Проза

4. Переславльские итоги

– Я пришел посоветоваться о том, как напечатать вот эти рукописи, - заторопился Макаров с разговором, протягивая редактору целую гору листков с новеллами.

– У нас есть свои таланты, – осадил Макарова редактор и добавил, взяв и положив гору новелл к себе на стол. – А пришли вы наниматься на работу. Я беру вас корреспондентом без всякого испытательного срока. Ваши рукописи мы, конечно, напечатаем. Но учтите, если вы и дальше будете писать, что хотите, то, вылетев из редакции, в Переславле даже дворником не сможете устроиться. Согласны? Не ходите больше к извращенцам из писательской организации – это союз литературных киллеров. Будете работать или как?

Макарова, как пушинку, вынесло из кабинета. Он ликовал: его, наконец-то, на работу приняли! Он не возражал! И секретарша редактора мгновенно помогла оформить все документы. Дома жена сказала Макарову, что опять возвращается к нему в комнату. Наутро Макаров пришел на службу.

Его посадили за письменный стол по соседству с Алексеем. Тот был светловолос, поджар, длинен. Почти ничем не отличался от Алексея и Александр – последний сосед Макарова по кабинету. Впрочем, Александр был их начальником – заведующим отделом информации. А больше в редакции Макаров никого толком так и не узнал – сотрудники из разных кабинетов вообще не разговаривали между собой.

И потянулись долгие неотличимые друг от друга годы.

Дома жена внедрила принятые в Переславле (якобы на западный манер) семейные стандарты. Она  вела себя в точности так же, как и подруги-однокурсницы. Те тоже вышли замуж за кого Бог послал. Те тоже жестко связывали половые отношения  с зарплатой мужа: день-два до нее и столько же – после нее. Все! Впрочем, и при этом жена успела забеременеть. Родился у Макарова с женой сын. Якобы на западный манер, жена жила с ребенком, только с ребенком. В одной квартире, но отдельно от мужа! Вырастая, сын даже разговаривать не учился с отцом. Правда, к тому времени теща переехала к старой родственнице. Ухаживала за той. И там и жила после смерти родственницы. И у Макарова осталась отдельная комната в общей квартире.

     У подруг семьи распались: все мужья сначала уходили к другим женщинам, от тех – к третьим, четвертым… А Макаров – остался!

А что в редакции? Десятилетнее существование с Александром и Алексеем тоже не оставило особых воспоминаний у Макарова. Выпивать его не звал никто из редакции. Все трое сидели за письменными столами, застыв, как изваяния. За десять лет Алексей и Александр не сказали ни слова о себе. Все трое смотрели в серое от полумрака окно на железобетонную пятиэтажку и ждали редакторских заданий. Соседи получали тех заданий намного больше Макарова. Зато он больше путешествовал. Он полюбил эти путешествия.

Все началось с колхоза, где председательствовал Горожанинов. Там только-только построили, руками шабашников, новый дом культуры. Открывать его решено было в присутствии первого секретаря обкома КПСС. Это произошло на второй день службы Макарова в газете. Он поехал на открытие на редакционной «волге» вместе с Алексеем.

Со сцены дома культуры первый секретарь обкома кричал в микрофон о том, что в творчестве наших мастеров искусств по-прежнему звучат высокие революционные мотивы. Он ни разу не употребил слово «талант». Он не желал рисковать ничем. Макаров слушал эту речь, сидя в заднем ряду - по соседству с Горожаниновым!

Первый секретарь взял Макарова в поездку специально. Он хотел, чтобы подчиненные научились общаться с живым талантом. Первый секретарь обеспечивал их жестами для рабского копирования. Суть этих жестов была проста: все время держать Макарова на дистанции, но ни в коем случае не прогонять совсем. И Макаров ходил со свитой и домой к Горожанинову, и на машинный двор. Вот только на банкет в одном из залов дома культуры его не пригласили – подожди, мол, на крылечке. Однако на крыльцо вышел Горожанинов и велел идти за собой.

За столом Макаров почувствовал завороженность. В голове стали мелькать абзацы о Горожанинове: «Непременный атрибут квартиры председателя – чертежная доска, перед которой он садится вечерами...», «Затеи Горожанинова чисто городские. Взять промзону... Все объекты как бы стянуты в узел...»

«А ведь я хочу это записать! У меня новый талант – публицистический» – обрадовался завороженный Макаров и вдруг поймал на себе злой взгляд первого секретаря обкома. Тот стоял с рюмкой водки в руках. Макаров, как школьник, тоже встал. Обнаружил, что рюмку держит пустую, стал искать глазами водку или коньяк. Вся свита долго смотрела на Макарова.

– Выпьем за наши, за советские таланты, – сказал, наконец, первый секретарь, позвал к себе Алексея и чокнулся с ним. Вся свита повторила этот жест. Только Макаров и Горожанинов не успели прорваться сквозь толпу к Алексею – оба были посажены на самом дальнем конце стола. Как странно! Ведь потом, перед тем, как отъехать в Переславль, первый секретарь обкома небрежным жестом руки приблизил к себе только этих двоих. Причем слова на прощание он сказал только Макарову:

– Помни, мой тост – о советских талантах. Грязь обо мне не тащи в газету, понял? Собственные мои слова ты не должен писать нигде и никогда. Если будешь писать, что хочешь, то дворником в стране не устроишься. Учти, я тебя обеспечил зарплатой!

На обратном пути Алексей держался замкнуто. Но наутро редактор пригласил Макарова к себе и поинтересовался, что же говорил ему лично первый секретарь. Макаров передал все дословно. Про себя редактор изумился:

«Почему первый секретарь обеспечил его зарплатой, а не я, зарплата-то в государстве гарантированная? Но раз первый это сказал, значит, я в одиночку не посмею уволить Макарова никогда! Ну, и хорошо! Чем больше у тебя штат, тем больше тебя уважают. Пусть работает! Для него хотя бы квартиру не надо выбивать у первого секретаря. А где я еще возьму талант с квартирой?»

А вслух редактор сказал:

– Репортаж об открытии дома культуры напишет один Алексей. Тебе еще рано о первом секретаре писать, понял, а?

Макаров ушел к себе. Вдруг – звонок от Горожанинова:

– Макаров, приезжай. Посидим опять вдвоем. Подружимся. Жду тебя завтра в десять утра.

Макаров вспомнил то, что хотел записать еще за банкетным столом. И абзацы стали опять мелькать в его голове. В присутствии Алексея и Александра Макаров то одно слово записывал, то другое. В полдень закончил и сказал, обернувшись к Алексею:

– У меня новый талант – публицистический!

После обеда его опять вызвал к себе редактор и сказал:

– Не думаешь. Больше мне нечего тебе сказать. О тебе такое мнение у руководства, что в Переславле дворником не устроишься. Зачем тунеядствовать и писать полдня о Горожанинове? Грязь тащить будешь – дворником не устроишься.

– А Горожанинов как раз меня к себе пригласил – на завтра, – кстати вспомнилось Макарову.

– А, командировка нужна? Пожалуйста! Редакционный фонд надо осваивать, а не то нам его срежут. Езди побольше по области, осваивайся. И вот что тебе скажу: заведи-ка папку с тесемками да и храни в ней записи свои. Авось, пригодятся.

И Макаров стал ездить к Горожанинову. Подружился. Тот даже стал присылать за Макаровым свой «уазик».

– Обо мне писать тебе рано. Понял, а? – Горожанинов был строг при каждой выпивке. Макаров кивал. Он полюбил путешествия.

В конце года появились у Макарова новые друзья. Горожанинов как-то упомянул директора расположенной в глухомани фабрики, ставившего вдоль деревенских домов старинные, формы пушкинских времен фонари и вворачивающего в них электрические лампочки, и спросил: «Хочешь познакомлю?» Макаров кивнул. Горожанинов по междугороднему телефону тут же позвонил тому директору: «Приглашай к себе корреспондента. Подружитесь!»

Тот директор фабрики как-то упомянул фамилию еще одного оригинального руководителя и тоже спросил: «Хочешь, познакомлю?» Появилось у Макарова двадцать с лишним друзей. Они часто приглашали его к себе!

Первые полгода у Макарова печатались, в основном, новеллы под рубрикой «Картинки из блокнота» – раз в неделю, на одной странице с опусами Алексея. Гонорар был! А потом Макаров успел набить руку на информациях. Денег ему с женой хватало. Все записи свои публицистические Макаров, как и советовал ему редактор, складывал в папку с тесемками – из дома ее принес. Вот так история с новеллами без разрывов перетекла у Макарова-писателя в историю с публицистикой.

***

Во второй половине 80-х в Переславле сменился первый секретарь обкома партии. Новый – тут же вызвал к себе того же редактора:

– Учти, в Москве меня называют жестоким демократом. Тебе надо соответствовать новым, столичным стандартам. Что это значит? Изобилие в стране должно быть таким же, как на Западе, свобода слова – тоже. В Москве диссиденты давно свои рукописи из письменных столов вынули и напечатали. А у тебя – ничего нет! Я не позволю тебе никакой провинциальной затхлости, ни малейшего застоя, понял, а?

Редактор вспомнил о папке с тесемками и вызвал к себе Макарова:

– Народу нужна правда. Зачем ты рукописи хранишь в папке в ящике своего письменного стола? Доставай и доводи до ума, условиями я тебя обеспечу – садись после планерки в конференц-зал, запирайся там и пиши, пиши. Народу нужна правда!

Затем редактор вызвал к себе Алексея и сказал:

– Внимательно присматривайся к творчеству Макарова. Как он опубликуется, ты сразу пиши о том, что изобилие в Переславле должно быть таким, как на Западе. Не мне тебя учить, понял, а?

А Макаров уже зашел в конференц-зал. Откуда появился страх – вот что его стало там занимать. Страх, будто ты – соучастник преступления. Мерзко на душе. Тревожно на сердце. Почему-то в мозгу звучит одно и то же слово: «Берегись!» Почему?

Но редактор сказал: «Народу нужна правда» – и вскоре Макаров уже работал. И в первом же очерке – о директоре поселковой, из глухомани, фабрики – завяз надолго. Впрочем, его никто не торопил.

Поставивший на центральной улице поселка (а не деревни, Горожанинов был не прав) старинные фонари директор фабрики потом развернулся вовсю. Свой подсобный совхоз и своя социальная сфера – от постоянно дежурящей бригады «скорой помощи» до ретранслятора, с которого на поселок передаются все основные каналы телевидения. Свои «пограничники» – отряд самообороны, не раз заступавший дорогу и расселившимся по глухомани не всегда доброжелательным кавказцам, и прочим налетчикам. Свои деньги – в чековых книжках. Свой банк и своя торговая сеть. Даже свой гимн!

Макаров достал из папки записи директорских речей от души. Достал и начало очерка: единственную запись от себя – о том, что директор живет на своей родине. Один-единственный образ это показывал:

«Ранним утром по дороге на работу директор фабрики обратил мое внимание на дымки из труб, поднимающиеся над избами. Окраина поселка. Вихры дымков торчали задорно. Значит, старухи опять в силах топить печь. Дымки эти у директора под присмотром.

– А газ - в тридцати километрах от нас – в Италию идет! –  прибавил он.»

Но как перейти от этого начала к директорским речам от души? Не хватает предметного мира, решил Макаров. И местных жителей ни к чему вводить в очерк, и себя: все мы говорили так, как директор говорил! Все эти повторы директорских речей не укладывались в эстетику макаровской прозы. Макаров почему-то помнил об одном только кафе на центральной площади. С него что ли начать?

А описать – не получилось. Банальности о парном молоке да о горячих пирожках приходили и приходили на ум. А Макаров целый день отвергал и отвергал их, пока вдруг память не поставила перед глазами картинку: старинный светильник на стене кафе - такой же формы, как уличные фонари. И радостью наполнила память Макарова, и счастьем: «Я вижу связь. Я вижу!» Так возник связанный с работой людей предметный мир. И тут же весь абзац, с первой до первой до последней буквы, стал видным уму, и произошла запись:

«Директор пошел в контору, а мои ноги сами повернули к кафе. Тут предложат тебе сесть за стол под светильник, выполненный в стиле ретро, и не успеешь толком разглядеть затейливые узоры из дерева на стенках и потолке, подадут первое и второе из парного мяса, деревенские молоко и сметану, мягкие, тающие во рту пирожки. Цены умеренные, приезжий за свои суточные может и позавтракать, и пообедать, и поужинать. А заикнется об отдыхе – койку предложат в гостинице рядом с автостоянкой. И все это тоже фабрике принадлежит».

Записал Макаров – и остался один на один со страхом. Все ведь хорошо, откуда страх, откуда эта тревога? Кажется, что все неприятности с Макаровым теперь произойдут. Вот-вот произойдут. Откуда этот страх? Он не понял. Однако из конференц-зала повременил выходить. Досидел до рассудительности: мол, работать-то надо. И уехал домой.

А наутро – опять в конференц-зал. И опять – проблема с очерком. Как сделать текст не монотонным? Макаров стал разбивать рассказы директора картинками: сценами с командированными – те обо всей стране говорили; сценами с райкомовцами. Но прежде, чем эти сцены оживились, над одним абзацем пришлось сидеть весь день. Вот над каким абзацем:

«Слушает командированного и директор. Только поза его подозрительно непривычна. Часто импульсивный, порывистый в движениях, он замер словно бы с нарочито каменным видом, руки на столе, как у примерного школьника, а лицо бесстрастно».

Написал это Макаров – и опять страх, опять чушь полезли в голову, опять тревога. Досидел в конференц-зале до той же рассудительности – и опять дров не наломал. И так он писал десять дней(и в выходные приходил в тот же конференц-зал). Писал – до последней точки в очерке о директоре фабрики.

И четыре дня опустошенности – потом. Сознание стерильное. Макаров сидел все дни в конференц-зале. Бумага была чистой. Тяжелая работа будто до нитки обобрала его. Что он, ограбленный, может дать кому бы то ни было? Ничего. Ужасно! На ум приходили нищие, рецидивисты, воры. Они тоже ничего не могли дать людям, а за это – изоляция. Жгучим становился страх, и временами с ног до головы Макарова наполняла паника. Горячая паника. Он был не в себе. Он сам это знал. Ему все это не нравилось. А спазмы паники приходили и уходили. Оставался, когда они уходили, опять древний русский страх. Древний, заставивший покрыть церквями всю землю страх: что на ум русскому приходит, того он и боится почему-то боится так, будто оно уже вблизи. Макарова пугали тюрьма и сума. Почему, он не знал. Только спазмы паники то наполняли его всего, то исчезали. И когда исчезали - оставался этот страх.

Как нехорошо! Как неприятна тяжелая работа одинокому, будто отверженному. Однако дверь конференц-зала Макаров держал закрытой. Лучше уж - одному. Еще их молчания ему не хватало. Вся редакция молчит о нем и молчит. Еще голову разбить не хватало, разбить об их молчание, как о потолок или о стенку. Лучше уж – одному. Четыре дня – одному. Правда, вечера он стал проводить за рюмкой в кафе. И в кафе – один.

Лишь к концу четвертого дня он о спазмах забыл. И повеселел, когда пришла рассудительность: работать-то надо.

И лишь утром пятого дня начал писать следующий очерк. И страх окутывал его работу, как фольга. И так - десять следующих дней. А потом – четыре дня опустошенности. И так – весь год!

Писал и Алексей, сосед Макарова по кабинету. Целый год. Его очерки печатались ровно через неделю после макаровских. По два очерка Алексея в месяц. Вот, как, например, Алексей начинал очерк о директоре совхоза:

«Он просыпался и слушал, как шумит просо. Вечером он засыпал под его мерно-убаюкивающий шорох, а теперь, поутру, что-то бодрящее слышалось в его шуме. Скоро просо надо собирать. Да кому! Частным собственникам, совхозным арендаторам. Впервые в их жизни такая уборка. И каждое утро, просыпаясь, он, директор совхоза, ждал начала этого события».

А в последних абзацах тот же директор во всеуслышание восклицал: «Нет в городе пшена?! Такое количество «едоков», такой бюрократический аппарат, как в СССР, ни одна страна в мире не прокормит. Они в городах ничего не делают. Мы в деревне внедряем частную собственность, как на Западе, и поэтому у нас в совхозе изобилие западное. Если бы вся страна перешла, как мы в совхозе, на новые формы организации и оплаты труда, то и пшена в ней, как у нас, было бы вдосталь».

И в конце очерка стояла такая фраза Алексея:

«Любите ли вы пшенную кашу?»

Однажды утром Алексей остановил Макарова и брякнул:

– Ты чего ковыряешься? В стране продуктов нет, катастрофа. Я свои очерки день-два, считая командировку, делаю, а ты по две недели. Зачем? Сафина давно в Москву перевели, мне пора в Переславле становиться лучшим писателем. Поторопись, а!

– Не твое это дело – писательство, – сказал возмущенный Макаров и заперся в конференц-зале. Он занимается публицистикой, он – литератор. Сколько требует времени эта проза, столько он и потратит. «Катастрофа! - передразнил Алексея мысленно Макаров. – Это у них будет катастрофа, у бездарных людей. Я допишу очерки до конца. Меня  поддержат!»

И писал. И писал целый год. А потом еще целый год опустошенность была необычайной. Нет, не накрывали спазмы панические. Макаров на этот раз ничего не боялся. У него было полное равнодушие ко всему. Даже в кафе – за рюмкой водки, в одиночестве за столиком.

Как замороженный, не думая ни о чем, перебрался Макаров из конференц-зала обратно в кабинет. Как отключенный, сидел в кабинете с начала до конца рабочего дня. Ни на кого не глядя. Ни о чем не думая. Целый год сидел.

Необычайный это был год. Ни разу Макаров не получил задания ни от кого. Ни разу не подумал об отсутствии гонораров, о перебравшейся в другую комнату жене. Редактор, сталкиваясь с ним в коридорах, спрашивал только о пустяках: «Все ли хорошо со здоровьем у вас, Макаров?»

Бумага на столе оставалась чистой. В окне – та же серая стена пятиэтажки. Что делать? Макаров молча, без объяснений с редактором, отправил несколько очерков в издания ЦК КПСС. Их напечатали – почти сразу. И тут редактор, столкнувшись с ним в коридоре, предложил:

– Пошли один очерк в журнал «Советская деревня». Посмотрим – что там тебе скажут.

И Макаров – послал...