Проза

Три картины

Этот текст изначально был картиной. Очень красивой. Я её сжег. Так было нужно, так я пообещал. Но оставить мир без этой картины, по моему мнению, просто нельзя, и потому я перескажу её. Вернее, их, потому что это целых три картины. Три картины о воробьях. Да, именно так. Вы удивляетесь, что без этих картин нельзя оставить мир? Так ли уж они важны, эти три картины о воробьях? Для меня – важны бесконечно. Ведь я видел, как они писались, видел, как краска плавится в огне, видел пепел, оставшийся после холстов. Так что да, эти картины очень важны. Едва ли теперь кто-то сможет создать подобное. Потому я и берусь за пересказ этих картин. Разумеется, мой рассказ не будет лишен психологизма и вообще большой субъективности, но как, скажите, вообще возможно  передать в тексте переливы света на холсте? Как передать резкий поворот кисти художника или яркость черного цвета с белой крапинкой, при помощи которой художник передает занебесное спокойствие птичьих глаз? Мой перевод, конечно же, будет лишь корявыми  нотами, составленными дилетантом для прекрасной песни мастера, которую уже невозможно спеть снова, но пусть все-таки будут хотя бы эти ноты, а их сухость я попробую скрасить художественностью слова, насколько умею.

Картина первая. «Воробей все-таки птица!».

Утром мы проснулись очень рано, вопреки всем нашим привычкам. Я застал её на террасе, уже за работой.

- Ты знаешь, я обнаружила сегодня утром,  что воробей – это все-таки птица! – задумчиво, глядя на мольберт, говорит мне, а затем заливаясь смехом и смотря на меня:  Я так удивилась!

 В это время я лечу по террасе прямиком к ней чтобы поскорее обнять и расцеловать.

Обнимаю, целую, а летнее солнце обнимает и целует нас поверх.

- Будем пить чай!

- Отлично!

Пока она колдует на кухне, я присматриваюсь к тому, что она нарисовала за утро.

Это – воробей, но какой-то совершенно непривычный. Он сидит на большой задеревеневшей виноградной ветке, которая вгрызается в решетку на моей террасе. Он смотрит гордо, уверенно, спокойно. Она показала его в каком-то полудвижении, кажется, он поворачивает голову, в какой-то птичьей задумчивости, вот-вот взглянет на меня…

О воробьях это я ей сказал вчера вечером, что они для меня как бы и не птицы вовсе, и потому я уважаю их значительно меньше, чем, скажем, ворон. Чем даже ворон. Хотя вообще я очень уважаю птиц. И вот сегодняшнее утро начинается с умозрения о воробьях как птицах. Мы не унимаемся даже за чаем. Не спорим, нет, потому что её картина совершенно убеждает меня, что воробей, конечно же, птица, по полному праву, по призванию, по природе, по сути, по крыльям и клюву, в конце концов. Мы вместе радуемся открытию. Весело шутим над собою самими, как мы могли не видеть этого раньше, как могли быть так слепы!

Картина вторая. «На детской площадке».

Я встретил её после работы. Лето, пекло, городские фонтаны. Мы идем в детский парк послушать, как щебечут дети, едим одно мороженое на двоих. Присаживаемся на лавочке, которая идет кругом большого дерева.

Тут, в центре, разыгрался пир. Кто-то кинул птицам не то крошки, не то семена, целый пакет. Голуби и воробьи горланят и чирикают, дерутся и толкают друг друга. Тут же бегают дети и ловят голубей, небесных крыс.

Насчет голубей мы согласились сразу, что это, конечно, никакие не птицы, а просто крылатые крысы. Их психология совершенно крысиная, тут и спорить не о чем. Вот и сейчас они чинно, как крысы с сознанием своих крыльев, прогуливаются по площадке, поклевывают рассыпанные крошки, крысятся между собой, как на базаре, и гонят воробьев, которые подлетают схватить кусочек и уносятся обратно к небу от голубиной драки-базара.  

- Смотри! – она толкает меня в бок и полушепотом-полукриком говорит, указывая мороженым на пару воробьев. Один из них кормит другого: хватает крошку, подбегает и отдает крошку из своего клюва в клюв своего птенца, собрата, друга, а может быть, возлюбленной (ну конечно же, возлюбленной!). Это происходит не единожды, а много раз.

- Среди этой базарной драки такая идиллия! – мы не перестаем удивляться и восхищаться поистине птичьему благородству этой пары, которая будто бы символизирует нас самих, решивших уйти решительно от всех схваток и вместо этого просто обнимать друг друга, смотреться друг в друга, целовать друг друга все бесконечные солнечные дни лета напролет, а к ночи (которая, в отличие от дня, увы, очень даже конечна!) собираться в идеальный конструктор, чтобы к утру разбирать его медленно, по деталькам, смакуя каждую получившуюся впадинку…

Мы еще долго будем любоваться на эту пару воробьев, а потом, когда птицы разлетятся, тоже полетим к себе домой. Я продолжу писать статью о Гераклите, а она станет писать картину, где два воробья воркуют посреди суеты детской площадки.  

Картина четвертая. Воробей и ребенок.

Птички небесные, вечные странники! – напеваем мы, идя в парк после того как я встречаю её с работы. Мы идем на то же самое место, чтобы вновь увидеть нашу воробьиную реинкарнацию. Приходим мы уже в разгар пира: вновь голуби похаживают по площадке, поклевывают крошки, дерутся и по-крысиному дерзят друг другу.  Отгоняют малюток-воробьев, которые, избрав в этой бешеной кормушке  тактику «атака-отступление», сначала пикируют, хватают зернышко или крошку и тут же виртуозно вспархивают обратно  в небо.

Мы ищем глазами наших приятелей, но их нигде нет. Быть может, сегодня уже нет того, что вчера, и нет тех чувств, которые нас вчера так изумили в маленьких птицах!

Она крепко сжала мою руку, уткнулась носом в плечо:

- Как это страшно…

Нам и вправду стало страшно, ведь если даже у птиц не хватило на то чтобы сохранить эту идиллию хоть на два дня, то что же будет завтра с нами самими? Ведь мы тоже живем все лето как птички небесные: порхаем по солнечным улицам, заливаемся смехом, клюем какие-то вкусности, а к вечеру возвращаемся в гнездо, которое смастерили наспех, неумело, легкомысленно, но какие там мастерство и основательность, когда нам так уютно и так хорошо!… И что же с этим будет?

Я, сам испуганный, беспомощно стараюсь успокоить её, обнадежить. Крепче обнимаю. Лицом касаюсь лица, носом носа, ресницей ресницы. И губами – губ. Это не поцелуй, это просто касание. Часто моргаю, она улыбается. Мы назвали это «бабочка». Очень похоже. Попробуйте, и сами все поймете.

Мы немного отходим от нахлынувшего на нас страха, и слышим, как мать кричит ребенку: нет, нельзя, это птичкина еда! А это карапуз забрал у воробья зернышко и положил его в рот. Мать пытается поймать его, но он уже летит прочь, проносясь сквозь птичий базар, весело подпрыгивая и гогоча.

- А всё потому что дети как птички небесные! – сказала она и заулыбалась.

Мы незаметно для всех тоже упорхнули с детской площадки и по небу за пять минут добрались до дому. Я стал готовить чай, а она писать картину, где два небесных создания, воробей и ребенок, делят трапезу.

- Будьте как дети, как птички небесные! Вот и все заповеди! – так решаем мы. А затем она просит меня пообещать сжечь эти три картины, вместе с нашим гнездом, вместе с нами самими, чтобы ничего не осталось.

…

Я сижу на скамье в осеннем парке. Неподалеку от меня девушка с мольбертом. На её картине деревья небрежно роняют избыток огня по аллеям парка. Я не знаю её, не могу узнать. Но я подхожу к ней и начинаю разговор. Мы говорим с ней о птицах, которые порхают среди огненного листопада. Наверное, они стараются насладиться последними теплыми днями здесь, перед тем как улететь в другие края.

Возвращаются ли птицы из тех других краев?

Возвращается ли вообще хоть что-нибудь…