Проза

Пенсионер-инвалидка смотрит на социальные афиши на станции туристического замка. О чем она думает? О чем эта чужая жизнь? Только во имя Его же.

 

Тени людей в тату с утра.

 

Подъезжала к аэропорту, видела три самолета, свеже взлетевших, такие хорошенькие, их, как собачек, хочется погладить в воздухе.

 

Так красиво, что почти не больно.

 

Ресницы – подношение весеннему костру. Отрастут, как хвост у ящерицы.

 

Только орошенные цветами голые ветки сливы образуют рогатку, целят белыми камушками в такие же белые облака. Те, тучные, только посмеиваются на ветру, как волжские сухогрузы от детских камней.

 

Логика уязвима, безумие – никогда.

 

Провел целый день за починкой компьютера. К вопросу о зависимости от технологий – компьютеры-то людей никогда не чинят.

 

Интервью кукушки.

 

Сирень подтягивается на лучах солнца – почти дотянулась – за уши, расти большой!

 

Утром росу на траву, как блеск на губы.

 

Сколько описывали закат, а он все тот же.

 

Прости меня за то, что я есть. Дай мне стать тем, что я не есть. Ибо ты есть.

 

Смерть никогда вдруг. Всегда – процесс. Замедленные съемки последнего кадра.

 

В вечном желании пассажиров наших пролезть, толкаясь, пихаясь, в другой конец вагона или салона, где ровно также набито, - не тяга ли к русской утопии, Беловодью?

 

Куст жасмина кланяется дождю, а тот порезался о новую листву: цветы пиона – будто огромные красные капли.

 

Они так хотели быть вместе, но вместе было против.

 

Все уходят от тебя к кому-то. Мертвые – к мертвым, живые – к живым.

 

Названия противоопухолевых препаратов звучат, как имена созвездий (through the fault of our stars, да).

 

Женщины приносят жизнь одним путем. А вот смерть могут приносить разными.

 

Кстати, если нельзя перечитывать книги, которые нравились раньше, то к музыке это не так относится.

 

Детские глаза связаны с карандашом (Бурлюк о Хлебникове).

 

Не подвиг совершить, а найти силы зубы почистить.

 

Женщины больше ревнуют к молчанию.

 

«Писать эссе, роман, рассказ, статью – значит обращаться к другим, рассчитывать на них; любая связанная мысль предполагает читателей. Но мысль расколотая их как будто не предполагает, она ограничивается тем, кому пришла в голову, и если адресуется к другим, то лишь косвенно. Она не нуждается в отклике, это мысль немая, как бы не выговоренная: усталость, сосредоточенная на себе самой» (Чоран, записные книжки). Писал о Чоране и – стал бессоннить сам. Нет, «по личным причинам». Ирония в духе Чорана?

 

Новые возможности ада.

 

Трясогузки, развлекаясь, скатываются-сбегают со ската металлической крыши. У Иоанна Лествичника было, что как тяжелые птицы не летают высоко, так и грех держит от неба. А эти – легче легкого. Кажется, что смеются даже.

 

Шум вертолета и шмеля – одно.

 

Сегодня на ливне черемуховые духи.

 

The unbearability of being.

 

Все дети в осознании смерти.

 

Облизывать Эйфель, петушок на палочке.

 

Вот думаю, что детей отличает непримиримость в чем-то, они могут переключиться на другое, забыть на какое-то время, но они не умеют смиряться в принципе с чем-то, что их не устраивает, они протестуют. Взрослые же только смерть не могут осознать, но смириться со всем могут.

 

В старой официальной бумажке о смерти. Род смерти: от болезни / самоубийство / в результате военных или террористических действий / род смерти не установлен. Да, действительно, она во всех языках разного рода, лингвисты спорят.

 

После «секционной», «предсекционной» в морге, «выставки» искусственных цветов, речи по бумажке служительницы и отвратительного саундтрека перед заползанием гроба в адские дверки о смерти действительно философствовать меньше хочется.

Но что не убивает, то да. Ибо все меньше что терять? Все меньше – кому?

 

Если в горе с тобой никого нет, то почему в счастье должен быть?

 

Героиновая ломка сухих глаз.

 

Сердце-резиновая грудина-мешковина. Растягивается-пустеет, никнет, бьется никто.

 

На даче все заросло, как в Эдеме.

 

Мой мертвый дед взбирается на меня, как я когда-то ребенком ездил у него на шее. Матрешечка на цирковой сцене, все выше и ниже. И так ты тоже уходишь камнем в землю. Готов ли я жить за них? На миг забыв о своей смерти?

 

Дольше всего люди говорят о том, что они не хотят об этом говорить.

 

Да ладно, она взрослая девочка! Но совсем взрослых девочек не бывает.

 

Моя бабушка, маленькая от времени, ходит по большой пустой квартире, увеличенной смертью деда. С которым – 69 лет, страх и «Лева! Нина!», если пять минут не слышали друг друга. Этот мир пересолен болью.

 

Самолетные люди спят, как куклы со сломанными шеями.

 

Лямки бюстгальтера – постромки.

 

Все изменения вкуса чаще всего – деградация.

 

Ты никогда не переживешь свои последние ботинки.

 

Сада зимой плоды.

 

Батай (читаю «Сумму атеологии» - и даже в названии игра) это, конечно, имперсонатор Ницше. Со всеми – и +. Как Ницше своим сверхчеловеком пытался дразнить Бога.

 

Сумасшедшего пластика выдает раньше слов.

 

Секс грубое дело? Из самых тонких одно! А вот аскеза как раз проще и груботканее – религиозная ли, по убеждениям…

 

Тугое небо твоего живота. И еще там пчелы, звезды и тарахтящие тракторы, старые советские спутники.

 

«Одно из преимуществ посмертия: самим выбирать себе лица» (Питер Уоттс. «Ложная слепота»).

 

В очереди в банке видел мужичка средней степени потертости с портретом А. Аствацатурова заставкой телефона.

Нобель. До конца недели чувствовать себя в том же ФБ Марьей Иванной, проверяющей стопку сочинений целой параллели на тему «Боб Дилан и я».

 

Мой «меломанский стаж» начинался с Высоцкого на старом советском (но начинка – крутая от «немцев»!) магнитофоне родителей. Сейчас же несколько дней уже слушаю Джульетту Греко, любимую певицу мамы. Так замкнулся круг.

 

Еще при жизни написать на своей могиле «I am a fake!»

 

Сочувствие врагам – я-то ненавижу себя больше их.

 

Бадминтон осенних листьев. Какой красивый воздух!

 

В Риме смотреть Остию, Ватикан и как закат вырезает из бумаги теней собор Петра.

 

Беззащитность сна: и внешние напасть могут, и изнутри все тебя рвут.

 

Да и мертвые открывают дверь-сон, с тобой, в тебе, ты для них, в них, полой статуей, пустотой съеденного шоколадного зайца

 

Она такая добрая, что обнимет даже кактус.

 

В Марокко очень жесткая водопроводная вода. Океан иссыхает. Только в грязноватой пене волн слышны еще тени древних песен. Стены осажденного города разрушены, но за ними ничего нет. Варвары разочарованы. Куда повернуть им теперь свое нашествие, сколько еще кочевать? Каждая святыня мечтает быть паломником. Они заваривают прошлогодние листья, напиток сереет от капли молока. Ловят глазами пылинки в ветре пустыни. Скрывают в бурнусах друг от друга свое разочарование. Даже дети не пройдут за ними этой дорогой, потому что они сами так и не поняли, что делает дорогу дорогой. Холод ветра хранит костер. Над беспокойными во сне мертвыми булькает пузырями песок. Сезоны сменяются в песках незаметно, как текст без запятой, как пергамент дюн.

 

«Кианея, родная,
беспечальное вспомни слово,
каким завершали мы столько писем,
выразили столько прощаний...
И снова я ставлю его в конец,
единственное мое желанье:
Будь здорова, прости».

 

На ладони стали сильнее видны вены. Проступили изморосью, как тени зимних веток. Таким подводным палимпсестом под трамвайными линиями судьбы. Да, я знаю умные слова, за которые в незнакомой ночной компании бьют сильнее, чем за мат. Вены проступили в тот день, когда все было по-прежнему.

 

Когда же заснут все сны?

 

Все заемное – только боль твоя.

 

Вчера лето, завтра Новый год. Пробел.

 

Любовь умирает, как. Тяжко. С улучшениями. Бредом. Привычкой – и жить ему, и – как же, невозможно жить без него. С грязью даже без больниц. С чужими людьми. Долго-долго внезапно умирает любовь

 

Перед суицидниками повесить знак «это не переход!»

 

Снеговики лепят людей, дети помогают.

Ребенок плачет, не понимая еще, что он будет счастлив только сейчас

Ветки пишут на небе невидимыми чернилами. Все проявит ночь.

Мед снов вытекает из ночи. Призраки скользят по глазному яблоку в серебряных коньках.

Вдох выжигает кислород между прошлым и будущим. Дыша рот в рот со смертью, наконец-то принять.

 

Жизнь человека висит на очень маленьких крючочках. Таких, как раньше женские корсеты застегивали.

 

За каждым кустом, как мальчик со спичками, прячется Господь.

 

Снег обелит все грехи.

Утром на эскалаторе мужичок вослед отчаливающему поезду: «Стой! Подожди! Кому сказал?!» Главное – верить в себя, да.

Чем мрачнее явь, тем ярче сны.

 

Ночью из-за отделенных снегов плач ребенка, как волчий вой.

 

После нескольких ночей любви елку раздевают. Та стесняется. Выбегает на улицу. Прячется за сугробы или у помойки.

 

Интереснее заниматься политикой или революцией?

 

Почему некрасивые люди так любят фотографироваться?

 

Клитор – шарик жвачки, из которой лепили удовольствие.

 

А все зависит от очень маленьких вещей. Книга – от точки…

 

Гербарий снежинок.