Проза

2. Троянский конь

Макаров раскрыл газету в домашней тишине. Теща еще спала. «Язь» был напечатан внизу на третьей странице убористым, неправдоподобно мелким шрифтом. Фамилия автора тоже почти неразличима под текстом. Но ведь различить можно – Макаров! Вот это неожиданность!

Чтобы избавиться от набежавшей на душу тени, Макаров опять сложил газету вчетверо. Так она радовала больше. Тираж у газеты сто тысяч экземпляров. Это тьма людей. Макарова радовало, что многие из них сейчас держат в руках свежий, не помятый номер. Самому Макарову сложенная газета напоминала модель его первой книги. Пусть пока только модель. Но это новенькое изделие вместе с редакцией сработал он. Впервые у него такое. Макаров опять взглянул на «Язя» – тень стала расширяться. Откуда страх – вот что его занимало теперь.

Он понял, что лишился дара речи. Этот номер газеты он не сможет показать никогда никому и нигде, потому что это значило бы увеличить стыд и позор. Лишенные, как и он, дара речи, книгоиздатели от испуга перейдут на начальственный тон: «Почему «Язь» набран нонпарелью – шрифтом для примечаний и таблиц? «Язь» поставлен внизу – вы зачем принесли материал, который газета посчитала худшим? почему фамилия автора трудночитаема – что, к вам есть претензии у каких-нибудь органов? почему в подзаголовке жанр «Язя» назван редакцией как самый неквалифицированный в журналистике – «зарисовка»? почему стоит над «Язем» рубрика «Картинки из блокнота», вы что, делали все небрежно и в спешке?»  Вместо рекомендаций газета отшатнет от него книгоиздателей. Ее нельзя показывать! Его изолировали!

Но при чем тут он, Макаров? Он не считал «Язя» шедевром, и редакция – тоже. Вот и совершили глумливую непристойность над новеллой. Можно ведь было и обождать с публикацией – Макаров обязательно напишет шедевр. И тогда они узнают!

Если «Язь» – это пустяк, то с ним можно поступать небрежно. Все случившееся – пустяк. Все сделали по-русски, кое-как, наспех. Зачем-то редакции нужна была срочная публикация – может быть, материала не хватало о малых реках. Так и называется третья страница – «Малые реки малой родины». Набрали «Язя» нонпарелью, чтобы буквально вдавить в газету слишком большой текст Макарова. Площадь новеллы уменьшилась в несколько раз. Добились своего! Новеллы? Но ведь этот жанр – не для газеты. Вот и назвали «Язя» зарисовкой журналистской. Небрежная работа – только и всего. Пустяк. Обычная русская жизнь.

Макаров не считает «Язя» шедевром, и редакция – тоже. Но тогда на странице должны быть материалы лучше? Успокоившись окончательно, Макаров зачитался. Большую часть страницы занимал очерк «Вечно живи, речка-работница!» Над крупным заголовком стояла набранная крупным шрифтом подпись – некий Алексей, фамилию его Макаров сразу забыл. Не зарисовка, а настоящий очерк. Макаров читал – и страх рос и рос. Поразили одновременно и сходство с «Язем» и различие – вот что самое страшное.

Очерк по объему был таким же, как «Язь», и герой его шел вверх по маленькой речке. Но на этом сходство кончалось.

«Язя» Макаров помнил наизусть. А в очерке невозможно было ничего (из минуту назад прочитанного!) вспомнить. Удочку Алексей не в магазине купил, а сделал сам, ошкурив срезанный неизвестно где ореховый прут и намотав леску на его сучки. Берега речки густо населены такими же дикими людьми. Алексей «часто видел на глине след лося». Отражались в воде шалаши рыбаков, женщины вручную полоскали белье: «Речка – красавица и работница – помогала всем!» О рыбалке Алексей говорил мимоходом: язи и лещи, мол, попадались килограммами. Больше он рассказывал о людях – встречные пастухи «оказывались прирожденными экскурсоводами и учеными».

Такие штампы Макаров встречал в творчестве знаменитого в 19-м веке Некрасова. Не лирический ли герой этого поэта, совершив прыжок во времени, шел в очерке и видел «еще одну кроткую деревеньку, еще одну», а между ними – «лес - хранителя сельского таинства»? Однако с крестьянами (те жили в обстановке 19 века, почему-то не совершив временной прыжок) этот герой говорил, словно с испугу, справками, взятыми из последнего образца учебников по научному коммунизму, и крестьяне почему-то оказывались его единомышленниками сразу. Очерк кончался мыслью, подаренной, мол, «пастухом-ученым». Вот как автор сформулировал эту мысль: «Жизнь человека – составная часть всеобъемлющего биогеохимического процесса и круговорота веществ в живой природе, поэтому общество может способствовать развитию природы, облагораживать ее, повышать полезную продуктивность биологических систем». Прочитав эту мысль, Макаров воскликнул в предельном страхе:

– Они испортили мою жизнь! Да что же это за редакция такая? Она делает все так, чтобы никто нигде никогда ничего не понимал! А это же грязь – хаотичная, безобразная, омерзительная!

Громкость у него была такой, что теща выглянула в коридор. Впрочем, она тут же сердито захлопнула дверь своей комнаты. Встревоженный этим переполохом, Макаров, забыв крик об испорченной жизни, стал себя успокаивать: «Язь» – вовсе не шедевр, и поэтому ни один человек и не вспомнит о том, что увидит в газете. Достаточно не иметь Макарову ничего общего с этой грязной редакцией – и у него обиды больше не появятся. Надо держаться от нее подальше – и все. И он стал одеваться для визита в Переславльское отделение Союза писателей СССР. Газету, аккуратно сложив, он бросил на тумбочку рядом с тещиной комнатой и вышел...

***

Книги советских писателей походили на учебники, как две капли воды: те же подретушированные справки, назидательность, менторство. Без напряжения нельзя читать даже о старушках, доживающих на необитаемом острове – они там очень много рассуждают об экологии, о вреде машинной цивилизации, употребляя при этом пословицы и поговорки из книг Даля, неизвестно как в этой местности оказавшихся. Без смеха не прочитать о советском партизане, тот в плену у немцев сыплет фразами из морального кодекса строителя коммунизма, о котором он неизвестно как узнал в военное время – ведь кодекс тот напечатали лишь в 60-е годы, незадолго до публикации той же повести. Такую прозу для себя писать нельзя. Советских литераторов Макаров еще в вузе перестал считать своими конкурентами.

Вот и все, что он вспомнил перед тем, как открыть дверь областной писательской организации. Откуда появился испуг – вот что занимало Макарова потом, при виде Эрнста Поликарповича Сафина, руководителя этой организации. Наконец, понял: соединение бунинских щегольских усов и интеллигентной бородки с ободранными кулаками-кувалдами было страшным. Лучше не смотреть, а слушать. Макаров заторопился с разговором:

– Я пришел за помощью в издании книги новелл. Я – автор «Язя».

– Я не читал этот номер областной газеты, – осадил Макарова хриплый голос. – А пришли вы за советом.

«Читал, причем наверняка от начала до конца, – догадался Макаров. – Ведь я даже не упоминал, что «Язь» опубликован.»

Оба замолчали. Макаров ждал, что ему скажут дальше.

Сафин смотрел в стену. Он считал «Язя» ослиной глупостью. Прочитав его, действительно, с начала до конца, он понял, что парень этот испортил себе всю жизнь такой прозой. У этого Макарова нет ни одной извилины в голове. Сафин так и не понял, кому парень подражает как литератор. Соваться с таким текстом к писательской верхушке бессмысленно.

Сам Сафин входил в эту верхушку. В элиту. В «обойму лучших из лучших». В этих кругах было принято находиться под протекцией человека, приближенного к генеральному секретарю ЦК КПСС Ивану Бравому. Сафину покровительствовал лично кандидат в члены Политбюро Горячев. Вместе с протекцией элита получает работу. У него, Сафина, выходили из печати книга за книгой. В писательской элите было принято, чтобы покровитель понимал, чем занимается опекаемый. Все, до слова, понимал. А это значило – подражать надо классикам: от Пушкина до Чехова. Их проходили в свое время в школе все члены и кандидаты в члены Политбюро. Такое подражание – понятно. Но не все так уж просто.

Он, Сафин, хотел бы подражать Чехову. Но в писательской организации кто-то проговорился: в обойме давно и надолго засел подражатель этого классика. Литераторы вообще словоохотливы, и Сафин от них узнал, что самый молодой из приближенных Ивана Бравого Горячев сменил школьный вкус и теперь предпочитает Бунина. Сафин сразу обратил внимание, как много в стране появилось бунинских подражателей. Почему из них Горячев выбрал Сафина, неизвестно никому. Повезло! В писательской элите принято: кому велит покровитель, тому и подражаешь. Один сибиряк подражал «Бедным людям» Достоевского, другой – Максиму Горькому. А оба эти сибиряка ведь о деревне писали. Москвичи подражали, в основном, Льву Толстому, а один ленинградец – Лермонтову. Элиту копировали писатели помельче. В Переславле все были эпигонами Бунина. Все, кроме этого Макарова.

– Вы когда отнесли «Язя» в редакцию? – вдруг строго спросил Сафин. Подняв на того глаза, Макаров тут же опустил их. Ему опять стало страшно: бунинские внимательность и беспощадность взгляда соединялись у Сафина с красными белками и чрезвычайно помятой рубашкой под грязным пиджаком. Но Макаров все же ответил:

– Я позавчера отправил новеллу по почте.

Оба опять замолчали. Видя, что Сафин так и не признается в чтении «Язя», Макаров выбирал момент для ухода.

«И как это меня угораздило запить! – вспоминал Сафин. – И как хорошо все получилось! Редактор сам наломал дров, а Макаров сам испортил себе жизнь.»

Дело было в Москве на банкете писательской верхушки. Руководство туда явилось уже навеселе – от генсека Ивана Бравого пришло, а тот пил, как лошадь. Главный писательский руководитель дословно передал фразы, сказанные ему самим Иваном Бравым: «Мы почти утвердили раздел о культуре в будущем съездовском докладе. Если захочешь, то познакомишься потом с окончательным текстом. Теперь я сам - настоящий талант!» И писатели после передачи этих слов стали пить, как лошади. Последняя фраза Ивана Бравого всех ввергла в настоящую эйфорию. Сафин понимал, что теперь каждый писатель из верхушки может говорить партийному начальству: «Я сам – настоящий классик!» И он, Сафин, так же может говорить. Да что он? Страна такая: как генсек говорит, так и все говорят. И новоиспеченных классиков никто больше ничем не попрекнет. Каждый бездарный инженер сможет назвать себя Эдисоном, а каждый горе-ученый объявит себя Эйнштейном!

А что такое быть писателем-классиком? Льва Толстого переиздают каждый год, где только можно. А тот, умерший, ничего при этом не пишет. Главное для Сафина - не пишет, не рискует уже ничем. Быть классиком – значило, для Сафина, жить, как Иван Бравый: не рисковать нигде, никогда и ни с кем. Голова Сафина на банкете закружилась от воображаемых неисчислимых переизданий и от гигантских денежных сумм. После банкета он поехал в альма-матер – пьянствовать с руководством литинститута, а потом машина писательской организации отвезла его на Переславльский вокзал, а в поезде был вагон-ресторан... Из запоя Сафин стал выходить лишь два дня назад.

И как хорошо все получилось! Поднимая глаза на беспокойно ерзающего Макарова, Сафин всякий раз вспоминал об Алексее из областной редакции. Дело в том, что утром, прочитав страницу о малых реках, Сафин позвонил в газету, поздоровался. Не дав ему больше и слова вымолвить, редактор сначала предупредил, что первый секретарь обкома КПСС добыл где-то раздел будущего съездовского доклада. Готовый раздел о культуре! А потом – процитировал текст:

«В советском искусстве поднимается новая приливная волна, есть настоящие таланты. В творчестве наших мастеров по-прежнему звучат высокие революционные мотивы. Образы Маркса, Энгельса, Ленина, многих пламенных революционеров, героическая история Родины вдохновляют их на создание новых интересных работ в самых различных видах искусства».

– Алексей мой – настоящий мастер. Учти, первому секретарю страница о малых реках понравилась. Он назвал ее по-писательски сделанной, – добавил редактор. – А теперь извини, я спешу на планерку.

«Они не знают настоящих слов Ивана Бравого! – изумился и одновременно возмутился Сафин, когда редактор повесил трубку. – Не знают и, кажется, намерены тащить этого Алексея ко мне в писательскую организацию – книги издавать. Ничего не выйдет! Такого падения, стыда и позора не знала еще отечественная литература!»

Закончив по-бунински, словами-кувалдами воспоминание об извращенце Алексее, Сафин повернул голову от стены. Поняв, что Макаров собирается уходить, выпалил тут же:

– Вы что-нибудь принесли из написанного? Давайте, я посмотрю.

Макаров сунул руку в портфель и достал, как оказалось, новеллу «Ветер».

 «С холма видел я, как шум волнами шел по бору. Верхушки сосен повисали надо мной, деревья сгибались, а потом распрямлялись, и волна шла дальше, шумя. Одна за другой катились волны на вершину следующего холма.      На земле я был недосягаем для этого ветра»,   – читал Сафин и думал об Алексее.

«Макаров – это настоящий троянский конь, – рассуждал про себя  Сафин. – Кроме Макарова, все понимают, что он уже связан с половыми литературными извращенцами. Редакция уже испортила ему всю жизнь этой связью. Стоит москвичам спросить его: «Где вы публиковались?» – он тут же, дурак, покажет страницу о малых реках. Издатели поймут: это – троянский конь. Если где-то опубликуется вот эта его новеллочка, то там же будут обязаны печатать целую книгу Алексея. И Алексей будет в верхушке Союза писателей СССР. В элите. В обойме. Ишь, чего захотел! В Союзе – десять тысяч крепких писателей. Им – не до извращенцев. Поработаю-ка я напоследок Буниным».

И Сафин сказал Макарову:

– Если заглянуть в подтекст, то можно сказать: ваша проза очень мрачная. Вам, небось, хочется рассказать, как погибаете вы, изобразить свою нищету и бесправность, ту, что калечит вас. Но начиная обдумывать, как изложить это, вы запутываетесь и опускаете руки. И потом, подделываясь под базарный вкус, пишете «картинки из блокнота». Обрывки вялых, пустых картинок – то о лесе, то о речке Сыновке – не несут полезной информации о личности героя, его характере и роде занятий. Запутываются все русские самоучки. Сколько тупости, невежества в их опусах! Учат, учат вас хорошему классики – бесполезно. А в опусе «Ветер» хаотичны, отрывочны, слабо осмыслены эпизоды. Если вы хотите это напечатать в виде новелл, то нам с вами не о чем разговаривать. Но если хотите, чтобы вас не признали тунеядцем, то идите в ту же редакцию! Чтение ваших бесформенных, маловыразительных зарисовок неизбежно подводит к выводу, что литературный труд вам явно не по силам.

«Как погибаете вы... Начиная обдумывать, запутываетесь» – крутилась и крутилась в мозгу Макарова правда Сафина. Впрочем, Сафина ли? Он поднялся и ушел, даже не обернувшись на мужика, неподвижно глядевшего в стену напротив себя. Перед глазами Макарова стоял Бунин и бил его кулаками-кувалдами. Но все тело горело так, будто его только что обожгла крапива.

Дождавшись, когда в коридоре за дверью стихло шарканье ног ослепшего Макарова, Сафин позвонил в редакцию непосредственно Алексею и сразу спросил своим хриплым голосом:

– Кто такой Макаров?

И захохотал, когда Алексей в испуге бросил трубку. А потом Сафин опять ушел в запой.

***

Абзацы замелькали в голове Макарова еще в тот момент, когда его рука уткнулась в войлок, которым изнутри была обита дверь писательской организации. Поводя пальцами, будто делая запись, он отыскал фурнитуру на двери, нажал на нее и вышел в коридор. Абзацы проследовали за ним на улицу:

«С «Язем» я побывал в закулисье у гаера. От Бунина оставался на ломаке только легкий грим - торчащие усики и остроконечная бородка. Еще не протрезвев, гаер не мог почистить или сменить рубашку и пиджак и выстирать, выгладить и накрахмалить красные глаза, помятое лицо и кувалды-кулаки. Принять пьяницу за Бунина невозможно, и, понимая это, ломака не рисковал выходить из закулисья. Но все это поправимо...»

«Я наткнулся на репертуар, с которым гаер гримасничает перед ничего не понимающей страной. Беспощадно, как Бунин, словами-кувалдами он молотит по невежественным самоучкам, по маниакальным бюрократам и прочей нечисти. Он и загримирован под Бунина: те же прическа, одежда, внимательный взгляд. Одновременно он превозносит до небес передовые личности, советских новаторов, и глумление над классиком - двойное и непристойное. Бунин умер, а книги его понятны. На них и надеваются, как шутовской колпак, гаером грим и бунинская беспощадность. Страна должна лишиться всего, что понятно. Она примет ломаку за Бунина, а того за ломаку и отвернется от великих книг...»

«Бунин для гаера – в изоляции. Тот же репертуар гаер обрушил на моего...»

«Язя» – хотел добавить Макаров. Но сознание остановилось: прохожие оглядывались на него с испугом, и тот передался Макарову, приведя его в чувство. Оказывается, автор «Язя» стоял на крыльце и вслух произносил фразу за фразой о Бунине и гаере.

А затем помешательство продолжилось! Перед глазами Макарова Бунин бил кого-то сафинскими кулаками-кувалдами и обжигал крапивой приговоров: «Ты – запутался! Ты – самоучка! Ты хочешь рассказать, как ты погибаешь!»

«А при чем тут Бунин?» – пришел вдруг вопрос в голову Макарова, но сознание опять остановилось в страхе. Оказывается, Макарова напугал троллейбус. Он гудел! До этого все троллейбусы шли по направлению к библиотеке – под гору, бесшумно. А этот очень сильно гудел, двигаясь навстречу Макарову. Понял это Макаров – и сознание опять заработало:

«А зачем я иду в библиотеку, если все знаю о Бунине, все, что в СССР в вузах проходят? Да не к Бунину я иду, а к Сафину!»

Понял это Макаров – и смог двигаться. По направлению к библиотеке. Рассуждал он дальше просто:

«Сафин откровенно крадет слова и мысли у Бунина. Он это только что мне продемонстрировал. Бунин писал о Кузьме все плохое, что Сафин только что молотил обо мне. Кузьма - это самоучка, автор бездарной книги, герой повести «Деревня». Бунин для Сафина, следовательно, в изоляции, и с ним можно делать что угодно. Если у Сафина имеются неопровержимые аргументы для таких акций, то мое положение безнадежно: я никогда не захочу записывать шедевр. Да я уже сейчас не хочу записывать пришедшую мне в голову публицистику - о Сафине и Бунине! Ничего не даст мне ни завороженность словами извне, не с нашей планеты приходящими, ни сам процесс перенесения их на бумагу, если классиков – и тех изолируют. Окончательное слово авторское – только в книгах, за ними я иду».

Книги Сафина занимали несколько полок на абонементе в областной библиотеке. Взяв одну из них и раскрыв, Макаров изумился. Вот какую фразу он прочитал первой:

«По дну заросшего брыленой и пышечником ложнячка неторопко струился ток воды, тащил за собой жучков, козявок, папироску и листик бумаги.»

«Да ведь это гаер из моей публицистики! – пронеслось в голове Макарова. – Он и в книгах делает одни только пародии на Бунина.»

Стал читать дальше – там то же самое! Макаров посмотрел предисловие, написанное видным советским критиком (так этого человека именовали в вузовской программе): «Почти все слова Сафиным взяты из местного диалекта, из переславльского. «Бредина» – это подорожник…» И так далее. Ничего толкового. Ну, ладно, природа пародийна. А как обстоят дела с диалогами в книгах Сафина? И Макаров стал искать на страницах прямую речь, и тут же наткнулся вот на что:

«Подрядный коллектив хотел взять социалистические обязательства двукратно больше прошлогодних.

– Не поднимем, факт! – вскочил с места Иван.

– Сдюжим! – выбежал на сцену с победным криком Петр.»

«Да это все репертуар гаера из моей публицистики! Сафин – сам Кузьма из бунинской «Деревни». Он только крадет да портит украденное. Мне не о чем с советскими писателями разговаривать!» – подумав так, Макаров закрыл книгу.

Дома он изумился жене и теще, встречающим его в коридоре. Никогда такого не было! «Я не могу больше общаться с этими мошенниками – советскими писателями. Они только крадут да портят украденное» – выпалил он радостно и, готовясь к семейному обсуждению сложившейся ситуации, нагнулся, чтобы расшнуровать обувь. А когда, расслышав глухие стуки, выпрямился – никого в коридоре не было. Двери в комнаты жены и тещи были заперты изнутри ножками стульев. Ножки темнели за матовыми стеклами. Макаров лег спать один.

Утром жена разбудила его бранью: «Мама сказала, что вы – тунеядец. Если вы завтра не устроитесь на работу, то в сентябре пойдете под суд, поняли, а?»

И ушла. На службу.

Макаров стал думать: надо что-то делать с работой, жене и теще срочно нужны деньги. Новеллу «Ветер» он зачем-то переложил из портфеля в прежнюю папку с тесемками. С остальными рукописями он отправился в редакцию областной газеты. Там его приняли на работу мгновенно.

***

Случилось это потому, что судьба на расстоянии связала Макарова с Уклеевым – за десять лет до их первой встречи!