Проза

Моим соседом по даче был вокалист группы Любэ. Вернее, я так думал маленьким. На самом деле я даже не знал, как звали соседа, я о нем думал просто как про чувака из Любэ. Он ходил всегда в военной форме: зеленой солдатской майке, камуфляжных штанах и кирзовых сапогах. Он всегда очень уважительно здоровался с бабушкой и приносил нам свежий хлеб. А еще он бесконечно строил свой дом. Наверное, у него просто нет времени, думал я, ведь он то в телевизоре песни поет, то здесь у нас в Атамановке дом строит. Еще и хлеб печет!.. 

Второй сосед - Уфимыч. Это был сухой старикан, настоящий сибирский хозяин. Он круглый год жил в Атамановке, и каждое утро по граммофону включал гимн России, который всех будил. В том числе и петухов. Эти ребята, надо сказать, вообще расслабились, и только и знали, что гонять маленького и борзого меня вокруг большого куста смородины. По крайней мере могу сказать за бабушкиного петуха. Я тоже ему отплачивал. Когда по утрам петя вяло подкукарекивал граммофону Уфимыча, я его активно передразнивал. Таким безумным хором (гимн России, петя и я) начиналось утро. Бабушка, выходя во двор, часто говорила укоряюще: орете на всю Атамановку! Это выражение стало устойчивым у нас в семье. 

У Уфимыча еще была адская собака. Не то овчарка, не то цербер. Или их помесь. Уфимыч держал её на цепи, а когда выводил её гулять, то сперва проходил по всем дворам и предупреждал, что пойдет гулять с Рэксом. Все знали, что выходить на улицу во время этой прогулки нельзя ни в коем случае, Рэкс сожрет каждого, кто не Уфимыч. 

Бабушкина дача стояла прямо у сопки, а край её уходил к обрыву, где стоят банный сруб. Зачем-то бабушка стала строить вторую баню (строитель по профессии, она была строителем и по сущности своей). С этого сруба я приловчился прыгать в кучу опилок, это было весело. А если бабушка замечала это безумное занятие и начинала кричать на всю Атамановку что-то вроде... хм... Да даже не могу сказать, что могла кричать бабушка. Она никогда и не кричала, кажется, потому что одного её грозного взгляда хватало, чтобы испугаться за свой проступок и сделать куда-нибудь ноги. Обыкновенно я делал ноги куда-нибудь в малиновые грядки, которых у бабушки было много, целая плантация, и в которых можно было затеряться. Или же к Уфимычу, не к самому старику т.е., а через его двор, между высокими грядками, по крышам гаражей, в обход Рэкса – прямо до тарзанки. 

Тарзанка стояла на краю сопки, и кататься на тарзанке у нас в Атамановке было целым искусством. К высокой ветке могучей сосны, которая оголяла корни на склоне, была привязана веревка. Палку в петлю можно было вставить свою. Как правило, каждый и приходил со своей собственной палкой, какая ему удобнее. И начинались соревнования. На этой тарзанке, пока летишь вокруг дерева, можно было вертеться, крутиться, можно было лететь высоко, или быстро, на одной руке или на двух, можно было даже несколько раз пролететь вокруг ствола дерева… Ребята сидели на склоне у сосны, пока я крутил свои выкрутасы на тарзанке, и ждали, когда же наконец этот избалованный нелюдимый дерзец навернется и полетит собирать шишки по склону. 

На сопке у дачи я впервые увидел смерть. Я игрался у ворот дачи, как вдруг на склоне среди сосен показалась старуха. Я отчетливо видел её черный силуэт, вычерчиваемый заходящим солнцем позади неё. Она двигалась медленно от сосны к сосне, будто прячась от меня, чтобы подобраться незаметно. Я сразу узнал её, потому не стал дожидаться и побежал к бабушке. Через какое-то время, однажды утром, когда мне будет уже 6 лет, она придет ко мне уже без образа, и с этого времени она будет приходить в таком виде (т.е. без всякого вида!) каждый Божий день… 

Были и другие встречи. Темными забайкальскими вечерами, когда я бежал от бани до дома, укутанный в какие-то овечьи халаты и полотенца, меня всегда поджидали в кустах всяческие лешие и полевики, домовые и прочие чудища. Говорят, что они всегда поджидают человека, когда он идет из бани. Они так и хотели накинуться на меня, я это кожей чувствовал. Баня у бабушки стояла на склоне участка, на самом дальнем краю, и надо было бежать вверх, после парилки, уставшим, испуганным… Взрослые, отец и мои дяди, оставались париться, а я бежал до дому, ожидая, что вот-вот из-за куста облепихи выползет какой-нибудь монстрь. Но я всегда убегал от них, ото всех монстрей, до бабушкиного дома, где горел яркий (какой же он был яркий!) свет, топилась печь, где уже был разлит чай и готов ужин, вкуснее которого ничего не придумала ни в одной кухне мира! Я пробегал по крыльцу, всем телом налегал на дверь и бросался к бабушке. 

Это было давно-давно, на окраине света, где-то в небольшом, но крепком деревянном доме, в маленьком селе Атамановка, посреди Забайкальских сопок. 

Если Вечности всё-таки нужно что-то взять от времени, какие-нибудь истории или эпизоды, то я с радостью дам этот.