Проза

                                                                                                                                          Юрий Мамлеев

Она читала Кьеркегора, собиралась писать по нему диссертацию. Она была магистром. Мы познакомились на конференции в Шевченковском университете году в 2011, если память не изменяет мне. У неё был смешной доклад на украинском языке, «темпоральный словник Кьеркегора», кажется. По-русски она совсем не говорила. Я сказал ей тогда, что без русского языка на Украине она не уйдет далеко в науке, она в ответ обиделась. 

Я приехал в Киев из Воронежа в обед, не рассчитал время, опоздал на конференцию. Встретил её в  коридоре, спросил о моей секции; это была и её секция,  она тоже опаздывала, и мы вместе отправились в аудиторию. Меня, как гостя из России, встречали крайне приветливо, всё показывали, всё рассказывали. Вот Селина Вас проведет в Ботанический сад, покажет Вам всё там! Я молчу, толку-то говорить, что этот Ботанический сад я знаю, как свои пять пальцев, что позапрошлой зимой я признавался в этом саду в любви, что прошлой я исходил его вдоль и поперек, прячась там от своих собственных глупых детских слов в прошедшем времени. Нет, об этом я никому не собирался рассказывать. Пусть лучше Селина покажет мне сад снова. Она читает Кьеркегора, она не знает про мои глупые слова двухгодичной давности, а если бы  и знала, то и что ж, она не понимает по-русски, она, скорее всего, вообще ничего не понимает, просто молодая красивая хохотушка, вчерашняя веселая студентка Киевского национального Университета, зачем-то выбрала писать о Кьеркегоре, совсем не девичью тему… 

Вообще что-то в ней не то, что-то как будто сокрыто от глаз. Ну, да и пусть, главное, что сейчас зима, и что я в моем любимом добром Киеве. Сейчас молодая Селина расскажет мне про сад, а я, не слушая её, просто буду наслаждаться украинской мелодичной речью. Я для них великоросс, они хотят показать мне, что у них все на уровне. Хотя я и меланхоличный невротик, но не здесь – здесь и сейчас я аспирант из Воронежского государственного университета, приехал прочитать доклад на их международной конференции. Я единственный гость из другой страны на этой международной конференции.

А завтра будет вторая конференция. Я там тоже заявлен. Уже не в Шевченковском университете, а в Киево-Могилянке. Там уже серьезнее. Там будут гости из Венгрии, из Великобритании, будут мои приятели из Польши. Мы там встретимся с Селиной. А перед этим я провожу её домой после шевченковской конференции; «Шевченковской весны», так называлась эта конференция. А перед этим мы зайдем с ней в кафе на Арсенальной и выпьем глинтвейна. За окном будет пышный снегопад, Селина расскажет мне о своих волнениях по поводу магистратуры, расскажет, что собирается после ехать в Москву или Петербург, хочет продолжить учебу там, хочет говорить по-русски без ошибок. Она будет рассказывать и  смеяться, а я буду слушать звуки украинского языка. Я люблю слушать настоящую украинскую речь, она очень мелодична, не замысловата – как деревенская песня. 

Когда мы допьем глинтвейн, будет уже поздно, я попрощаюсь, посажу Селину в такси и пойду пешком к другу музыканту. У Олега, моего друга украинского музыканта, я встречу белорусского друга музыканта. Мы вместе просидим целый вечер, поднимем не одну стопку за Россию. Я произнесу напоследок тост за выносимую русскость бытия (мою сокровенную тему, по которой я когда-нибудь напишу книгу), а когда все разбредутся спать, я просижу до утра на кухне со своею киевской бессонницей, дневниковыми каракулями и остатками коньяка. Наутро в Киево-Могилянской академии я встречусь с Селиной.

Селина будет тщетно пытаться переводить мне вступительное слово, а затем, когда начнет читать свой доклад гость из Великобритании, предложит прогуляться по Подолу. Я люблю Подол, здесь родился Лев Шестов. Это изначально еврейский квартал, отец Шестова, Исаак Шварцман, имел здесь какую-то свою контору. Наверняка здесь прогуливался Бердяев, тоже уроженец Киева... 

Селина не знает Шестова, хотя ей надо бы, ведь она пишет о Кьеркегоре. Я стану рассказывать ей о Шестове, мы пропустим свою секцию, и снова окажемся в кафе на Арсенальной, снова выпьем глинтвейна. От Арсенальной мы пешком пойдем до Крещатика, от него – к уже закрытому Шевченковскому университету,  мы прогуляем с ней так половину ночи. Я невзначай из заботы возьму её за руку, чтобы скорее перебежать улицу. Её рука, холодная, тонкая, прозрачная, незаметно исчезнет из моей. 

Селина тоже исчезнет внезапно. Но перед этим к вечеру следующего дня мы с ней посетим оба банкета в честь окончания конференций, сперва – в Шевченковском университете, затем – в Могилянке, исключительно ради банкетного шампанского. А к вечеру у нас опера, я купил билеты втридорога перед самой премьерой,  Селина сама предложила сходить. Она еще не была в Киевской опере. Что ж, надо идти. Зачем? Я не знаю. Я не влюблен в Селину, но эта тонкая девушка меня привлекает, даже слишком привлекает.

- Она мертва и жива особым образом. 

Она очень жива, она без конца жива, она без конца тараторит про что-то, про важное и неважное вперемежку, она подает монетку скрипачу в переходе метро, она хочет в оперу, она мерзнет и просится в кафе выпить глинтвейна, она жива, она живее некуда, -

 - но её тонкая рука незаметно истаивает в моей; её кожа бледна, как у утопленницы, почти прозрачна. Она вскоре умрет, я вижу её смерть, вижу настолько отчетливо, что не могу не сказать ей об этом. 

- Тогда ты должен будешь написать об этом в своем дневнике, Андрей. Или в каком-нибудь рассказе. Хотя бы просто упомянуть меня. 

Селина – красива. С греческого, ведь, это имя переводится как луна. И красота Селины – неяркая, как лунный свет. Глазам нужно привыкнуть, чтобы увидеть такой свет, чтобы суметь видеть в этом свете. 

Наверное, уже многие романтики писали об этом женском имени, связывая свойства любимой женщины с этимологией имени. Наверное, я покажусь пошлым, но я-то не романтик, я бы молчал об этом еще сто лет, но я обещал написать о том, какой я увидел Селину. 

Селина исчезла внезапно, как исчезает лунный свет. Просто вдруг рассветает. Так рассвело в Киеве, и – Селины не стало. Я не уловил этого момента, я помню её как лунный свет, и еще я помню отличие его от солнечного света. 

Если открыть глаза лунному свету, то сначала тебя встретит тьма пустоты. Надо всмотреться в эту тьму, привыкнуть к ней, чтобы начать различать в лунном свете. Чтобы в пустоте появились очертания. Тонкий силуэт, руки… Так и я увидел Селину только после того, как оказался потерянным посреди темени после яркой вспышки света. Это гасло моё солнце. Другие не видели Селины, не могли увидеть, - её увидел только я один. Для других светило их солнце жизни и любви, для меня ничего этого не было, я был посреди темноты, и когда я отчаялся разобрать в темноте хоть что-нибудь, когда я взял за правило смотреть только вовнутрь, только в себя и забыть о зрении вовне,  и именно тогда Селина появилась в моей жизни как слабый лунный свет.  Я видел в этом свете. –

 Но Селина исчезла. Солнце взошло, лунный свет тут же забылся, будто его и не было. Его испепелил свет вновь взошедшего солнца. Я несправедливо забыл Селину. Тонкую, прозрачную, сосватанную смерти девушку, живую и веселую. Она осталась призраком, который все так же ходит среди людей, невидимый.