Проза

 

 

Как и все, я, конечно, не помню дня своего рождения, но на протяжении уже многих лет постоянно возвращаюсь к нему. Замер ли мир в тот день в ожидании меня? Слышали ли жители нашей деревни в воздухе какой-нибудь особенный, необъяснимый запах? Думаю, да.

            Мама удивительно отчетливо помнит все детали, предшествовавшие моему появлению на свет. Она рассказывала, например, что воздух действительно был другим в тот день. Он уплотнился и заметно потяжелел. Удивительно резко пропал ветер, в предыдущие дни приятно и легко поглаживавший пальмы и продувавший просторные веранды в хижинах. Притихла и наша шумная деревенька, где домишки расположены близко друг к другу, а детишки неустанно и шумно носятся, раскалывают кокосы и обливают друг друга водой. Маме казалось, что все будто куда-то исчезло.

Судя по всему, это не просто личностное восприятие среды, окружавшей женщину, которая вот-вот станет матерью. Наоборот, было странным, что она не столько прислушивалась к своему телу и моим в нем передвижениям, сколько старалась уловить, что же нашептывала, а возможно даже и напевала вселенная в ожидании моего появления.

Никакой музыки она не услышала, но одно поняла точно. За  несколько часов до родов природа плавно замедляла дыхание, а потом и вовсе его задержала. Такой тишины в наших краях мать не слышала никогда. Затем послышились крики чаек, становившиеся все более острыми и напряженными, а с моря с новой силой подул ветер, теперь уже нещадно склонивший тонкостволые пальмы и сметавший все вокруг. Вместе с грохотом летящих ведер и тазов в воздух поднялась и беспорядочно закружила песочная пыль. После этого мать была уже не в силах прислушиваться к разбушевавшейся природе. Она слышала только шум лиственно-соломенного покрытия на крыше и покряхтывание бамбуковых стен и длинных тонких столбиков, высоко возвышавших домик над землей. Непрекрещающийся гул ветра подхлестывал ее многочасовые муки, нескончаемым потоком проникая сначала в ушные раковины, а затем и в голову.

Когда мать наконец услышала долгожданный плач сына, грянул ливень. Капли дождя быстро превратились в крупные водяные горошины. Натиск усилился, и горошины образовали что-то вроде цепей-столбиков, пронизывавших аттаповые крыши, склонявших к низу широкие листья кустарников, и оставлявшими бесчисленные разрезы на травянисто-песчаной земле, быстро исчезнувших вначале под лужами, а затем и вовсе потеряв свои формы под давлением накапливающейся повсюду воды.

Наступил сезон муссонов и произошло это значительно раньше, чем обычно. То, что было землей становилось дном. Все попрятались в своих хижинках, и общественная жизнь деревни сводилась к периодическим перекличкам между домами. Сезон дождей длился несколько недель.

Вот чем ознаменовалось мое рождение. Мама лишь один раз это рассказала, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, но слова ее запомнились мне навсегда.

- Твое рождение не прошло незамеченным, сынок, - она сладостно любовалась, наблюдая, как я уплетал любимую лаксу из рыбы. – Лежа и прислушиваясь тогда ко всему, я уже знала, что ты у меня особенный. Будешь для мира громом и стихией. Тебе все по плечу. Ведь даже сама природа занервничала, почувствовав твое приближение. А уж о человеке даже и говорить нечего, ему с тобой никак не совладать.

Эти слова впитались в меня также естественно, как и ее лакса.

С того дня я ни в чем не сомневался и ничего не боялся. Я знал, что получу все, что захочу. Мне суждено было расшатать мир, точно также как я иногда расшатывал лодку, когда мы с отцом рыбачили. Я должен был оставить свой след на тропе истории. И, самое главное, любой человек, идущий по этой тропе должен увидеть в нем меня, также как опытный следопыт распознает животное, оставившее отпечатки лап. Не каждый осмелится пойти по этой дорожке так уверенно, как я, и уж тем более оставить на ней столь четкий и глубокий отпечаток себя и своей жизни. И потому у любого наблюдателя пройденный мною путь будет вызывать восхищение!

Кто мог представить, что сын рыбака и продавщицы овощей, выпорхнув из деревенского гнезда, так высоко взлетит? Будучи молодым студентом, выгравшим конкурс, ему удалось улететь на другую часть земного шара. Там чайки были крупнее тех, что кружили над деревней, а солнце, если временами и пробивалось сквозь толстые слои серых туч, то обрызгивало людей, крутящихся в мегаполисной воронке, ярким, но отнюдь не греющим светом. Но все это было неважно, ведь главное - что, с отличием закончив один из лучших в мире университетов, я был снаряжен начать свое монументальное шествие по земле.

Один знакомый посоветовал переехать в Гиранию. Говорил, что «возможностей там у тебя будет много, да и от родителей совсем недалеко».

От родного острова Гирания была, действительно, совсем близко, и визит к родителям занял бы от силы пару часов. К тому же, Гирания странным образом казалась крупной моделью меня самого. Гиранийское общество отличалось собраностью, нацеленостью на что-то очень большое, ранее им невиданное, и безоговорочную веру в собственные силы. Крохотная точка на глобусе, совсем недавно немногим отличавшейся от моей рыболовной деревушки, за несколько десятков лет стала, как сказал мой знакомый, «уголком развитости и процветания». Там неустанно шло масштабное строительство. Государство, со всеми его учреждениями и институтами, работало как бесперебойный часовой механизм, и создавалось впечатление, что денежные потоки, как реки выходящие из берегов, бурно переливались через границы маленькой Гирании. Скоростным поездом эта страна проносилась в ментальном пространстве людей, растягивая границы того, что называется современностью.

Именно такая заряженность на жизнь притягивала меня. Я буду питаться энергией Гирании и от этого взлечу еще выше и ярче.   

 

***

 

Решение было принято, и результат не заставил себя ждать. Получил позицию в Гиранийском Государственном Университете и со временем получил степень доктора права. Подумывал о переходе в адвокатскую практику, завел нужные знакомства. Но уж слишком назойливо маячил в душе академический зайчик и победило желание увидеть свое имя среди трудов, которые радикально поменяют ход человеческой мысли. Быстро вошел в роль учителя, чьи мудрые напутствия отражались блеском восхищения в глазах студентов. Должен признаться, что осознание своей способности вызывать искру в молодых умах и сердцах, держать и вертеть их наполняло меня острым волнением. Я рисовал карты и составлял программы, которыми их сознание будет руководствоваться всю жизнь, был архитектором и скульптором людских умов. Возможно ли иметь большую власть над человеком?

В Гиранийском небе редко выступали звезды, но временами, раскинувшись на траве в слабоосвещенном парке, я высматривал в глубинах небесного пространства одиночную звездную точку, зная, что никому, кроме меня, ее не дано увидеть. Как непослушная детская ножка, она выскальзывала из-под покрывала ночи, чтобы засветиться в моих глазах и чтобы я отразился в ней. Как только это происходило, она увеличивалась, надувалась до тех пор пока не замечала, что я увидел свое в ней отражение. Затем замирала и вновь разросталась, чтобы теперь я посмотрел на себя, только что увидевшего свое изначальное в ней отражение. Я не выдерживал этой ее игры, заставлявшей меня смотреть на множественые отражения себя в себе, и сдавался. А звезда, немного посмеявшись надо мной, чуть уменьшалась, приятно темнела, наполняясь синевато-сероватым цветом, а потом успокаивала меня, нашептывая, что я единственный кому дано увидеть себя в ночной звезде. Я тогда спокойно уходил домой и спал крепко и сладостно.

По напутствию моей хранительницы-звезды Гирания приняла меня как сына. Обернутая спокойствием и влажным теплом ее воздуха, жизнь протекла гладко и крайне успешно. Как ученый, я рос стремительно и уверенно, особенно в сезон дождей, когда запершись в кабинете, упорно работал.

Но и о человеке во мне Гирания тоже позаботилась, когда на автобусной остановке прямо под жилым многоквартирным домом, где я жил, я однажды встретил Юмико. На бледненьких ладонях ее опущенных рук свисала на длинных тряпичных ручках кремовая сумка, а миниатюрные гладкие ступни в салатовых сандалях были прижаты друг к другу, совсем как у солдатика. Ровные ножки, чуть выше колен затерявшиеся в цветистой не плотно облегающей юбочке, вливались в стройное прямое тельце спрятанное в майку с короткими рукавами цвета желтого ириса. Когда ее чуть кругловатенькое лицо с широко раскрытыми спокойным глазами, устремленное на противоположную сторону дороги, временами поворачивалось направо, откуда шли автобусы, я бросал взгляд на ее тонкую шею, над которой красовались подстриженные под каре коричневато-дымчатые волосы.

Мы встречались на остановке в те дни, когда я выезжал на вечерние лекции поздно днем. Она как раз в это время выходила с работы.

Остановка наша называется «Японская школа», так как прямо за ней стоит школа для японских детей. Там уже много лет слышится смех, песни малышей и выкрики в грамофон учителей, командующих на огромном песочном поле. Поле это, кстати говоря, с его танцевально-спортивными зарисовками из мела гигантским рисунком представал передо мною каждый день, когда я поднимал шторы в спальне. Я получал огромное наслаждение, наблюдая за детишками, особенно когда они готовились к большому выступлению.

В такие дни я просыпался под интенсивный громкий стук нескольких традиционных барабанов. Звуки их наполовину бойцовского, наполовину музыкального ритма поднимались вверх и окружали окна со всех сторон. Иногда даже казалось, что школьные барабанщики, как парашутисты, кружились кольцом и зависали в воздухе вокруг моей квартиры на пятнадцатом этаже. Кто-то из учителей что-то выкрикивал между стучанием барабанов, а затем детские голоса хором повторяли тоже самое. Это было закалкой духа, торжеством дисциплины, клятвой в единстве и празднованием жизни.  

С того времени как я стал по-настоящему прислушиваться к этим звукам, мое сердце отбивало эти же самые ритмы. Также уверенно и бодро, как и школьники, душевный голос издавал заводящий меня клич, иногда даже переходивший в вызов всему миру.

В отдельности каждый из этих школьников был совсем ребенком. Но вместе, когда они сливались в единую постоянно меняющуюся геометрическую фигуру, наполненную сложными акробатическими упражнениями, они представали передо мной огромной силой далеко за пределами человека, сравнимой лишь с природной стихией.

Эта школа с ее детишками, гигантами человеческого духа, стала мне по-настоящему родной. Возможно даже из-за этого я сразу проникся к Юмико глубоким чувством, как только ее пухленькие губы сказали мне, что она работает там учительницей. Будучи частью школы, она уже была близким мне человеком.

Шел я по жизни теперь не один, воодушевленный проникновенностью и теплотой ее вдумчивых темно-карих глаз, затягивавших меня в сокровищницы скрытой от мира души. В ней, взращенной в традиционном японском доме, не было ничего лишнего, и от того поначалу показалось, что там слишком уж пусто и просто. Но вскоре я обнаружил, что любой контур ее души, мог исчезнуть также легко, как и стенки в ее родном доме, а через некоторое также легко появиться обратно, словно ее душа управлялась раздвижным створками.

Когда пейзаж ее души исчезал, образовывалось огромное пространство, в котором я застывал растерянно, будто меня оставили одного на луне. Замирая в этой обманчивой тишине, я осматривался вокруг, где все было покрыто либо бескрайними снежными просторами, и у меня возникала мысль, что в своей простоте и первозданной чистоте душа Юми непостяжимо сложна и необъятна. Когда же картина ее чувств восстанавливалась, снега таяли, образуя озера, отражающие замысловатые деревья, и восходило солнце, освещавшее и гревшее меня ее любовью, я понял, что Юми – это загадка, которую я хочу разгадывать до конца дней, но при этом так и не разгадать.  Я мечтал умереть с загадочной Юми в своем сердце.

Через год после свадьбы родилась Аико, и мы зажили настоящей счастливой семьей.

Мозаика жизни гармонично заполнялась новыми частицами, в правильном темпе, останавливая время для наслаждения мгновением, а, когда надо, ускоряя события, чтоб я не заскучал.

Будучи уже именитым профессором, я ездил по свету, рассыпая зерна своих идей на полях международных интеллектуальных баталий. Выпустил две книги, одна из которых стала стандартным учебным пособием для студентов в Гиранийских университетах.

Пятнадцатилетняя Аико гордилась своим отцом и объявила нам как-то за ужином, что намеревается пойти «по папиным стопам».  

С годами я забыл о том, что когда-то любил сидеть на траве в парке и искать в небе звезду-путеводительницу. И однажды вечером сказал Юми, что хочу выйти прогуляться.

Воздух был все еще влажен, но влага уже развеивалась прохладой ночного ветерка. Я немного прогулялся по парку, затем остановился, чтобы поглядеть на дождевое дерево, каких в Гирании было очень много. Его коротковатый ствол взрывался множеством более тонких, извилистых и друг в друге переплетающихся веток. Это нашествие веток стремительно расширялось, образуя, как здесь говорят, «зонтикообразную шапку». Я всматривался в плетущиеся ветки под этой шапкой, которые из-за подсветки под деревом придавали ему темно-бирюзовый окрас. Из их стремительного и сложного движения ввысь исходила бурная энергия и бескомпромиссность, которые, казалось, начали передаваться мне.

Я как-будто забурлил. Все во мне искало шума, взрыва. Казалось, что я должен издать боевой клич, топнуть, и земля задрожит. Землетрясение разрушит все вокруг. Здания будут рушиться, люди - вопить, и один я, несокрушимый, буду возвышаться над разрушенным миром.

Вся жизнь по сей день вдруг предстала предо мной словно чужая. Семейная идилия, безликие научные завоевания...Кто-нибудь слышал рокот от перевертывания страниц моих мало кому понятных трудов? Какая все-таки воцарилась губительная тишина...Она убаюкала когда-то колыхавшие порывы души, жаждавшей напряжения, битв и сладостных побед. Где они - гром, молнии, которые предсказывала мама?

Я посмотрел на небо, но советчицы-звезды там не было. Темнота в ту ночь вообще не была настоящей, потому что была покрыта сероватой коркой затянувших небо туч.

Грянул дождь, и я не спал. Во сне Юми пыталась меня несколько раз обнять, но каждый раз я убирал ее руку. Мысли о том, что я обмяк, расслабился, перевертывали тело с одного бока на другой. Всегда было так, что не успевал чего-то захотеть, как жизнь сама все устраивала. Победы я приписывал себе, тешился тем, что на самом деле ничего, кроме труда я не вкладывал. Трудолюбивых много, и далеко не каждый получает должного вознаграждания. Нет, пришло время вызвать себя на дуэль, проверить характер, доказать, что я, действительно, рожден побеждать. Жить иначе – значит не жить.  

С кем же драться? Только достойный соперник возродит мою силу, только высокие ставки разожгут огонь жизни.

 

 

Гиранию я узнал хорошо. Слабых она выдавливала на задворки, сильных запускала на общественные вершины, потому что ценила силу и упорство.

Все менялось настолько быстро, что время опережало самого себя. Люди стремительно теряли контроль над жизнью, которая все больше заглатывалась и управлялась технологическими устройствами, сетями, а по сути одним гигантским роботом, со своими нескончаемыми изобретениями заменявший естественную природу. Мы любовались не листьями и зеленью, а завораживающими воображение экранами, плескались не в озерах, а в виртуальных пространствах, раскалывавших нас на множественные частицы, проживавшие отдельные друга от друга жизни. Мы теряли цельность, разлагались.

Вроде бы и мир вокруг нас, как единое целое, должен был распадаться, но Гирания становилась все сплоченнее и крепче. Люди теряли себя в бесконечном движении, как хомячки в колесе, раскручиваемым прихотями Гирании. У всех кружилась голова, как от бега в колесе, так и от благ, которыми осыпала их хозяйка за верное служение. Кому по силам в этом коллективном головокружении взглянуть на все по прямой траектории, не шатаясь?

А даже если кому и удасться сохранить равновесие и хотя бы на миг прозреть, хватит ли у счастливчика смелости выкрикнуть свое возмущение в лицо всемогущей Гирании? Нет, подобных выходок Гирания не позволяла. От глупцов, не понимавших ценности процветания и благосостояния, возможных только благодаря силе единства народа, отлаженная государственная машина избавлялась легко и быстро.

Смогла бы эта машина расправиться со мной? Да, ответил бы любой, не задумываясь. Но я совсем не был в этом уверен. Если верить маме, то ничто не сможет меня взять. Тем не менее, риск самый что ни на есть настоящий, и затылок не может не чувствовать на себе грозное дыхание Гирании. Бросить ей вызов будет настоящим испытанием моей веры в свою непобедимость и избранность. Быть движимым такой верой, кажущейся безрассудной и утопичной, значить иметь безмерную волю и по истине несгибаемый характер.

Я пошел в наступление, опубликовав ряд статеек, выражающих глубокую озабоченность отсутствием свободы мысли и слова в Гирании, призывающих правительство к широкомасштабным реформам и объясняющих, что современность означает не погоню за технологическим прогрессом и материальными благами, а истинное переосмысление роли человека в обществе. Прошли времена, писал я, когда о человеке можно было забыть, как о нечто второстепенном. Наш век должен быть веком продвижения и защиты свободы личности.

Понятно, что опубликованы эти избитости были не в Гирании, а в соседнем Лиронде, соперничающим с Гиранией за лидерство в регионе.

Вскоре после таких публикаций ко мне в кабинет зачастили коллеги, настоятельно советовашие «прекратить безумие». «Зачем тебе это?» – искренне удивлялись они. – «Всем и так все понятно, ничего нового ты не скажешь, и, вообще, у тебя есть свое ремесло, к чему растрачивать себя на эти глупости?». Каждый из них подчеркнул, что у меня, мол, блестящая карьера, семья и все так хорошо. Все же может разом рухнуть!   

Я вежливо кивал, но объяснял, что кто-то должен аргументированно озвучивать правду, даже если она всем известна, что совесть и честность не позволяют сохранять позорное, трусливое молчание.

Декан, также вызвавший меня на беседу, сделал несколько неожиданное заявление:

- Тэй, ты живешь в Гирании уже почти двадцать лет. Мне кажется, что она дала тебе все, о чем человек может только мечтать. Она по-своему взрастила тебя, а значит может по праву считаться твоей пусть хоть второй, но все же Родиной.

С Нилом Моррисом, который тоже перебрался в Гиранию очень давно, мы начинали работать примерно в одно время. Мне нравилось его открытое лицо, направлявшее, сквозь блеск небольших кругловатых стекл очков без оправы, вдумчивый, пронизывающий собеседника взгляд.

- Я именно так и отношусь к Гирании. – Нил помолчал немного и добавил: - Выбор, конечно, за тобой, Тэй, но не кажется ли тебе, что в твоих действиях просматривается некая неблагодарность?

Его слова меня сильно взбудоражили и заставили вновь задуматься о многом. Был ли я неблагодарным? Даже если так, значит ли это, что жизнь, как собачка, не должна переступать пределы натянутости поводка благодарности? Считать ли Гиранию своей Родиной и, вообще, что это такое, Родина? Не заблуждаемся ли мы, относясь к ней, как к святыне? Не есть ли она не более, чем абсолютная привязанность или скорее прикрепленность человека и его чувств к какому-то уголку земли с его погодой и природой, запахами, музыкой и вкусами? Если это правда, может ли эта сугубо личностная прикрепленность считаться истиной?

Поразмыслив над этими вопросами, я пришел к выводу, что ответы на большинство из них мне не понадобятся, потому что Гирания – мне не Родина.

Родина – это место с такими зеркалами, которые отражают мою природу во всей ее полноте, без затуманиваний, урезов и искажений. Это моя деревня, которая ознаменовала мое рождение громом и дождем, где я, мальчишка, носился по песку, пил кокосовый сок и чувствовал нескончаемый прилив сил и был центром жизни. Гирания же меня подавила, убаюкав комфортом и спокойствием. Нил не прав, я не только не вправе восстать против нее, а просто обязан это сделать, ради сохранения себя.

 

 

Меня вызвали в Министерство Внутренних Дел, где полковник в черной униформе с серебристыми полосками на груди и рукавах и в фуражке, недвусмысленно предупредил меня о возможных серьезных последствиях, если я не прекращу писать ложные статьи, направленные на подрыв государственного устройства и дезинформацию как мировой общественности, так и граждан Гирании.

- Профессор Ланг, Вы же юрист, - сказал, заканчивая свою угрожающую речь, - поэтому последствия своих, подчеркиваю, неправомерных действий должны понимать лучше нас. Больше предупреждать Вас не станем.

Он злобно улыбнулся, а его узкие глаза превратилсь в щелки, похожие на огневые точки. Ему дай возможность, он меня прямо бы тогда расстрелял.

Подобная встреча, конечно, не стала для меня сюрпризом. Тем не менее, она меня раззадорила, и я решил открыть огонь из более крупнокалиберного орудия – книга!

В работу погрузился не с кипящим энтузиазмом исследователя, а скорее с возбужденным азартом игрока.

С семьей общался значительно реже. Аико, возможно, не замечала моего отсутствия, так как сама была занята подготовкой к экзаменам. А вот Юми, конечно, не могла не чувствовать изменений. Не без осторожности она несколько раз пыталась спросить у меня, почему я вдруг так загружен и выгляжу таким отстраненным. Я все свалил на новый, очень непростой проект.

Каким же я был когда-то наивным, полагая, что Юми навсегда останется для меня сокровенной тайной, что в безнадежном желании раскрыть ее, я найду себя, пусть так и не узнав ее. Теперь казалось, что Юми сама в своих загадках запутывалась и пряталась от мира, от меня и, главное, от себя.  

В ее гардеробе уже не было ярких маек и блузок. Она предпочитала сероватые или темные цвета. Только ее тряпичная сумка - то ли она не снашивалась, то ли им в школе такие раздавали - оставалась напоминанием о дне, когда я ее впервые увидел на остановке. Однако, одной сумки не было достаточно, чтобы вернуть Юми. Ее губы, которые раньше притягательно приоткрывались, когда она о чем-нибудь задумывалась, были сомкнуты, словно удерживали душу в темнице, и может от этого потеряли цвет и влагу, которые мне были так нужны.

Воин во мне искал жизненной силы, игрок - все большей остроты, бесконечно подогреваемой азартом, а победитель – восхищенных глаз и фейерверка.

Йивен пришла сама.

Сперва она записывалась на встречу со мной, как и всякий студент, потом иногда просто стучалась и просовывала голову в дверь кабинета, говоря, что проходила мимо по коридору и хотела поздороваться, а когда закончились занятия, последовали подарки в знак благодарности за «незабываемые лекции» и «полезные советы».

Я отказывался. Она настаивала. В итоге она побеждала или, скорее, я давал ей себя побеждать, втягивая в себя стеснительный взгляд ее больших зеленых глаз.

Раньше казалось невозможным, что паду, так просто и обычно, перед красотой студентки. И, действительно, ведь не падал, учитывая что за эти годы на меня были обращены десятки, если не сотни, ничуть не менее красивых глаз. Дело было не только в семье или профессионализме, но и в том, что нечего в них было разгадывать. Их умы были для меня такими же раскрытыми и понятными, как проходящая техобслуживание машина для механика. Я был пресыщен наготой их мыслей, которых сам же обувал и одевал.

Но к тому времени, когда у меня училась Йивен, чужие умы и научные вершины меня уже не занимали. Я готовился к решающему сражению.

«Спящее правосудие в Гирании» - книга-разрушительница – уже скоро нанесет роковой удар, и от осознания этого виски наливались горячей кровью.

Ровно год назад, когда я получил сообщение, что «Спящее правосудие», опубликованное издательством Университета Лиронда, вышло в свет, кровь достигла точки кипения, и я всерьез подумал, что сгорю.

Но послышался стук в кабинетную дверь, и передо мной всплыла Йивен. Она пришла, потому что знала, что перед битвой воину нельзя перегреться, нельзя чтоб пыл его самого сжег.

Она стояла в коротеньком салатовом платьице без рукавов и, по-моему, что-то говорила. Я ничего не слышал, поднялся и шагнул навстречу весенней свежести, ветерку молодости, который украдкой влетел в кабинет вслед за ее хрупкой спиной. От нее исходил легкий запах духов, в котором я уловил каплю жасмина.

Горячим пальцем я дотронулся ее руки. Она вздрогнула, побледнела и ее большие губы, открывшись, на миг застыли формочкой перевернутого полумесяца. Ладонью я провел по ее прохладному плечу, и, почувствовав гладкость и упругость ее кожи, потянул ее к себе.

            Йивен говорила, что любит меня. Не знаю, было ли это правдой, но я любил то чудо в ней, которое привело ее сюда.

Я гладил ее волосы и говорил, что она – спасительница. Каждый из нас обращался к другому, но разговаривал со своей мечтой. Мечты у нас были разные, но только друг без друга ни один из нас не увидел бы тогда отблеск своего счастья.

К каждому новому дню я относился с необыкновенным трепетом. По утрам, прежде, чем зайти в здание, я глубоко вдыхал еще не совсем согревшийся воздух, исходивший со свежеполитой травной площадки под светлым спокойным небом, и мягким взглядом обводил бледно-красную черепичную крышу здания, поддерживаемого многочисленными невысокими полуколоннами, вливавшихся друг в друга через широкие арки. Всматривался в высокие, прямоугольником стоящие, затворки на окнах из плотного, почти что черного дерева. За некоторыми из них – окна того, что всегда было рабочим кабинетом, а отныне ставшим для меня вырезанным из жизни мирком, наполненным ароматом жасмина и безграничным блаженством.

Как впитать этот мир так, чтобы ничего не забыть? Чтобы ее запах, прикосновения и обращающийся ко мне голос не развеялись, не стерлись, не заглушились в метаниях отчаявшейся в собственной слабости человеческой памяти?

Я благодарил судьбу, что она пока еще позволяла мне сбегать от нее, за ее почти что материнскую любовь, прячущуюся за полугрустной улыбкой, говорившей, что «времени осталось совсем чуть-чуть, нам ведь уже пора.»

 

 

            Не прошло и двух месяцев со дня публикации книги, как меня арестовали.

В середине лекции в зал зашли трое человек в униформе, двое из которых, как я узнал чуть позже, были офицерами полиции, один - сотрудником антикоррупционного агентства. Они обступили меня и один из офицеров громко, словно он читал лецкию, объявил, что я, профессор Тэй Ланг, арестован по обвинению в коррупционной деятельности.

Они попросили меня выставить руки вперед. Я повиновался, и руки в секунду оказались в стальных браслетах наручников.

Сердце мое словно остановилось, а ступни, казалось, покрылись льдом и неимоверно отяжелели. Крепкие руки полицейских, взявшись за мои предплечья с обеих сторон, попытались подтолкнуть меня к выходу, но ноги не двигались. Мои глаза уставились в какую-то дальнюю точку на стене в конце зала за последним студентом.

Когда же они насильно потащили меня к выходу, сердце словно вернулось к жизни. Оно застучало так быстро и сильно, что вот-вот снарядом вылетит из тела человека, терявшего контроль над собой и над когда-то принадлежавшей ему жизнью, пробьет стены зала и взорвется где-то высоко в голубизне мирного неба, подальше от этого кошмара.

Увидев перед собой отрытые двери лекционного зала, я вдруг резко повернул лицо навстречу недоумевающим лицам перешептывающихся между собой студентов, и ломающимся от навернувшегося в горле комка выкрикнул: «Читайте мою последнюю книгу! Вы все поймете!».

В полицейском участке мне подробно зачитали обвинения в систематическом злоупотреблении служебным положением путем побуждения госпожи Йивен Лоу вступить в интимную связь и получения от нее материальных ценностей в обмен на благосклонность при проставлении баллов.

Я помню, что воскликнул, что их обвинения абсурдны и неужели они ничего лучше придумать не смогли?! Мне же спокойно ответили, что обвинения, как раз наоборот, крайне серьезны и что лучше бы мне задуматься об адвокате.  Я ответил, что адвокат мне не нужен и буду сам себя представлять.

            Следующие несколько недель до суда прошли в полусне, полумгле. Я все время хотел спать, но когда ложился, по-настоящему заснуть не мог, застрявая в множественных прослойках сознания, между бетонным холодом камеры и теплым забвением воспоминаний о матери, ужасом ожидания предстоящей жизни и мальчишеским страхом, когда отец впервые вытолкнул меня из лодки на самую глубину, чтоб «сын научился плавать, как настоящий мужчина», сладостью прикосновения губ Йивен и широко раскрытыми и застывшими в душевном потрясении глазами Юми.

            Именно такими и оказались ее глаза, когда она пришла навестить меня. Кожа на уставшем и как будто даже постаревшем лице была не столько бледной, сколько покрылась нездоровой желтизной. Смотря на нее через решетчатое квадратное окно, у меня промелькнула мысль, что как все-таки непредсказуема судьба, ей ничего не стоило изменить несколько полутонов, чтобы радостная желтизна маечки, в которой я встретил Юми, обветшала, переспела и начала загнивать на ее лице.

            - Как ты себя чувствуешь? – тихим отрешенным голосом спросила меня Юми.

            - Нормально, - ответил я, опустив глаза.

            Наступило молчание, больно сжимавшее наши сердца. Мы знали, что каждому из нас многое, что нужно было выплеснуть друг другу, но было не то время, да и истощенность обоих была очевидна.

            - Как ты узнала, что я здесь?

            - Это несложно, - мне показалось, что ее лицо ухмыльнулось. – Арун позвонил и все рассказал...Да, потом, все телеканалы и газеты только о твоем аресте и трубят все эти дни.

            У меня закружилась голова. Сделав усилие, я спросил:

            - Как Аико?

Глаза Юми заблестели и задрожавшим голосом она произнесла:

- Ей тяжело. Она закрылась в комнате и в школу не ходит.

Опустив локти на колени и охватив голову, так что моего лица она уже не видела, я бормотал, обращаясь не к той Юми, которой сидела напротив, и не к плачущей дома Аико, а к их глазам, смотрящим на меня из вечности:

          - Простите меня...простите...

Каждый из нас разделен надвое. Один – на земле, непостоянный, исковерканный и изуродованный собственными слабостями и мирским несовершенством. А второй, настоящий и вечный – где-то очень высоко, дальше всех мыслимых планет и галактик, в таинственном кармашке бесконечности. Как хочется, чтобы первый бегал по земле, держа и обращая взгляд на второго, как на воздушного змея, подгоняемого ветрами истины. Иначе, первый растеряет себя. Да и второй, не видя уже своей половины на земле, со временем сотрется из вечности. Вот тогда-то по-настоящему и исчезает человек.   

Мы оба просили прощения у Юми и Аико, но знали, что только их души на небесах, возможно, когда-нибудь смогут меня понять и простить.

            - Тебе что-нибудь нужно? – спросила Юми.

            Вначале я покачал головой, а потом, чуть задумавшись, ответил:

            - Белье... и потом, наверное, мне понадобятся рубашки и костюм...ближе к суду.

            Юми молчала. Затем немного приподнялась, вроде бы собираясь уходить, но вдруг резко села:

            - Зачем тебе все это нужно было делать, Тэй? – воскликнула она. В блеске ее наполнившихся слезами глаз я увидел отчаяние и боль. – Ты убил меня, разрушил жизнь Аико, и ради чего, скажи мне?! Ради этой девицы или ради своего проекта?

В этот момент ее глаза блеснули как-то по-другому, взгляд стал необыкновенно чистым и пронзительным. Слезы отчаяния разом свернулись, и голос ее вдруг стал твердым и спокойным.

- Арун рассказал мне о твоей последней книге. Он тобой восхищается, твоей смелостью, принципиальностью...А я тебе вот что скажу. Я знаю тебя, чувствую сердцем, что пусто все это. Не знаю, какая глупость тебя на это толкнула, но это уже совсем не важно...

Я вдруг попытался ее перебить, издав какой-то непонятный звук, но она помотала головой и приподняла ладонь, показав, что не хочет меня слушать. Увидев, что я сразу отступил, она продолжила:

- Ты должен понять, что самое страшное для тебя – это не грядущий позор и даже не то, что станет с нашими жизнями, нет. Это то, что небеса разочарованы тобой, Тэй. Они тебе столько всего дали, столького ценного в тебя заложили...А как ты этим распорядился?

Она вновь помотала головой.

- Ты просто сдул эту бесценную пыльцу и все. Также легко и бездумно, как ребенок сдувает перышки одуванчика...

Она посидела еще несколько секунд и, сказав мне «прощай», резко встала и направилась к выходу. Я вскочил, позвал ее, попросил выслушать меня, но она не повернулась и вышла.

 

 

С Юми я больше не виделся. Вещи мне передал Арун.   

- Не представляешь сколько шума вокруг твоего ареста, - возбужденно рассказывал мне Арун, сидя там же, где днем ранее сидела Юми. – Местная пресса обвиняет тебя во всех смертных грехах, сам можешь представить. А интернет просто взорвался! Весь мир встанет на твою защиту, Тэй, не переживай, слышишь?    

- Я не переживаю, Арун, - я тяжело вздохнул, -  я же понимал на что шел...

- Я хочу, чтоб ты знал, что мы восхищаемся тобой, твоей смелостью! – перебил меня Арун. Его руки впились в решетку на окне, тело было практически неподвижным и потому вся оживленность и волнение перекатились на налысо выбритую смуглую голову, дергавшуюся из стороны в сторону. Его крупные темные глаза были наполнены искренним состраданием.

- Слушай, я поговорил с ребятами, мы сможем собрать нужную сумму, чтобы тебя выпустили под залог.

Арун, мой добрый коллега, друг...Разве могло одно спасибо передать переполнявшее меня в тот момент глубокое чувство благодарности, обостренное в дни отчаяния и крушения?

- Какое спасибо, о чем ты говоришь? Кто мы по сравнению с тобой? Трусишки, пищащие за спиной гиганта! Ради идеи ты рискуешь всем... – Арун говорил так быстро, что мог в любой момент захлебнуться в собственных словах. - Мне стыдно даже тебе в глаза посмотреть, потому что я знаю,  что слаб и на такое не способен. Все, на что у меня хватает душка, так это помочь тебе тем малым, что у меня есть.

- Арун, я тебе очень благодарен, но не надо, честно, -  вернуться домой и видеть семью было выше моих сил. – И прошу, не волнуйся насчет меня, не хочу, чтобы у тебя возникли проблемы...Как там, кстати, на работе?

Арун чуть помолчал, потом сказал:

- Нил всем написал, что в связи с событиями твоя позиция приостановлена. Твое будущее зависит от исхода судебного разбирательства...

Он чуть замялся:

- Я тебя об этом не спрашивал...но я так понимаю...у тебя были отношения с этой девушкой, да?

Я кивнул.

Арун завелся:

- Какой позор, абсурд! Но мы же знаем, что этот, так сказать, эпизод - не истиная причина и уж точно не достаточное основание для всей этой комедии...Если не в университете, то где тогда человек должен иметь возможность свободно мыслить?! Эх, к чему мы катимся, Тэй?...

Последняя мысль, скользнувшая у меня в голове перед тем, как я перестал его слушать, была о том, как он заблуждался, и как глубоко я равнодушен ко всем этим идеалам, под знаменем которых буду биться в суде.

Подготовка к заседаниям, а затем и сам процесс, как ни странно, пошли мне на пользу. Работа с обвинительными материалами, необходимость думать, планировать и выступать - все это подтянуло разболтанные гайки моего эмоционального состояния. Я был собран и даже местами хладнокровен, словно защищал кого-то другого. Кто сказал, что врач не может себя лечить, а адвокат - защищать? По-моему, я делал и то, и другое достаточно неплохо.

Государственный обвинитель, невысокая женщина лет сорока восьми, приятной наружности, но с жестким выражением лица, выстроила обвинения в коррупции так, чтобы ни у кого не осталось сомнений в порочности моих намерений, которые подтолкнули меня к коррупционной деятельности, злоупотреблению положением и совершению аморальных поступков.

Я же в своей вступительной речи сразу заявил, что настоящий процесс мотивирован моей научной деятельностью, и потому все обвинения должны быть немедленно сняты. Факт имевших место отношений с Йивен не должен быть предметом уголовного дела и судебного разбирательства. Это было сугубо личным делом двух взрослых людей. Обвинения в коррупции – искуственны и являются неуклюжим способом приостановить научную деятельность, равно как и разрушить жизнь человека, неугодного правящим кругам.

Затем последовал вполне обычный судебный процесс.

Первым свидетелем обвинения вышел однокурсник Йивен, Хонгруй Ли, худощавый парень с удлиненными глазами, широкой челюстью и большим ртом. Когда он говорил, все, что я видел - это его злобный оскал и часто появляющуюся на лице ухмылку, которая по большей части была совсем не к месту.

            Как выяснилось, Хонгруй и Йивен встречались некоторое время назад, а затем она, по его словам, без объяснения причин оставила его. Он за ней следил и как только понял, что «у нее роман с профессором Лангом» написал заявление в Антикоррупционное агентство, так как понимал, что это неправильно, ведь профессор наверняка манипулировал или шантажировал ею. Иначе, заключил Хонгруй, зачем ей встречаться с ним, он ведь намного старше ее?

            Главным свиделем обвинения была, конечно, Йивен. Даже строгий черный костюм – юбка до колен и пиджак – не скрыл от моих глаз, хорошо знавших ее тело, как она исхудала и осунулась. Сидя на скамье по правую руку от судьи, сутулясь и сложа руки, державших белый платочек, она тихо отвечала на вопросы. Иногда она бросала на меня то извиняющийся, то молящий о помощи взгляд, словно она – обвиняемая, а я мог ей чем-то помочь.

Бедная девочка, во что я ее втянул...

Она была настолько подавлена, что казалось, что позор и унижение, через которые она проходит, навсегда оставят на ее душе шрам, чье уродство затмит ее стыдом и не позволит ей более смотреть на жизнь радостно и свободно. Я пытался поймать ее взгляд, просящий не забывать тех мгновений счастья, а значит и жизни, полной и настоящей, которых мы разделяли вместе. Но ее глаза были какими-то неживыми, и она уже становилась совсем другим человеком.

Вопросы были поставлены четко и недвусмысленно, и Йивен ничего не оставалось как давать прямые ответы.

Да, до встречи с Тэйем, «простите, профессором Лангом», у нее не было близости с мужчиной. Да, встречались у него в кабинете. И, да, она забеременела, и он сказал, чтобы она избавилась от ребенка, потому что ни ей, ни ему этого не нужно было.

Нет, он ее ни к чему не принуждал, она испытывала к нему чувства. Нет, он ее ничем не шантажировал и об оценках они никогда не говорили.

Это правда, она дарила ему подарки. Какие? Дорогие ручки, запонки, портфель и планшетный компьютер. Отказывался ли он? Да, вначале, потом принимал, всегда благодарил. Да, один раз она заплатила за них в ресторане. Почему он не предложил? Она не знала, для нее это было не важно...И вообще, ей всегда хотелось сделать ему что-нибудь приятное. Она его любила.

Я сказал, что у меня не было вопросов к свидетельнице.

Моими же свидетелями были три студента-смельчака, которых нашел Арун, охарактеризовавших меня как блистательного преподавателя, доброго наставника, исключительно честного и порядочного человека.

Я запросил право доступа к документам, объясняющим критерии проставления баллов, работам Йивен, а также нескольким работам других студентов. Как только мое ходатайство было удовлетворено, у меня представилась возможность доказать, что не было ни единого свидетельства того, что баллы, полученные Йивен, были хоть как-то завышены.

Я начал с того, что все работы проходили через так называемое модерирование, когда еще один преподаватель просматривал работы на предмет последовательности в проставлении баллов. Затем многие работы, а в этом случае и работы Йивен, отправлялись к внешнему экзаменатору в другом университете опять же с целью обеспечения беспристрастности и соответствия оценочной системе. Таким образом, даже если бы я и хотел завысить баллы, то это было бы подмечено на одном из этих двух этапов.

Я представил суду работы Йивен и подробно, не пропустив ни одной страницы, проанализировал их. Сравнив их также с работами других студентов, я сделал утверждение о том, что у суда не должно быть сомнений в моем профессионализме и абсолютной объективности при проставлении баллов Йивен, равно как и всем другим студентам. Заявления о том, что эта девушка вступила в отношения со мной взамен на обещание завысить баллы были не только беспочвенными, но и порочили мое профессиональное достоинство.

После этого я попытался перевести линию защиты в совсем другое русло и запросил право на вызов полковника из Министерства Внутренних Дел, с кем я беседовал сразу после публикации статей, в качестве свидетеля. Выслушав мои объяснения, судья отказал, сказав, что это не имело никакого отношения к настоящему процессу.

На этом, собственно, процесс и завершился. В заключительной речи я вновь категорически отверг пустые и нелепые обвинения, преследовавших единственную цель задавить свободомыслие и устранить неугодного умника. Обратившись напрямую к судье, худощавому седовласому мужичку с совершенно невыразительным продолговатым лицом, я заявил, что у суда есть возможность совершить исторический поворот и воскликнул: «Да проснется наконец правосудие в Гирании!»

 

 

К чему я все это затеял? Чего добился? Я себя не понимал, не мог возродить те чувства, которые всколыхнули тогда в парке, толкнули меня на саморазрушение, а потом перегорели и исчезли, будто их и не было. Вместе с ними, похоже, сгорел и я.

Был ли это я или суть человека постоянно меняется? Животное линяет, но суть его, наверное, остается такой же. У человека все, скорее, наоборот. Внешне, думаю, я мало изменился за это время, а вот катастрофическое решение за меня принял кто-то совсем другой. На какое правосудие я мог надеяться, если сама жизнь несправедлива, она выдает тебя за тебя, а все эти «ты», на самом деле, разные люди? Только одно лишь тело их связывает.

Как же с нами все-таки играются звезды...И даже не ткнешь в них пальцем, не докажешь их вину, потому что у них есть обезоруживающий и сокрушительный ответ: «это ты и только ты сам все так решил».

Эти мысли разъедали меня в первые месяцы заключения. Крохотная камера и обритая голова в грязном зеркальце над умывальником - вот и все, что я видел тогда. Жизнь вроде остановилась, а эти ужасные мысли снежным комом катились во мне, наращивая свой поток и объем, и подавляли своей тяжестью и гнетом все, что осталось от обгрызанной слабеющей воли.

Перед глазами представал судья, монотонно и равнодушно зачитывающий решение и только временами приподнимающий правую бровь:

«Подсудимый Ланг систематически злоупотреблял не только служебным положением, но и доверием молодой неопытной студентки. Его корыстные намерения доказаны вне всякого разумного сомнения. Проставление баллов, несмотря на определенные защитные механизмы и процедуры, всегда будет во многом субъективным процессом. Следовательно, нельзя исключить возможность, что баллы были завышены. В конечном итоге, корыстные намерения, аморальный характер действий подсудимого и принятие многочисленных материальных ценностей определенно являются достаточными основаниями для признания господина Ланга виновным».

Так, за несколько недель Гирания опустошила человека. Из него вытрясли все – волю, дух, смысл и желание жить дальше. Арун, единственный в Гирании, для кого я еще оставался человеком, и навещавший меня тогда, когда это разрешалось, рассказал, что Юми и Аико выдворены из Гирании.

- Я поспрашивал...там в японской школе, говорят, что она в Японию решила перебраться. Я даже с ней переговорить не успел, все очень быстро произошло. Прости, что я все это говорю, тебе и так здесь тяжело...Короче, тебя тоже уволили и также выдворят из страны как только срок закончится.

            Я кивал, принимая все это как некую закономерность.

            - Ничего, Тэй, потерпи, тебе не так много осталось. Ты - сильный и еще скажешь свое слово. Жизнь не закончилась, и это самое главное. Я думаю, жизни вообще бы не было, если бы не было таких людей, как ты.

            О каких людях он говорил? Лживых? Ведь я лгал ему, лгал студентам, и даже  этому кукольному суду, корча из себя борца за справедливость. Или он говорил о тех, кто одержим манией величия? Это же я возомнил себя центром вселенной и ринулся в бой с придуманным врагом. Или, может, он имел в виду мое пренебрежение всеми и вся ради собственных бредовых идей?

 

           Мне дали всего восемь месяцев. По прошествии трех я постепенно начал приходить в себя. О себе старался не думать, занимал голову и тело всем, чем мог. Стал лучше есть. Делал много упражнений, растягивался, отжимался. Тело становилось сильнее и крепче. Туман в голове рассеивался. Читал, благо библиотека как-никая здесь есть. Думал о других людях, других временах и странах. Сам не заметил, как жизнь вливалась в меня легко и приятно. Не раз даже ловил себя на мысли, что какая это роскошь быть одному, иметь возможность бесконечно и безгранично думать, слышать каждый звук своего тела, чувствовать каждый поворот притихшей души.

Нынешнее положение вдруг стало для меня очередным подарком жизни. Неужели, весь этот шум, это горе оказались своего рода прелюдией, по необходимости тяжелой, к чему-то новому и большому? Может, все это было закалкой, а подавленность последних месяцев – это не больше, чем зализывание ран после столкновения с Гиранией? Но разве я ей сдался, разве проиграл?

Бросившись на пол и отжавшись, я понял, что война вовсе не закончена. Я вдруг увидел глаза молодой мамы, замерших в преддверии чего-то большего. Несколько секунд спустя ее лицо исказилось в гримасе, и я услышал раскаты грома, а позже и плач родившегося младенца. Шел ливень, мать улыбалась сыночку.

Гирании удалось меня на время расколоть, но я вернулся в себя. Мама сказала, что со мной никто не совладает, и я почувствовал, что она была права.

Настал день свиданий и, как всегда, пришел Арун.

- У меня хорошая новость. Со мной связалось издательство из Лиронда и просило передать, что они предлагают тебе контракт на книгу обо всей этой истории. Учитывая, сколько ты навел шума, они не сомневаются, что она обречена на успех! Соответственно, гонорар обещают очень даже приличный...

- А как они на тебя вышли?

- Не знаю, но какое это имеет значение? У них, наверное, тоже есть здесь свои уши и глаза, вот и разузнали, что я тебя навещаю...Они сказали, что Лиронд тебя примет, как только тебе придеться вылететь из Гирании.

Я молчал.

- Тэй, ты слышишь, что я тебе говорю?! – он был готов запрыгать от радости. – Я же тебе говорил, что все будет хорошо. Бери листок и ручку, начинай работать! Время пролетит так быстро, что даже и не заметишь. Ну что молчишь, ты рад?!

- Конечно рад, Арун, спасибо тебе за все.

- Да мне-то за что?! Слушай, что им передать? Ты согласен?

- Ну, разумеется, да.

- Вот и отлично! - Арун вскочил и засобирался уходить.

- Да, Арун, у меня еще одна просьба...

- Какая?

- Разыщи Юми с Аико.

- Не волнуйся, найду.

Арун ушел и окончательно забрал с собой все мои страхи.

Я вернулся в камеру и посмотрел в зеркало, в чьих грязных размывах я увидел ожидавшее меня будущее.

Гирания меня не сломала, а значит я победил.