Проза

Ужасное всегда в смертельной близости с прекрасным; вот еще один шаг – и ужасное станет прекрасным, а прекрасное ужасным. Ужасное таит в себе какую-то невероятную возможность прекрасного. Наверное, ужасное и есть прекрасное в высшей степени, какая-то предельная возможность прекрасного. Ведь более всего нас влечет прекрасное и ужасное. Мы в ужасе смотрим на самые прекрасные вещи в мире: на солнце, смерть и обнаженную женщину. Мы боимся прикоснуться к этим вещам, часто не позволяя себе этого даже в мысли; и в то же время это самые вожделенные предметы обладания. Мы также в ужасе смотрим на Бога, младенца… и на холодного паука.

Того самого паука, которого мы с моим приятелем фокусником прошлым летом приняли за летучую мышь. На самом деле никакого паука, скорее всего и не было; просто сознание, столкнувшись с чем-то невероятным, всегда старается привлечь знакомые образы для узнавания. Даже если эти образы и пугающи. Как, например, образ летучей мыши. Вот она, как орел, взметнула над крышей нашего ветхого жилища в самой гуще лесной чащи, в которой мы со своим несчастным другом до сих пор влачим свое странное и неизбежное существование. 

Только летучая мышь изредка и может пробудить наше, почти, что умершее сердце: одно на двоих. Дело в том, что у нас с фокусником было одно сердце на двоих. И это сердце все же сожрал тот паук, который поселился вблизи нашего жилища, как бы мы ни старались в него не верить и отрицать его существование. Достоверность этого ужасного монстра была столь неоспоримой, что часто казалось, что это просто химера, что это какой-то невероятный сон разума, породивший такое кошмарное чудовище.   

Мы как раз дописывали трактат про ужасное, как вдруг это самое ужасное поселилось рядом с нами. Но весь ужас в том, что мы так и не увидели этого паука, как можно видеть осязаемые предметы внешнего мира. Но каким-то самым глубоким чувством мы почему-то знали наверняка, что это и есть тот самый холодный паук, который всегда подло и незримо подкрадывается к самому сокровенному, разрушая все добрые смыслы бытия.

Сначала мы думали, что он родился из глубины текста, который мы писали. Конечно, это не было плодом больного воображения, скорее, его породила строгая логика, придя на определенном этапе к неизбежному появлению отвратительного существа. Естественно, это и не было воображением, и уж тем более не худшим его проявлением – фантазией. Что ни на есть, это была неизбежность. Холодный паук – это неизбежное, с которым мы столкнулись в глубине мира, в котором решили познать весь ужас и красоту существования.

Это была моя затея уйти куда-нибудь подальше в лес и там предаться действу чистого сознания, которое обязательно должно было породить нечто необычное. Мой друг поначалу не разделял моего порыва, и мне пришлось немало потрудиться над тем, чтобы обосновать ему необходимость бросить его такое прибыльное, но ведь совершенно ничтожное занятие – обманывать людей, и наконец, заняться чем-то действительно стоящим. Этим могло быть лишь одно – отправиться в лесную глушь, там освоиться, жить, чем придется, искушать себя всякими опасными вещами, которыми непременно должно сопровождаться подобное мероприятие, и, в конце концов, написать что-то действительно настоящее. А настоящим могло быть одно: ужас, в котором скрыто для нас самое прекрасное и самое божественное. Лишь в этом случае наше ничтожное существование получило бы свое оправдание.

В конце концов, фокусник поддался на мою авантюру; он ведь тоже не был лишен иррациональной страсти, поскольку фокус, несмотря на весь его тщательно обдуманный, то есть рациональный план, в сущности есть чистой воды чертовщина. И настоящий фокус – это не дело рук фокусника, но абсолютный демонизм. Тем более мой фокусник был способен на то, чтобы творить чудеса. Он мне признавался порой, что сам не знает, как удается совершить тот или иной трюк. Его искусство обладало способностью менять реальные свойства и даже законы  физического мира. Он никогда не знал исхода своего, так сказать, эксперимента. Предметы могли трансформировать свои формы; вещи появлялись из ниоткуда.  А если речь шла о людях, то бывали случаи, когда они действительно бесследно исчезали. И когда он мне рассказывал об этом, то было видно, как легкий холодок пробегает по его спине, и в глазах загорается нездоровый темный блеск.

Лучшего для меня сподвижника нельзя было и придумать. Честно говоря, я хотел в результате извлечь и коммерческую выгоду из этого предприятия; я полагал, что добытые таким образом чистые знания о чистом ужасе, который всегда покрыт таинственным ореолом, будут приняты на ура не только посвященной публикой, но даже и простым читателем. Ведь спрос на всякие загадочные явления сегодня велик как никогда. Потеряв твердые опоры существования, люди готовы верить во что-угодно. Несмотря на всякие научные достижения, сознание современного человека с полным правом можно назвать темным. К тому же, я оправдывал сущую бессмыслицу данной затеи тем, что это хоть как-то смогло бы разорвать порочный круг тупого однообразия, в которое мы все уже достаточно долго были погружены.

Итак, мы выбрали наиболее дикое и непролазное место в добрых ста километрах от всякого человеческого обитания. Казалось, что действительно нога человеческая не касалась этого заповедного места. Выбрав удобное пространство и смастерив себе жилье, которое могло бы удовлетворить наши скромные нужды, мы были готовы к тому, чтобы, наконец, предаться главному. У нас был совершенно свободный образ жизни: мы могли спать днем, а ночью бродить по лесу в поисках страха, и наоборот. Ночью в лесу действительно было страшно; но это был не тот страх, которого мы искали. Ночной страх обусловлен темнотой и неизвестностью, а, значит, он психологически объясним, и, в, сущности, не интересен. Мы же искали ужас, который не мог быть связан ни с какими конкретными явлениями и состояниями.

 В свободное от поиска ужаса время, каждый из нас делал, что хотел; фокусник мастерил радиоприемник, а я почитывал захваченную с собой небольшую стопку книг. Но мы жили в напряженном ожидании ужаса, который непременно должен был к нам прийти. Это уверенность делала нас весьма странными сообщниками. 

Так мы прожили недели три. Были написаны уже несколько десятков страниц. Но это было скорее чистое теоретизирование, основанное не на реальном опыте, а на сугубо книжных знаниях. Но мы были просто уверены, что дело продвинется, и что нам удастся добыть реальное знание в глубине леса стоит только еще глубже проникнуть в его темные недра. Лес действительно был как-то по-особенному темен. Дневной свет не мог полностью проникнуть в наше жилище, всегда окутанное какой-то сероватой дымкой, несмотря на разгар июльского солнца. Вообще, временами казалось, что мы провалились в какой-то совершено затерянный мир, настолько оторванный от человеческого присутствия, что уже никогда не удастся увидеть человеческое лицо, услышать человеческий голос. Себя мы не принимали в расчет, поскольку были единым существом с единым сердцем и умом.

Ночами были слышны странные звуки. Не те, которые можно было принять за крики лесных птиц и зверей, но какие-то совершенно необъяснимые, похожие на медленные тяжелые вздохи, сопровождавшиеся негромким, но настойчивым гулом. Казалось, что можно сойти с ума, но не от самих звуков, но от их беспричинности. Потом звуки пропадали так же бесследно, как и появлялись. Но скорее всего это были сны, вызванные непостижимой игрой лесных тайн. Это были ужасные сны, не более того.  Сам же ужас ускользал из сновидений, так же как ускользает только что пойманная рыбка из рук незадачливого рыбака. 

Первый вывод, который мы сделали, заключался в том, что то, что мы принимаем за ужасное связано более всего с темнотой, в глубине которой скрывается неизвестное. Это конечно банально, но все-таки приходилось с этим согласиться. Тьма рождает страх. И ночной покров в самой глубине леса, лучшее для этого в мире место. Но нам хотело чего-то большего. Конечно, и обычная дневная обстановка тоже могла вызвать страх, но лишь в том случае, если с этим было связано неизвестное. Образовывалась привычная цепочка: страх – тьма – неизвестное, которую можно обнаружить в любом самом примитивном учебнике по психологии или религиоведению. С каким завидным упорством ученые (или скорее, недоучки), которые, кстати, никогда не имели реального опыта проживания в лесной глуши, любили повторять, что страх рождает богов. Конечно дело в другом, совсем-совсем в другом. Но в чем? Вот мы и хотели понять это, но ничего не выходило. По крайней мере, было понятно, что это боги, в том числе и лесные, насылают страх, окружая человека различными пугающими вещами – темнотой, странными звуками, тишиной, неизвестностью. Но было ли все это ужасом?  

Как-то утром фокусник неожиданно сказал, что видел ночью, когда я крепко спал, огромного паука, который прополз возле нашего жилища и скрылся в глубоком черном дупле огромного дерева, служившего главной опорой для нашего построения. Мой приятель рассказал об этом так достоверно, что мне захотелось проверить его историю. Когда я исследовал эту дыру, которая действительно напоминала дупло, то не нашел в нем никаких следов насекомого. Вообще, как-то не верилось, что там может жить паук, тем более гигантский. Пауки таких размеров не водятся в наших краях, и то, что видел мой бедный друг, было, скорее всего, лишь его сном или просто фантазией. В лесу, конечно, была масса самых различных, в том числе и достаточно больших пауков. Но такого паука, которого описал мой друг, скорее всего не могло существовать в природе. И если бы он был, то миру бы точно пришел конец. И если представить, что он все-таки существует, то он, конечно, не мог бы жить в таком дереве. Ему нужен был бы, скорее всего хрустальный дворец где-нибудь в гуще мировой цивилизации, а не в жалком лесу, в котором можно встретить лишь таких идиотов¸ как мы.

Я убедил своего друга в том, что, если мы будем отождествлять чистый ужас с чем-то конкретным, даже с самым ужасным мерзким пауком гигантских размеров, то это не правильный путь. И если мы хотим добиться действительно значимых результатов, то не стоит доверять своему воображению. Нужно ждать, думать, созерцать, честно ожидая достоверных результатов. Чистый ужас не мистичен, он не может быть связан с призраками, так же как и с чем-то материальным, пускай даже и ужасающих форм и размеров. 

Он согласился со мной, признавшись, что выдал желаемое за действительное, и что на самом деле он спал и видел страшный сон. Однако реальность становилась все менее и мене приятной; наверное, сказывалось отсутствие человеческого сообщества, к которому мы все же привыкли, не смотря на все наше к нему презрение. Мы стали уже подумывать о том, чтобы вернуться обратно. К тому же было написано уже добрых двести страниц, и можно было вполне удовлетвориться достигнутыми результатами. Да и запас провизии уже подходил к концу.  

Но что-то нас не пускало, принуждая к тому, чтобы оставаться здесь и продолжать свои поиски. Ведь самого главного еще не произошло, и мы оба прекрасно это знали. В один момент я стал почему-то присматриваться к своему другу; в его поведении мне почудилось что-то странное. Он как бы отделился от меня. С той ночи, когда мой друг сказал, что видел паука, что-то действительно изменилось. Как будто и вправду существовал этот паук, это чудовище невероятных размеров, живущее где-то совсем-совсем близко от нас. Но тогда мы должны были бы слышать его дыхание и храп, и вообще различные признаки его жизнедеятельности, от одного представления о которых можно было бы сойти с ума или просто умереть на месте.

Один раз я случайно увидел тетрадку, которую от меня, по-видимому, тщательно скрывал мой друг. Заглянув в нее, я сразу же увидел изображение огромного паука на всю страницу. Я не знал, что мой друг так мастерски  рисует. Изображение было настолько реальным, что меня покоробило от этого жуткого натурализма. На меня смотрело чудовище, черное и мохнатое, с огромными пустыми глазами и с невероятно безобразным ртом, очень похожим на человеческий. Мне даже показалось, что он слегка шевелит своими отвратительными лапками и что-то шепчет невнятное, смотря на меня своим трупно-нечеловеческим взглядом. Самая страшная мысль, посетившая меня в ту минуту заключалась в том, что этот рисунок мог быть сделан лишь с натуры.

С невероятным отвращением, на которое способна человеческая брезгливость, и, я бы даже сказал, совесть, я в какой-то слепой ярости отбросил эту тетрадку, как будто навечно изгаженную какой-то несмываемой скверной. И в то же время, я не мог не признать, что видел перед собой самое прекрасное существо на свете. Отвращение незримо переходило в обожание; столь совершенны и прекрасны были черты этого мерзко-божественного существа. Это черная мохнатая мерзость, которая покрывала тело этого монстра, была сравнима с ослепительной белизной женской кожи, в момент ее крайнего возбуждения. Говорить о симметрии и пропорциях бесконечных членов этого насекомого божества даже не приходилось: звездное небо вряд ли могло с ними сравниться. Но более всего поражали глаза этого существа, в которых была вобрана как бы вся чернота мира, делая из них драгоценные камни невиданной породы.

Удивила меня и надпись, которую я успел прочитать, прежде, чем мой друг меня обнаружил. Холодный паук, вот что вырвало мое зрение. И непонятно, что более всего меня сразило: изображение или надпись? Почему холодный? Понятно же что пауки, наверное, физиологически холодные твари. К чему этот избыточный эпитет? И все же само словосочетание «холодный паук» таило в себе нечто совершенно инфернальное, указывающее на какие-то страшные свойства мироздания.   

Последующие события развивались уже не так безмятежно, как это было в первые надели нашего лесного затвора. Я долго не отваживался расспросить моего друга о том, что увидел в его тетрадке, хотя эта мысль неотступно преследовала меня на каждом шагу. Более всего волновало, почему он скрывал от меня этот рисунок, мы ведь договорились писать одну работу. И это было самым страшным в таком положении. Я уже не чувствовал в нем своего сообщника, но какого-то непонятного мне недруга. Я чувствовал, что от него исходит опасность. Нужно было это разрешить, и я во время нашей прогулки спросил его обо всем.

На мое удивление, фокусник отреагировал спокойно, как бы ни придав особого значения тому факту, что я подсмотрел его рисунок и какие-то тайные записи, которые не успел прочитать. Он ответил как-то безучастно и равнодушно, что ничего не хотел скрывать, просто делал заметки и рисунки для самого себя. На мой вопрос, как связать рисунок паука с тем его рассказом, он ничего не ответил. Но я понимал, что это деланное спокойствие, за которым кроется что-то невообразимое и ужасное. Я даже пожалел, что открылся ему. Теперь он все знает.

Временами мне казалось, что он и есть тот самый паук, и в его тетрадке я видел автопортрет. От этих мыслей становилось нестерпимо, нестерпимо во всех отношениях. Я понимал, что попал в западню, из которой нет выхода.

Все разрешилось неожиданно и самым драматичным образом. В конце концов, мой друг признался, что холодный паук был его последним трюком, в котором он хотел въявь достичь гармонии ужасного и прекрасного, поражая всякого смертного этим невероятным парадоксом взаимоперехода двух совершенно противоположных граней бытия. Например, перед публикой являлась бы  прекрасная обнаженная девушка, вызывающая восторг и восхищение, которая моментально превращалась бы в отвратительное чудовище – огромного паука, от которого бы исходил леденящий смертельный холод. И так могло повторяться множество раз, пока бы не стиралась грань между прекрасным и ужасным в восприятии зрителей. Это был бы не просто фокус, это был бы метафизический эксперимент, которым было бы доказано, что прекрасное и ужасное есть одно и то же, а значит, одно и то же есть добро и зло, что, в конечном счете, означало бы, что мир един.

Но к его глубокому сожалению, ему удалось создать лишь одну ипостась – ипостась ужасного, в которой красота была запрятана под глубоким слоем отвратного. И нам ничего не оставалось иного, как жить в жестоких объятиях этого невыносимого чудовища, в котором нам лишь иногда удавалось прозревать искры прекрасного. И это уже для нас было высшим счастьем.