Проза

 

«…Человечество, без всяких сомнений, переживает непростое время. Но упадок религиозных идеологий в связи с последними обстоятельствами не должен делать нас пессимистами! Как показывают новейшие исследования наших ученых, мир сложнее, чем как предлагают философы и теологи. Мы непременно найдем выход и объяснение всему, и несмотря на то что путь современного человечества сегодня крайне не определен, мы должны благодаря этому еще больше консолидироваться и смотреть в будущее твердым и уверенным взглядом, который видит впереди один только прогресс!»

 

(Из заявления Президента Планетарной Конфедерации на Заседании Экстренного вселенского кворума ученых о состоянии экспедиции к VTHND2764)

 

«…Мы не можем судить однозначно о том, что произошло на VTHND2764. Все члены экспедиции, судя по всему, мертвы. Причины устанавливаются. Мы не считаем целесообразным говорить о каких-то там монстрах, которые якобы видны на записях. Бортовые записи, которые доставлены на землю, крайне неясны. Показания, передаваемые из личных записей членов экспедиции, очень сбивчивы. Очевидно, имело место очень сильное психотропное воздействие. Нет повода для паники. На данный момент Кворум решает о целесообразности повторной экспедиции»

 

(Из заявления Академика ВКУ Азара Мракосьена журналистам)

 

«…Мы не встретили там ничего, кроме себя самих. Пустота и монстры живут в нас, что удивительного в том, что там было то же самое? Это абсолютный проигрыш человечества, но об этом проигрыше сказали еще очень давно»

 

(Из книги Владимира Неявина-Вольского, философа, заключенного концентрационного лагеря № 3009)

 

…

 

В 1994 году спутник-разведчик НАСА обнаружил плывущий в космосе город. Объект был громаден, наша планета могла бы быть одним кирпичиком в этом городе. На снимках город был окружен пылающим созвездием, но черты его проступали вполне отчетливо, это – город посреди Космоса.

 

Семь столетий земляне вглядывались в этот космический объект и ожидали появления технологий, необходимых для того чтобы добраться до города. Обитель Бога – так окрестили объект эзотерики, рабочее же название объекта было  VTHND2764, однако сами ученые для простоты также стали называть объект обителью.

 

К началу XXVIII века стало совершенно очевидно, что во всем мире нет другой жизни, кроме человеческой, ни на одной планете не было ни следа прошлой жизни, ни намека на возникновение будущей. Люди – одни во всей вселенной, это стало научным фактом. Все сигналы из космоса, будоражащие людей сотни лет, научились объяснять природными космическими процессами, все летающие тарелки оказались секретными спутниками или еще какими-нибудь исследовательскими программами мирового правительства. Но про Обитель Бога не забывали и тем пристальнее вглядывались в неё.

 

…

 

 

 

Она была темна. Не цвет волос, не кожа. Кожа её была бела, а сама она – блондинка. Правда, она одевалась почти всегда в черное, но даже и в белой ночной рубашке в утреннем свете – она была темна.

 

Она привозила мне все что надо. Я не знаю, как назывались все эти таблетки и препараты, я употреблял наркотики только с ней, и она всё знала об этом, я же совсем не задумывался о названиях и методах употребления. Я ей верил.

 

А она просто приезжала, без спроса, без моего ожидания. И привозила с собой всё, что нужно. И оставалась у меня на дни, на недели…

 

Её звали Соня. Вернее, Софья Андреевна. У неё муж и дети, она работает в министерстве культуры. Занимается – чем? Я не помню. Я не помню, чем она занималась.

 

…

 

«Бог умер, – звучит у меня в голове, – это вы убили Бога!»

 

Корабль в это время (время? Сколько я проспал тут? Какое еще время? Есть ли оно еще для меня?) несет меня всё дальше и дальше от земли. Я в полусне. Как это называется? Гибернация, кажется. Я сплю, я должен спать,  должен быть в отключке. Почему я не в отключке? Почему я думаю, вспоминаю? Это не сон, нет, я лежу в капсуле и думаю. Может быть, на треть от своей нормальной мысли и своей нормальной памяти. Потому что я не помню своего имени, отчества, фамилии, я - растение, распластавшееся в пластмассовой баночке, в водице, в которой положены салфетки, и сквозь мокрую бумагу прорастает зернышко…

 

«Бог умер» - откуда это? Я не помню, не помню. Черт, ведь что-то предельно знакомое, вспоминай, Андрюша, вспоминай. Такое случается, ты забываешь какое-то слово, когда, например, едешь в метро. Это похоже на неразрешимую задачу, потому что вспомнить невозможно, то есть непонятно, как мы вспоминаем. Вот ничего нет, но ты сверлишь мыслью пустоту. Пустоту нельзя просверлить никаким сверлом. Но слово вспоминается. Ты его вспоминаешь. Так бывает. Вот давай, уткнись в пустоту и вспомни, откуда это? Бог умер, ведь это что-то чертовски знакомое, что-то предельно важное…

 

Нет, не могу. Мысль не держится, плутает и падает, разбитая…

 

Куда несет тебя корабль?

 

…

 

Соня?

 

Да?

 

Где ты?

 

Я тут, я рядом, – шепотом-шепотом мне, едва слышу…

 

Я обнимаю её. Я просыпаюсь, весь в поту, я говорю ей, что мне показалось, будто я растение в пластмассовой баночке, уложенное салфетками. Она ничего не отвечает мне, она молчит и смотрит в сторону. Я целую её, беру руку выше запястья, нащупывая указательным пальцев её вену, поглаживая её. Она улыбается, тело в мурашках, мы не закрыли окно, а за окном конец сентября. Сегодня суббота, завтра воскресенье. Я никуда не пойду. А она? Она сейчас, нет, не сейчас, а через полчаса, после всего, встанет, оправит грудь, наденет платье и поедет. Или нет? Я не знаю, она может оставаться у меня днями. Вчера, когда я приехал домой из университета, она уже была здесь. Она сидела на лавочке в саду, на ней было белое платье, она надела летнюю панаму моей бабушки и укуталась в плед.

 

Какая-то тургеневская барышня.

 

Со слоновьей порцией ЛСД в сумочке.

 

Нас отпускает только сейчас. Это в первый раз. В первый раз после прихода у нас был секс. Очень странный, это похоже на то, как если ты будешь резиновый, а время и пространство вокруг будут водой. Притупленные чувства, холодное тело Сони, её стылая кровь. Моя горячая кровь, мои резкие движения в ней. Да, это похоже на секс с трупом. Я не хочу обнять её после, а она встает, живой труп холодной женщины, оправляет грудь, надевает платье, красит губы, что-то еще делает у зеркала в спальной.

 

Она уезжает. Я слышу, что дверь закрылась. Она взяла ключи, значит, это не в последний раз…

 

…

 

Стыковка проходит сложно. Никаких люков не видно. Приходится использовать устройство экстренного стыкования, череда лазеров рассекает поверхность, вырезая окошко, через которое должны пройти наши дроны, разведать обстановку и при необходимости выстроить дорогу для астронавтов. Насколько я знаю, у ученых было несколько предположений о том, как попасть вовнутрь. И самое главное было это: рассечь на поверхности города нам люк и пустить туда дронов-строителей (отчего-то ученые уверены, что Обитель не будет встречать нас с открытыми вратами). Поэтому у нас аж шесть запасных лазерных люков и еще больше запасных дроидов. Сейчас они стоят стройным рядком в ремонтных отсеках, в ожидании. Да уж, было бы обидно, если бы мы пролетели такую бесконечность, а в итоге не смогли бы попасть вовнутрь! Оставаться в этой пустоте страшно, но еще страшнее идти туда, внутрь… Мы действуем в страхе, посреди страха. Посреди этого страха бродит и наше любопытство.

 

…

 

Она появилась из ниоткуда, сама собой. Где мы с ней встретись? В университете, может быть. Она  читала нам какую-то лекцию как приглашенный лектор? Не помню. Она просто появилась у меня в доме. Один раз. Потом еще. И потом стала появляться раз за разом, женщина, сотканная из темной материи и одетая в белое платье. Она отражала свет. Не мой, а вообще. Свет как будто не касался её. Я не видел, чтобы она когда-нибудь по-настоящему улыбалась. Чтобы она радовалась солнцу, например, или природе.

 

Мы сидим с ней в моем саду. Утро. После ночного дождя. Свежо. Все дышит предвосхищением лета. Каждый клейкий листочек в саду приготовился уже дышать и чистить воздух. Соня даже сделала завтрак. А я сделал чай. Какая-то идиллия, иначе не скажешь. Я говорю какую-то незначительную глупость, более важную с очки зрения интонации или тембра голоса, нежели не с точки зрения содержания. Это, наверное, что-то вроде самого фригидного потаенного за всеми смыслами признания в любви, ну или просто в радости. Соня «улыбается», вернее, делает формально все те движения, которые у нас у людей означают улыбку. Но на самом деле никакой улыбки нет.

 

Хочется пырнуть её ножом.

 

- Я завтра приеду, хорошо? – вся интонация – вопросительная, но это не вопрос.

 

- Хорошо.  Приезжай, завтра я как раз весь день буду дома.

 

- Завтра? А, нет, послезавтра. Просто завтра я не могу.

 

- Хорошо.

 

…

 

Коридор большой, идти по нему неизвестно сколько. Может быть, километров десять, а то и пятнадцать в ширину. Длину его измерить пока не представляется возможности. Наши дроны унеслись в темень коридора с безумной скоростью и пока не вернулись. Сигналов от них нет. Холодно.

 

Мы двигаемся медленно, опасаясь провалов в коридоре, наши лучи сканируют поверхность, по которой движутся наши траулеры, но вот уже сотки километров дорога гладкая, как будто бы она из очищенного мрамора. Ни песчинки, ни соринки, идеально ровно. И идеально темно. Свет теряется в темноте, он ничего не освещает. Пустота.

 

…

 

Я сплю. Звонок. Кто это? Позавчера она была у меня, привезла какие-то колеса, а наутро мы пили чай с амфетаминами, и она сказала, что приедет в гости с мужем и детьми.

Вся эта информация растягивается звуком звонка, долгим, нудящим… Я приииеедуууууууууу сссыыыыыыыыыыыыыыыыы…..

 

Я одеваюсь, открываю дверь… -

 

Блять. Ну, здрасьте, детишки..

 

Ага, я Андрей, Андрюша, талантливый студент-философ, здравствуйте…

 

Ага, ага, все так. А ваша мама из министерства культуры, и мы познакомились в университете, мда, а моя бабушка помогала её министерству с чем-то там…

 

Детишки играются с лего, строят всякую херню, ломают мой кабинетный бардак, а мы, взрослые, на кухне о чем-то говорим. Неуютно. Нелепо.

 

Дети что-то поломали. Соне – претензия от мужа, что она за ними не следит, и это, типа, с его точки зрения, плохо, потому что полное отсутствие внимания намного хуже избалованности.

 

Привели детей на кухню. Соня что-то пробует сделать у плиты. Все в сборе. Соня, муженек её, её детишки, я. Просто пиздец.

 

Детишки вы мои бедненькие, а  может быть, вы догадываетесь, что позавчера ваша мамаша убитая  пускала слюни у меня на большой террасе, а потом глотала мою сперму. Ваша мама, Соня, блять, т.е.  Софья Андреевна...

 

А муженек её? Чувак, ты вообще в курсе, где шляется твоя женушка, в курсе, где она пропадает и что делает целыми неделями? Тупой ты осел, ты же ведь ни хуя не знаешь, да?…Сейчас я возьму и скажу тебе всё, и что ты сделаешь? Ты, наверное, не поверишь. Я сам не поверил бы в такое…

 

А ты, Соня? Софья Андреевна, дорогая моя,  да нахуя ж вы их сюда привели? Каким местом вы, блять, думали, дорогая, любезная сердцу моему Софья Андреевна? Что это за женская хуета? Вот тут на столе позавчера мы трахались с тобой под методоном, сука, а теперь тут сидит твой муженек и пьет кофеек?  Где была твоя жопа – там стоит его кружка. Для чего это тебе, стерва? Чтобы пощекотать нервы себе? Мне? Ты же сумасшедшая! Сумасшедшая инопланетянка…

 

Соня  дико палится – уверенно достает из кухонного шкафа кофе, достает стаканы, как будто бы сто лет знает, где они должны стоять, заваривает чай так, будто она здесь хозяйка. Неужели её муженек настолько конченый баран, что совсем  ничего не понимает и думает, что они приехали в гости к талантливому студенту-философу, внуку её доброй подруги и тд и тп?..

 

А она? А она вообще не знает ничего ни о морали, ни о здравом смысле. Она – сумасшедшая инопланетянка.

 

…

 

Когда впереди объявилась белая точка, началась просто эйфория вперемежку с паникой, со страхом. Посреди страха. Пять недель мы двигались в пустоте и в темноте, в пору уже начать сходить с ума. И вот вдруг наконец эта белая точка.

 

Все застыли – точка движется. У неё обрисовываются контуры. Нет, не контуры, но силуэт. Женский силуэт. Она должна быть громадна, потому что иначе на таком расстоянии мы не различили бы силуэта нормального человека. Она на расстоянии десятков километров от нас. Очень далеко. Девушка, или женщина, она идет в сторону к нам. Останавливается, садиться. Встает и продолжает идти. Час, второй… Это громадный человек, белый, громадный, ужасающе громадный, и – живой! Хочется закрыть глаза и не смотреть, но мы смотрим, смотрим и не можем сдвинуться с места. Она идет и как бы не видит нас. Глаза её закрыты. Слава Богу! Наверное, если бы это существо открыло глаза – стало бы просто невыносимо. Увеличенный в разы человек страшен по-настоящему страшен. Представьте великана, который подошел к вам вплотную и открыл глаза, смотрит на вас… Я не знаю, как это можно вынести, хочется закрыть глаза и не смотреть, но мы все смотрим. Смотрим, как это существо задевает наш третий краулер и давит его. Смотрим и продолжаем движение. Никто из нас не может пошевелиться. Даже и те, кто спрыгнул с краулера и сумел отбежать в сторону от гигатсткой ступни, тоже застыли и не двигаются. Смотрят вослед белому существу. Мы оставляем их в темноте и двигаемся дальше. Через несколько часов я смогу сделать первое движение - моргнуть.

 

…

 

 

Меня вырывают из полусна, как из болота. Болото тянется за мной, липнет обрывками ночного бреда. Вдруг будто вспышка чего-то яркого, светлого и холодного, она сжигает все эти утробные лохмотья сна, а меня оставляет нетронутым. Это Соня. Она влезает ко мне в кровать, платье её как бы исстаивает на ней….

 

Она горяча. Она сделала всё это специально, чтобы затем отдаться мне и ощутить измену как бы на ощупь, вплотную. Может быть, чтобы вообще хоть что-нибудь ощутить. Вчера тут бегали её дети, сидел муж и недоумевал, и я недоумевал, а сегодня у меня в спальне  мы обнимаемся и целуемся в такой нежностью, будто любим друг друга и не виделись сто лет. Это даже не секс, нет, мы занимаемся любовью. Она тепла, мягка, влажна, по телу пот, муражки, какая-то почти что девственная дрожь, она щепчет мне что-то, что я даже не могу разобрать. Это на каком-то шумерском, или древнегреческом, арамейском… На каком языке вы там у себя в министерстве культуры говорите? На каком языке произносите заклинания?

 

Я не хочу выходить из неё, хотя дело сделано. Какое еще дело? Нет никакого дела, это не дело, не действие, не акт, это что-то без отрезка времени, без длительности, что-то гигантское,  - гигантское облако теплого розового пара, которое не движется и не касается времени, оно не родилось и никогда не погибнет, оно просто есть и всё. И мы с ней попали в это облако, где нас никто не видит и никто про нас не помнит, это и был её план.

 

Как ты придумала это чудо, Соня?! На месте твоего мужа я или убил бы тебя, или… смирился бы с тобой? Простил бы? Проклял? Объявил святой? Понял? Возможно ли тебя понять вообще?

 

Ты и сама едва ли себя понимаешь, свой холод, свое тепло, свою темноту и свою красоту, дикую, острую, больную. Как же неимоверно хочется тебя придушить и так вот и оставить лежать здесь на кровати…

 

Облако пара прошло. Мы в центре огромного стадиона. На нас смотрят её муж и дети. На похотливую сучку с довольным током в глазах, предательницу с раздвинутыми ногами. И я – соучастник, причащаюсь её предательству, и стервенею от этого, становлюсь грубым, дерзким, злым, чистым от всяких сомнений и сантиментов. Движения мои резкие, хочется сделать больно, больнее, и еще больше… скули, ты,  драная сука, это же был твой план! ну так получай свой план, а вы смотрите, как я его воплощаю: раз, и еще раз, и еще, и - бедрами шире!, размах круче! чтобы в жопе жир содрагался! Раз, иии раз! Иии два, иии три!..

 

…

 

Коридор закончился неожиданно. Сканеры покали, что пустота вокруг расширилась на сотни километров. Если где мы двигались раньше было «коридором», то это – комната.  Гигантская. И с несколькими выходами. Куда они ведут неизвестно,  разделяться – просто глупо, особенно после той коридорной встречи, от которой часть из нас буквально сошла с ума, а часть все еще не поняла, сойти с ума или все же лучше оставаться в уме. Часть команды пришлось положить в криогенные капсулы, ибо выносить их истерики было уже невозможно. Наши психологи не справились с ними, да и  с собою тоже,  поэтому лучше пусть спят, на земле, если, конечно, мы вернемся на землю, с ними поработают специалисты. А нам надо двигаться дальше. Но куда?

 

Нас готовили перед отлетом целых четыре года. И подготовили недостаточно. Наши стратеги не предвидели встречу с гигантской белой женщиной, от которой треть экспедиции погибнет, а треть сойдет с ума.

 

Нам нечего делать, и общим советом мы принимаем решение разбить лагерь в самом центре «комнаты» и там начать проводить исследования первой стадии, а остатки дронов пустить во все выходы, которые мы насчитаем в «комнате». Это займет самое большее сутки-двое. Затем, отдохнувшие от пути, мы решим, куда двигаться дальше.

 

…

 

Я сплю. И вижу сон. Соня возникает вспышкой среди пустоты, она манит меня за собой. Я чувствую усталость, сон не отпускает меня, тянет меня обратно в забытье, мне даже страшно почему-то смотреть в сонину сторону. Но она зовет и зовет меня, в лице её вдруг появляется страдание, даже зов о помощи. И я пересиливаю страх, пересиливаю сон. Я иду за ней. Она ведет меня по темным коридорам, по целому лабиринту коридоров. Она то и дело теряется из виду, заставляя меня озираться во все стороны, затем я снова вижу её белый призрак среди темноты лабиринта и снова следую за ней. Она временам оборачивается и по мне скользит её беспокойный взгляд. Перед большой дверью она вновь обернулась.

 

Я подхожу к ней, она дотрагивается своей рукой до моего скафандра, складки её тонкого белого платья, почти ночнушки, скользят по гладкой черной поверхности. Она берет меня за шлем и нажимает на тумблер отключения подачи воздуха. Подождав, когда окончится разгерметизация, она тянет за скафандр, шепчет мне, чтобы я не боялся. Я смотрю на неё и ничего не понимаю. Соня постепенно отступает от меня назад, к двери. Она протягивает мне руку, в то же время другой рукой отворяя дверь. Когда я протянул к её руке свою, Соня растворилась  в темноте, которая была за дверью.

 

Я вхожу один в зияющую повальную тьму, вдали посреди темноты вижу мерцающие желтые огоньки. Они теплятся, танцуют, угасают и вновь разгораются. И я иду к ним по гладкому черному мрамору. До меня доносятся звуки бубна, волынки, еще какой-то гул, будто меня впереди ждет пир или какой-то базар.

 

И действительно, я  попадаю в какое-то столпотворение, не то на пир, не то на ярмарку или рынок. Люди толпятся за прилавками, продают рыбу, мясо, вино и всяческие снасти, другие просто ходят, они одеты по средневековой моде, говорят на узнаваемых мною далеких языках. Они совсем не смотрят на меня, совсем будто не замечают. Все это выглядит так, будто я попал на середину  театрального спектакля, который разыгрывается в гигантском театре посреди тьмы.

 

Я иду дальше, и постепенно картина меняется. Люди стали как будто меньше, и говор их стал как бы неестественнее. Как будто что-то звериное или насекомье слышится в их речи, которую я, впрочем, не разбираю. Но впечатление от их говора такое, будто все эти люди только-только учатся говорить, и оттого произносят слова невнятно, как в первый раз. И сами движения у них какие-то неестественные, грубые, нескладные, как у роботов или как у заводных кукол. И действительно, я обнаруживаю, что кто-то из них оказывается каким-то механизмом, не то заведенным, не то управляемым изнутри кем-то, или кем-то снаружи, кто дергает за веревочки откуда-то сверху… - Вот я вижу куклу, у которой отломана рука, она как бы сделана из фарфора, и кто-то её разбил. Кукла осталась лежать на черном гладком мраморе, а тот, кто сидел внутри, выполз из неё, словно улиточный слизняк. Рядом с разбитой куклой сидит шарманщик и пробует сыграть мелодию, но у него ничего не получается. Я собираюсь пройти мимо, но шарманщик смотрит на меня с удивлением актера, которому прервали репетицию. От её взгляда я столбенею, это нечеловеческий взгляд, взгляд маски, за которой скрыт зверь. В это время я замечаю, что фарфоровую грудь разбитой куклы сзади лапают чьи-то черные руки с тонкими пальцами, - отвратительные, они скребут с мертвой похотью по фарфору, щупают его. Но я вижу, что это лишь имитация похоти…

 

Дальше музыка становится все менее и менее мелодичной, спектакль все менее реалистичным. И образы людей всё меньше, всё меньше они напоминают людей. Речь их становится совсем неразборчивой, совсем нечеловеческой. Но ужасно то, что всё это как бы упорно и тщетно старается напомнить мне нечто человеческое!

 

Мне становится невыносимо противно, брезгливо и одновременно страшно. И здесь я замечаю хвост, который торчит у одной из фигур вместо руки. Приглядевшись, я вижу, что это даже не хвост, а что-то вроде щупальцев, как у осьминога или у какого-то насекомого, которое скрылось в фарфоровой кукле и старается имитировать человека.

 

Далее картина становится еще ужаснее. Образы людей становятся все менее и менее вменяемы. Они делают резкие, совершенно неестественные движения. Кричат по-петушиному, по-козьи, вертят головой, падают и трясутся… Из какого-то чугунного гигантского шлема с закрытым забралом тянет трясущиеся руки человек без головы, а на месте, где должна быть голова, торчат какие-то черные шевелящиеся ветки. С другой стороны некий зверь тащит за собой повозку с бездвижными разбитыми куклами, промеж которых копошатся черви и тараканы… Пройдя далее, я вижу уже целый рой мерзких насекомых, которые тащатся в сторону ярмарки и волокут за собой человеческие части, кто руку, кто ногу; вот каракатица, которая устрашающе неуклюже шагает человеческими руками, а вслед за ней прыгает кузнечик с человеческой головой и чреслами… На все это невозможно смотреть, я убыстряю шаги, уже почти бегу на какое-то возвышение. Это возвышение оказывается горой отложений, она склизкая, но с проделанными, как в скале, ступеньками. На вершине стоит, опершись на посох, старец, но глаза его пусты, в них нет ничего, и я толкаю его вниз, боясь заглянуть через его глазницы в голову и увидеть там очередное отвратительное насекомое…

 

Пав на колени и отбившись от пролетевших надо мной «птиц» со змеиными хвостами и тараканьими крыльями, я вижу, что от самой ярмарки и до места, где я забрался на гору, идет дугой гигантская рука. Рука эта именно человеческая, но гигантская. Во тьме теряется туловище и прочие части, но я вижу, что именно с той стороны, где должно лежать тело, бредут тараканьи стаи, волоча за собой отрастающие у них человеческие органы, руки, ноги, головы… Я бегу от мерзкой ярмарки в сторону тела, спотыкаясь о что-то и падая в слизь, катаюсь в ней по гладкому черному мрамору…

 

Не надо было мне сюда отправляться, в этот кошмар на краю или в центре вселенной. Почему я не остался с Соней у себя дома? Мы сидели бы с ней в саду, пили бы чай, говорили о всевозможных мелочах или молчали. Она привозила бы свою наркоту, или не привозила бы, мне без разницы! Мы просто сидели бы с ней в саду, укутавшись в плед, ясным утром, прохладным, в начале осени или в конце весны, и облака медленно плыли бы над нами, не замечая нас, как и мы их…

 

Плача и задыхаясь от смрада, я вдалеке этой темени вижу огонёк, но не такой, как от ярмарки-спектакля, теплый огонёк посреди театральной темени, нет, это холодный свет, как у звезды в ночном небе. Это Соня! Я с трудом поднимаюсь из вязкой насекомьей жижи и бегу к сониному огоньку. Но приближаясь к нему, я содрогаюсь и столбенею в ужасе. Огонёк, на который я бежал, гаснет в ядре огромного глаза. Мертвого глаза, который смотрит в никуда, выглядывая из-под вьющихся отвратительных щупалец… Я замечаю, что огромное человеческое тело покрыто этими щупальцами как какой-то заразой. Они впились в тело и съедают его останки, оставляя на свободных участках  ужасные язвы. В других местах зараза свисает с тела на черный холодный мрамор  и пульсирует, открывая в себе поры и выталкивая из них всевозможных уродцев, которые затем расползаются по всем сторонам окружающей темени…

 

Я не могу смотреть на это, мне хочется закричать, но голос не вырывается из глотки, я закрыл бы глаза, но, кажется, я разучился моргать. Мне нужно повернуться и бежать, но вид свисающих с тела и ползущих по мрамору щупалец околдовал меня. Что это за чудовище? Как оно здесь оказалось? Как смогло поглотить этого великана? Или оно застало его уже мертвым и лишь распространилось по мертвому телу заразой, вознамерившись затем в гордыни свой мерзости породить из себя подобие мертвого великана, но создав в итоге лишь монструальных гаденышей…

 

Соня, где же ты? Зачем ты привела меня сюда? Ты обещалась мне показать нечто прекрасное, пик света, предел счастья… Как предельно лживо звучат эти выражения здесь, перед этим чудищем, пожирающем тело мертвого бога! Куда ты привела мне, ведьма?!..

 

Щупальца чудища ползут ко мне, обвивают мои ноги, начинают тянуть меня к себе…Отвратительная, склизкая его поверхность начинает пульсировать и булькать, пускать какой-то пар из себя и как бы биться в экстазе от нового улова. Оно тащит меня к себе, я чувствую его жажду поглотить меня и приложить к своей трупной трапезе как десерт, полакомиться чем-то еще живым…

 

То, что во мне, не назвать ни брезгливостью, ни ужасом. Это нечто за гранью подобных определений. Даже крик не может родиться во мне. Есть лишь желание превратиться в нечто неделимое, без частей и без органов, что нельзя даже взять, ибо не за что, - в какую-то песчинку на дне морском или посреди бескрайнего космоса, летать без цели вокруг любой из бесчисленного множества планет, быть никому не видимым спутником безвестной  никем не обитаемой планеты…

 

Но у меня есть ноги, и щупальца чудовища обвились вокруг них и тащат меня, пробираясь до туловища, до рук, до шеи...

 

Наконец, я кричу из всех сил, давясь слизью, которую извергают из меня щупальца, пробирающиеся ко мне в нутро…

 

…

 

Тише, тише… - я слышу сонин голос, нежный, тихий, она шепчет мне какую-то молитву, у неё в голосе нет ни тревоги, ни испуга, одна забота. Она обнимает меня за голову, крепко держит, её губы у моего уха и она тихо-тихо шепчет мне: всё хорошо.

 

Что это было?!..

 

Не знаю. Тебе плохо? – она крепко обхватила мою голову своими руками. Всё хорошо, всё хорошо – шепчет, я успокаиваюсь. Минута счастливого трезвения от кошмара, другая минута сладкой полудремы.

 

Нужно заварить чаю. Выйдем с ней на террасу, за окном осень, прохладно, хорошо…

 

Я иду на кухню. Открываю дверь и – проваливаюсь в темноту до тех пор, пока острые щупальца не впиваются в меня. Щупальца чудища торчат в моем животе, опутали ноги, связали руки, они тащат меня!  Это была ошибка! Мне не нужна ни осень, ни терраса, ни чай, я хочу обратно в спальную в кровать! Соня, выгляни, помоги!  Нет, щупальца тащат меня к чудищу, оно раскрыло пасть, гигантскую и зловонную, пустую, черную…

 

Черными скользкими щупальцами чудище гладит меня по волосам, впивается в кожу, хрустит черепная коробка, оно ползет у меня между извилин, я чувствую, что руки мои спутаны, оно впилось мне в живот, мешает там все, прыскает черный яд в мои вены; оно будто высасывает из меня всё человеческое, по которому оно изголодалось, оно жадно жрёт меня, обгладывает, оставляя от меня один голый скелет из правды, ничем не прикрытой…

 

Одна правда, таким меня еще не видел никто, у меня не остается ни к кому жалости, я просто смотрю на себя, смотрю на людей, которых больше нет во мне, я готов сказать им всю правду…

 

Сквозь чернеющую пустоту бесконечных пространств я несусь в некогда родную даль, пустая оболочка от человека, без добра, без страха, без ненависти и без сочувствия внутри, крошечная песчинка в космосе, которая уничтожит абсолютно всё. Но всё уже позади, впереди лишь пустота и мертвые существа, назвавшие свое воображение жизнью.  

 

Все они умрут, все они уже умерли.