Проза

                                                                                                            

Нет одиночества острей,

чем в августе: пора свершенья –

все в красно-золотом горенье.

Но где сад радости твоей?

(Г. Бенн)

 

Попрощайся с этим днем – вы никогда больше не увидитесь.

 

Повязанная в мае у Стены Плача алая нить все еще на запястье. Подозреваю тайные хасидские нанотехнологии.

 

Дети все старше нас.

 

Зима наступает, как немцы на Ленинград.

 

Старость – анонимные сюрпризы тела.

 

Верстальщики жизни

В карбидной глуши

Хохочут ушами

Чеши!

 

Извиваться, пришпиленным бабочкой к простыням иголкой удовольствия.

 

Быть готовым каждый миг все потерять. Потому что каждый миг все теряешь.

 

Мысль мужская выпуклая, а женская, как говорили у нас в детстве, впуклая. Эрекция гордыни, беременность коварством.

 

Цветок розы опять переборщил с румянами. Цветки дыхания из навоза людей. Лица людей и пейзажа.

 

Обиды живут дольше людей.

 

Добычин, Харитонов. Непроявленные – сознательно, конечно – авторы. Патиновые.

 

Хотел на дачу, а в эти выходные уже ноябрь.

 

Крысы шуршат подвенечными платьями.

 

Тянет, как в сон, умереть.

 

Вода соединяет со смертью. Утробная вода, входившая в меня, сперма, выходящая из меня. Последняя вода.

 

Сидело рядом три школьника со мной. Один в телефоне, даже два. Один смотрел в окно. Они были из одного класса, но у всех был разный возраст.

 

Смерть – источник игры. Кто резвился бы в раю, что бы мы делали в вечной жизни? Из-за нее мы придумываем смыслы, ей же и говорим эту ложь.

 

Ракета взлетает взглядом, женским жестом, ласки и прощания.

 

Корни и крик, ветка и ветер.

 

На всех высотных на нескольких их уровнях красные огоньки – Токио подмигивает тебе вечером.

 

Детство – смерть, поставленная на паузу.

 

Чем старше становишься, тем меньше общения нужно – пока не отпадет мир, не воспарит полнота.

 

Просто женщины лучше пахнут.

 

У каждого графомана есть свой поклонник. Как акула и паразит, симбиоз.

 

До сих пор, куря на балконе, пересчитываю этажи в доме напротив. За 37 пока ни разу ничего еще не изменилось.

 

На улицах Третьего Рима, в последние дни:

    2. Две девочки, лет 11-12, прилично одетые, выходя из торгового центра. «Твою мать! Скоро же 2016-й»…

 

В Японии всегда солнце, будто сияющий после умывания мамой ребенок из советской сказки.

 

Лучшая милостыня – поднять уроненную душу.

 

Горизонт смазан поземкой.

 

«Воспоминание осуществляет ретерриторизацию детства. Но блокирование детства функционирует совсем иначе: оно – единственная подлинная жизнь ребенка» («Кафка» Делеза и Гваттари). Да, детство, осознаваемое только в его утрате, в полном прощании – его обретение.

 

К концу любви люди начинают привыкать отвыкать друг от друга. Меньше мэйлов, звонков (в них – поцелуев (в них – искренности)), разговоров (и в них – меньше). И все больше – в скобках. В себе. А в себе – рад(и) новой любви, старой? Чего? А ты что?

Но и боль всегда новая, да, как и любовь, которая, как тот каждые несколько секунд умирающий и рождающийся мир индусов, как обновляющийся организм (да, вам не быть прежними).

 

Враги человека – близкие его. И дальние. И средние. И он сам, конечно.

 

Your Majesty King Size.

 

Кто же вы, мои бедные буквы?

Беженцы из рая?

 

Жаль расставаться со своим мозгом даже на ночь. Он тоже ревнует – мстит кошмарами.

 

Нырнуть в себя, глубоко-глубоко так, чтобы ударить дно и вытянуть затычку у этого бассейна – смерть!

А глубже смерти ничего нет. Ни страха, ни отчаяния.

 

Метелище – русские Мерлин Монро придерживают полы шуб.

 

В Содоме и Гоморе жили, по всей видимости, те, кто на 100% знает, что есть добро и зло. А Бог и сам не знает.

 

Детство – кредит радости, за который у тебя всю жизнь отнимают.

 

День пишет слева направо. Сон – снизу вверх. И левша.

 

То, что брешут люди, не кость, ветру негоже носить.

 

Дон Кихот сражается с ветряками.

 

Сердце-авоська, резиновая боль.

 

По следам снегопада.

 

Шахматная мелодия. Я вижу тебя во сне.

 

Когда не сможешь думать время, умри.

 

Примерно до конца XV века королева могла ходить только на одну клетку. Затем почему-то изменились правила, а писатели стали называть игру «Шахматами Неистовой Дамы («Schacchi alla rabbiosa» в Италии, «Eches de la dame enragée» во Франции). Так убыстрилось время, готовясь к прогрессу, смене своего имени на Новое.

 

Перед операцией нужно снять лак с ногтей, чтобы смотрели, не синеют ли. К смерти в гости без маски.

 

Сны старше жизни.

 

Лицо – малый мир (из «Кориолана»). А есть большой?

 

Больнее снимать с себя кожу – другого.

 

В роняющийся с 22 этажа лифт кто-то стучал. Двери метро стонали. Так настигли метафоры, после которых – дверь куда?

 

Толпы людей утром к метро – сны уходят от людей.

 

Отматахарили по-полной.

 

Грустно держать в руках журнал с опубликованной статьей или тем более книгу – все в прошлом, роман закончился…

 

Смейся, а то сшитые ткани никогда не разработаются!

 

Когда-нибудь отмененное офисное рабство будут вспоминать так же, как крепостное право.

 

И под 40 лет мама покупает мне вещи на размер больше – на вырост.

 

Смерть автора имени Р. Барта? «Ведь говорит же апостол Павел, ссылаясь на псалом Давида: “Некто негде засвидетельствовал” (Евр. 2, 6), показывая тем самым, до какой степени второстепенен вопрос авторства, когда речь идет о тексте, внушенном Духом Святым» (В. Лосский. Очерк мистического богословия Восточной Церкви).

 

Больничные стены выздоравлению – не способствуют.

 

Снег – пыль из верхних домов.

 

Не дает? Не беру.

 

Когда-то глухими тропками здесь прошла война. Порубили деревья, сожгли реки.

Теперь тут живут странные. Люди-грибы и люди-тени, лао и сикхи из бритых. Озоновые собаки и цветы-марионетки, бывшие цирковые и больные синдромом Спутника.

Здесь ты никому не нужен, поэтому – можно жить очень долго, почти вечно. Живи – не хочу. Некоторые все равно потом не хотят.

К смерти просто переламываются пополам. Кровь высыпается часовым песком. Тогда тот, кто первым наткнулся, должен похоронить. Телу вырыть кротовью нору и выложить ее цветами-стеклами, как детский тайник, душу – привязать рядом с грабом к колышку воздушным шариком.

На свиданиях дарят букетик из звезд – здесь все по дешевке, деньги давно закончились. Ты мне, я тебе или просто так, тут что-то другое. Как резеда.

Когда дети рисуют дом или радугу, все стараются не мешать (выглядит это – будто неловкие взрослые вдруг стали играть в «морская фигура – на месте замри!»). И нужно обязательно построить этот дом и запустить радугу. Из подручных средств, тут все умеют, кто долго живет. А новоприбывшие осваивают довольно скоро. Даже не удивляются этому.

И рваное небо латают потихоньку. Скучают по кофе и смене сезонов. Вяжут на керосинке, заходят в Музей печатных машинок. Гуляют по одному, материализуя воспоминания. Под руку, но не видно – земля почти не дает тени.

Если ты оступился, и нога ушла в черную дыру, то из раструба есть шанс упасть сюда. Или чаще, если свернул не туда. Сценарий твоего фильма.

 

Ничего так не утомляет, как есть каждое утро, бриться, стричь ногти.

 

Люди впадают в депрессию накануне дня рождения… Мне-то проще – я в депрессии постоянно.

 

Что время вообще несет, кроме старости? Спросить у старости, получить подарок.

 

Дети не любят детей.

 

В России надо читать Незнанского и Устинову. Только их.

 

Все великие открытия делаются на человеческой заре. Что - огня, что - можно, оказывается, не носить шапку с пумпончиками и на подвзяках. На этом, собственно, век открытий и заканчиваются.

 

Третьим в нашей паре завелось – прошедшее время.

 

Костер – космодром бабочек-траурниц.

 

- Что же делать, что же делать?

Из кошмара что-то вытягивало на поверхность.

- Ничего, ничего. Поглаживая-похлопывая его по руке.

 

В Фесе с 13 века действует лечебница, где душевнобольных лечат музыкой (от Н. Сосновского, посмертно, в записи его выступление по ТВ. Вообще знал человека до – читая в «Забриски Райдере» и – после, на 40 дней сейчас).

 

Слава это птица, бьющаяся о гулкое стекло.

 

Запутался в женщине, как в трех соснах?

 

Человек в одиночестве нарождается и умирает неразличимо, как срастаются кусочки кожи или моста.

 

Какие морщины нарисовала на лице ночь? Пейзажи каких странствий-снов?

 

Купола Успенского собора с ликами – пусковые шахты в Небо.

 

Sorrow is the time to begin (Leonard Cohen. Book of Longing).

 

В конце поездок ближе всего догадываешься о переводе nevermore.

Сейчас только сообразил. Кита – связка прутьев – итал. Fascio — пучок, связка: Китайские ворота - Фашистские ворота. И германоязычный фестиваль фашинг. Иностранец, побывавший в Москве при Иване Грозном, писал: «Масленица напоминает мне итальянский карнавал, который в то же время и таким же образом отправляется… Карнавал тем только отличается от масленицы, что в Италии день и ночь в это время ходит дозором конная и пешая городская стража и не позволяет излишнего буйства; а в Москве самые стражи упиваются вином и вместе с народом своевольствуют».
К закрепленному ныне уже единорядию фашизма и сталинизма?

Беньямин в «Кафке» о «возвышением в музыку» как наиболее важном звене в констелляции "жест - животное -музыка"». Да, музыка как сублимация любви, фанфары печальных клоунов, ее провожающих.

 

взрослые – это невыжившие Дети.

 

Любовь – скоропортящийся продукт. У ненависти больший срок хранения.

 

Ненавижу терять вещи (вечный кошмар – из школы, в автобусе оставил рюкзак). Поэтому, кроме всего, ничего не терял.

 

Избавляться от собственных вещей, а вещи покойника – оставлять.

 

Весна пришла. Скоро тепло будет, травка появится. Зеленая. Сейчас деревья голые без листиков. Но листики скоро появятся. Они с юга прилетят и на дереве повесятся... Ну что ты смеешься? Будет красиво!

 

Бюро потерянных дней.

 

Форма, из объектов физического мира, наиболее близка сознанию.

 

Мы все время ищем соответствия с собой. В книгах, фильмах. А их попросту нет. Ни с чем мы не рифмуемся.

 

Весной вскрываются реки раны вены.

 

Зачем писать рассказ, если можно сочинить пост?

 

Толпа – это Другой, иррациональный и агрессивный, словно женщина-истеричка (ле Бон). Она – это толпа. «Воробьиная, кромешная, пронзительная, хищная, отчаянная стая голосит во мне». Близнец двух, многих лиц. Ладони из фильма. 

 

Охранница, с которой всегда мило раскланиваемся, разговаривает по телефону и что-то старательно записывает: «в случае самосожжения…»

Ад – это за углом.

 

Алкоголик идет к Богу. Части тела не рифмуются-не согласуются. Шатается как ребенок. Старость как младость. Воняет-благоухает. Ручки тянет. Окно кусает. Тщится да не может. Пустоту вызывает. Снискает забвения. Благодарит как за подачку. А передачка та в больничку. Там все стекла в рай зарешечены. Яндекс-карта вен морщин наколок у тех кто на скамейках. Сердце гудками никто не подходит. Обернись там из глаз на тебя смотрит кто-то другой. Как душа-воробушек далеко не улетит за хлебушком поскачет и все ниже земля под прыжками. Весенний вечер закончится зимой но тело стает миррой. С самой свободной души.