по кругу, волоча за собой козлиные ноги, дрыгая копытами в разные стороны. Он пытался подняться, и когда сел на одно колено, толпа изумленно ахнула! Женька подхватил протянутую сатиром руку и помог ему удержаться на ногах. Среди собравшихся зевак с головами и телами различных животных пронесся тихий ропот.

— Господин исцелил калеку! Полоумный Хосси научился ходить, наконец-то он уберется с нашей площади! — завопил мальчик-крол, радостно замахав лапками и побежав к соседним торговым лавкам.

— Послушайте, никакой он не полоумный, — возразил Евгений. — Хранители Майятустра-дхьяны скрывают от вас, что люди существуют, чтобы погрузить в состояние майявидьи, чтобы вы окончательно разучились думать и различать истину от лжи. Все непонятные слова, которые он тут бубнит, — лишь один из человеческих языков. Вы же сами видели, как я с ним разговаривал!

Толпа ошалело уставилась на Евгения, не понимая, как реагировать. Еще больше сумятицы внес Триданишта:

— Одно могу сказать, если он лжет про мир людей, то лжет очень искусно, слишком искусно, чтобы в его словах совсем не было правды.

И тут человекоподобные существа начали выкрикивать вопросы. Женька стал от них отбиваться, но топа его не отпускала. В конце концов, кентавр Триданишта решил ему помочь и пересказал пророчество сфинкса, которое для местных жителей почему-то звучало более правдоподобно. Сатир Хосси, выпучив глаза, вдруг замычал, стал дергать себя за волосы, покачиваться и вырываться из толпы. Причина его беспокойства получила объяснение, когда над толпой раздался грубый голос минотавра. На этот раз рядом с ним стояли два орлоголовых стража.

— Всем разойтись! Этого заковать! — приказал минотавр, разгоняя народ и тыкая мясистым пальцем в грудь Триданишты.

Однако, оказавшись перед Женькой, он стушевался и показал медную бляшку высокопоставленного чиновника, висевшую у него на шее. — Следуйте за мной, у меня приказ на ваше задержание.

Кентавр выхватил из колчана стрелу, но Евгений подал ему знак, чтобы тот ее опустил. Стреножив и заковав кентавра, орлоголовые стражи отшвырнули Хосси, нервно бросившегося на них с зажатыми кулаками. Вся рыночная площадь моментально стихла, опустела даже ближайшая улица, по которой Женьку с Тридаништой вели конвоиры. Они шли по мощеной дороге с узкими колеями для повозок между домами песочно-белого цвета, на стенах которых виднелись крохотные отверстия, заменявшие окна.

Их провели через изразцовые врата, украшенные восточным орнаментом из лазурита и фигурами крылатых барсов, чьи мускулистые лапы и резные перья переливались перламутровой эмалью морских раковин. Это был проход во внутренний город, где цвели фруктовые сады, искрились волшебные родники и фонтаны, медитировали скульптуры древних богов. Дальше они стали подниматься по ступеням многоцветных террас, откуда можно было увидать весь нижний город, его узкие улочки, базары, плотно застроенные кварталы.

Так они поднимались, пока не оказались на площади, посреди которой стоял храм, защищенный со всех сторон скалами, как в перуанском Мачу-Пикчу. Этот храм в форме усеченной пирамиды по виду был старше всех городских построек, впрочем, разглядеть его Женька не успел, потому что его с Тридаништой подтолкнули в направлении другого строения, по мрачной архитектуре которого можно было догадаться, что оно представляло собой здание судилища.

Их ввели под своды жуткого амфитеатра, на стенах которого громоздилась эсхатологическая лепнина и огромные головы зооморфных существ, расположенные по кругу, как бы нависавшие над всем залом. Под самой большой головой, напоминавшей осьминога, неподвижно восседал верховный жрец Нагарасинха — в царских одеяниях, расшитых золотом, и в тиаре с клобуком, наверху которого переливался гладко ошлифованный турмалин. Вместо человеческого лица у царя-иерофанта была голова багиры. Все остальные присутствовавшие тоже принадлежали высшей жреческой касте ягуароподобных существ.

Престарелый царь внезапно открыл сомкнутые веки и нервно махнул рукой орлоголовым стражам, чтобы те передали ему колчан со стрелами и нефритовый лук, отчего Триданишта возмущенно встрепенулся и попытался встать на дыбы.

— Знать и обладать — не одно и то же, — напомнил ему Евгений, чтобы хоть немного утешить.

— Да, великолепная работа, — сухим старческим голосом произнес жрец, любуясь луком. — Мастера древности умели вкладывать душу в свои творения.

Он погладил тетиву и взялся за нее. Евгений переглянулся с Тридаништой, ожидая, что лук устроит жрецу смертоносное испытание, но иерофант лишь приподнял седую бровь и улыбнулся таинственной улыбкой.

— Слух о кентавре, которому покорился нефритовый лук, оказался правдой. Ты содержал его в идеальном состоянии, но, как видишь, нефритовый лук помнит своих прежних хозяев из дома Раджхаттов, — верховный жрец простер длинный коготь в сторону Евгения. — Скажи, ты в самом деле поверил в бредни этого проходимца, утверждающего, будто он явился сюда из мира людей?

— Верховный жрец Махараджхатт, повелитель восточных и западных земель Нагарасинха, возможно, не только он, но и все обитатели подлунного мира каким-то образом связаны с миром людей. Полагаю, вам должно быть об этом известно не хуже меня, — ответил Триданишта.

— Да, так и есть, — нехотя признал царь. — Древнее пророчество о человеке — вовсе не вымысел. Высмеивая и наказывая тех, кто верит в людей, мы добились того, что теперь никто не вспоминает старые сказки про джаналоку. Между тем, душа каждого из нас когда-то имела человеческое воплощение. Но что с того? Зачем нам вера в каких-то там людей, если здесь мы наделены сверхчеловеческими способностями?

Верховный жрец сверкнул янтарными глазами и вложил стрелу в тетиву.

— Мы наделены силой, которой никто не обладает в мире людей, и сейчас, кентавр, ты в этом убедишься! Ты станешь свидетелем бесславной кончины человека, который впервые за много лун проник к нам, полностью сохранив память о своем человеческом происхождении.

Стрела, выпущенная иерофантом, рассекла воздух так быстро, что Евгений едва успел увернуться. Вернее, он словно вышел из тела ягуара, которое бесследно растворилось в воздухе. Пораженно наблюдая за своей пустой одеждой, упавшей на пол, он сообразил, что стоит на месте одного из орлоголовых стражей. Точнее говоря, он и был этим орлоголовым стражем! Он вселился в его тело с такой легкостью, с которой вода переливается сквозь сито или из одного сосуда в другой.  

Царь-иерофант строгим взглядом приказал минотавру запереть дверь, а стражникам кивнул, чтобы они расправились с кентавром. Однако Евгений оказался быстрее. Молниеносным движением бросив пику в глазницу второго стража, он быстро полоснул шею минотавра мечом, так что по лезвию хлынул багряный поток. Все это произошло почти само собой, как если бы Евгений оттачивал эти движения десятки лет.

— Убейте его! Это он, — крикнул иерофант, взяв на прицел орлоголового стража, в тело которого вселился Женька-Парамаджана.      

С верхней трибуны спрыгнули сразу два ягуара. За ними бесшумно опустились еще трое, но Евгений уже висел в воздухе. Сделав кувырок, он оказался как раз между двумя хранителями Майятустра-дхьяны и, выставив меч, рассек одному из них живот. В тот же миг Женька услыхал жужжание тетивы. Приглушенный удар стрелы…

Орлоголовый страж, из груди которого торчала стрела, опрокинулся назад, выронив меч. Но Евгений уже покинул его тело, вселившись в ближайшего жреца-ягуара, подхватил падающий меч и швырнул его прямо в горло свирепому ягуару, стоявшему справа. Два других ягуара опешили, не зная, как им поступить с жрецом, в тело которого переместился Женька.

— Что вы стоите, болваны?! — прошипел царь с головой багиры, оскалившись и обнажив зубастую пасть.

Один ягуароподобный жрец, лицо которого было скрыто под золотой маской, произвел в воздухе круговое движение — и из длинных рукавов его изящного, расшитого жемчугами наряда вылетели две колючие плети какого-то дерева. Евгений хотел от них отскочить, но они с невероятной силой перетянули ему руки и сдавили грудь. Отовсюду в зале послышалось устрашающее многоголосое шептание — хранители Майятустра-дхьяны стали произносить мантру, от которой у Женьки закружилась голова.

Если раньше Евгений был уверен, что видит обычный сон, то теперь стал ощущать, как тело жреца-ягуара, в котором он оказался, стало тяжелеть, словно наливаясь ртутью. Он вдруг почувствовал, что начинает срастаться с каждой его клеточкой. Ветви дерева, душившие его все сильнее и сильнее, не позволяли вырваться из тела, судорожный страх сковал все мышцы. Заклинание хранителей Майятустра-дхьяны полностью заточило его дух в плоть ягуара. Глубокому изменению подверглось само его естество. Он обрел совершенно иную генетику, содержащую в себе темное могущество. Он стал точно таким же, как окружавшие его хранители Майятустра-дхьяны.

Из последних сил он выдохнул имя йогина, которому обещал помочь, но так и не сумел сдержать свое слово:

— Ашмара-а-а…

И говорящий камень пришел ему на помощь, излучая сосредоточенность и умиротворение, он возник над головой Евгения в виде шара, исцеляющего своим светом от внутренних изменений, которые, казалось, были необратимыми. Освободив Женьку от заклятья, светящийся шар быстро вспыхнул, уменьшился в размерах и исчез.

Вышагнув из бездыханного тела жреца-ягуара, Евгений увидел в глазах хранителей Майятустра-дхьяны волну ужаса. Они впервые разглядели его астральное тело, имевшее человеческие черты, не понимая, как он сумел выбрался из ловушки, которую они ему устроили. Боковым зрением он заметил, как самый воинственный ягуар бросился на него с ритуальным обсидиановым кинжалом. Евгений уклонился от удара и вошел в тело еще одного жреца. Не успев остановить занесенный для удара клинок, воин-ягуар нечаянно вонзил кинжал в грудь своему собрату, а затем с криком бросился на второго, в которого вселился Женька-Парамаджана.

Повторив его жуткий крик, на Евгения кинулись сразу все хранители Майятустра-дхьяны, они слились в одну многорукую ягуароподобную толпу, совершающую хаотичные движения. Женька быстро уворачивался, вселялся то в одного, то в другого жреца. Наконец, он поверг последнего хранителя Майятустра-дхьяны, и из груды падающих тел вышел ягуар в золотой маске, тот самый, из рукавов которого вылетели удушающие ветви.

— Нет, я не могу убить тебя! — взмолился перед ним престарелый царь-иерофант, рыдающий от горя, едва удерживая в трясущихся руках нефритовый лук. — Нет, не заставляй меня делать это!

— Никто не заставляет тебя убивать меня... — мелодичным женским голосом ответил Евгений, осознавая, что он стоит напротив верховного жреца в обличии юной девушки-ягуара, в жилах которой текла царская кровь. — Просто скажи, где укрывается даймон Майятустра.

— Нет, ты не понимаешь... Ты ничего не понимаешь! Победить Майятустру невозможно, не знаю, кем ты себя возомнил, но это никому не под силу, — оранжевые зрачки царя стали бешено вращаться. — Дай слово, что не убьешь ее! Дай слово, что моя дочь, мое единственное дитя, в которое ты вселился, унаследует престол Нагарасинха!

— Даю слово, она будет жить и унаследует трон Нагарасинха, — ответил Евгений непривычным женским голосом. — Но, чтобы ее разум не поработил Майятустра, я должен разыскать место, где скрывается этот даймон.

— Если хочешь увидеть его, загляни в мой глаз!

После этих слов обезумевший царь направил наконечник стрелы себе в сердце. Верховный жрец рухнул на пол, по которому прокатилась царская тиара. Евгений, оглушенный произошедшим, опустился на колени возле иерофанта, пытаясь вникнуть в смысл его последних слов.

— Твой подвиг прославится в веках, Парамаджана! — раздался в опустевшем зале голос кентавра, — или Ваше Преосвященство следует к тебе обращаться?

Евгений очнулся и в два шага пересек зал судилища, чтобы снять кандалы с кентавра.

— Ваше Преосвященство, сказал ты, но разве я похож на иерофанта?

— Действительно! В облике царицы-ягуара ты превзошел верховного жреца, чья воля была порабощена Майятустрой. Так скажи сам, как следует теперь тебя называть?

— Даймон Майятустра еще говорит языком твоим, — упрекнул его Евгений. — Вижу, ты в замешательстве, потому что не знаешь, как ко мне обращаться. Что ж, в мире людей мое имя иногда произносится как Йуджин. Думаю, будет правильно, если ты станешь называть меня человеческим именем, ведь я всего-навсего человек. Престол Нагарасинха отныне принадлежит этой девушке-ягуару. Но наш путь еще не пройден, Триданишта, нам с тобой еще предстоит разыскать самого даймона Майятустру.

Евгений подошел к лежавшей на полу тиаре царя-иерофанта и, приглядевшись, обнаружил, что в навершии клобука переливался не турмалин, а демонический глаз. Сначала око беспорядочно вращалось в оправе, а затем ожило и принялось искать того, кто на него смотрит, и Женьке невольно вспомнились слова зловещего потустороннего предупреждения: