Проза

 

 

 

 

14. Завтрак по-батумски

 

Рыболовный сейнер «Фатико Гогитидзе» белым утюгом стоял на якоре кормой к берегу у набережной за батумским морвокзалом. Он был не одинок в утреннем молчании и ожидании. За ним стояли два пограничных катера времён последней войны. На ближайшем из них два бритых под ноль матроса шкрябали ржавый борт и грунтовали суриком зачищенный металл.

Вова, который Боб, брился на палубе, поглядывая в установленное на кнехте зеркальце. Зеркальце маленькое, в него влезает только часть Вовиной загорелой физиономии: отражаются по очереди мыльная пена на щеках, смеющиеся прозрачно-голубые  глаза, удивлённые брови циркового борца. Иногда мелькает в зеркальце приметная седая прядка волос повыше виска.

- Возможно ли эти разрозненные фрагменты соединить в одно целое? Это целое, составленное из кусочков меня – это буду я или не я? А если поменять местами правую и левую сторону? Стану ли я своей противоположностью? Сколько отражений можно из меня сделать? Чтобы увидеть свой затылок, мне нужно не меньше двух зеркал. Отражения не могут быть одинаковыми, на свете нет идентичных вещей. Две вещи могут быть идентичны, если они одновременно занимают одну и ту же часть пространства. Но два предмета не могут находиться в одном и том же месте. Вещи ладно, а понятия? Если два понятия идентичны – это просто одно и то же понятие. Или эти понятия инвариантны? Или тождественны?

Помазок с белой пеной прочертил под носом мыльную полосу. Процесс бритья  приятен, когда тебе не орут «ну ты, скоро там?!». Море должно это понимать, ценить эти минуты и шевелить нежный корпус «Фатико» деликатно и с малой амплитудой. Вот барабулька снует в прозрачной воде у носа сейнера. Пусть вся она тоже ведет себя соответственно. Пусть равномерно распределятся в водной толще и плавает степенно. Нечего ей устраивать шум и толкотню у одного несчастного поплавка, у этого ничего собой не представляющего крючка с кузнечиком в качестве наживки. Пусть будет тишина. Пускай этот юноша с удочкой, этот несертифицированный рыбак уйдёт с этого берега и вернётся когда-нибудь потом. Дайте рыбе покой и дождитесь, когда другой Вова, который Боб, добреется и будет готов к новой встрече с этим миром.

Бритва с хрустом прошлась по жёсткой щетине. Брился Вова, который Боб, модным «шиковским» станком другого Вовы: вращаешь рукоятку, и две половинки крышки красиво поднимаются, приглашая заменить тупое лезвие фирмы «Спутник» на него же, но перевёрнутое на другую сторону ввиду отсутствия нового. Аджарцы завидовали Вове и всё лето выпрашивали бритвенный станок в подарок. Но Вова вёл свою игру, интриговал и станка не дарил.

- Правильно Вовка станок не дарит, - думал Боб, - чем бы я брился сейчас?

Он поднял подбородок, осторожно прошёлся станком по шее и глянул в зеркало.

- Отражение не тождественно отражаемому. Следующее отражение не тождественно предыдущему. Если мой нос отразить тысячу раз, что получится? Другой будет нос. Облезлый, как у Кузи.

Боб брызнул на бритую физиономию одеколону и подставил горящие щёки ленивому батумскому ветерку.

- Методом последовательных отражений и трансформаций я могу превратиться в кого угодно. Я могу проследить свой род от Адама. Или в Вовку, превратиться. Или в Кузю. Надо бы его спросить, что он об этом думает.

- Кузя,  - позвал Боб, - вот я смотрю на себя в зеркало и улавливаю какое-то сходство с тобой. Но – отдалённое.

- Боб, ты зеркало, когда последний раз протирал?

- Что значит – когда протирал? Это невежливо – так спрашивать. Может быть, я его никогда не протирал. Может быть, у меня зеркало такое, что его вообще протирать нельзя. В нём, если хочешь знать – отражение поколений наших предков, начиная с Адама.

- По женской или по мужской линии?

- Тебе это не надо знать. Ты будешь волноваться.

- Боб, ты же знаешь, я никогда не волнуюсь.

- Да, Кузя, ты – спокойняк. Но в душе у тебя - ураган.

Так шутили они, несли всякий вздор и посмеивались.

Ведь всё в этот час было отголоском Золотого века, всё было полно артистизма, игры ума и необязательного излишества.  Вот Кузя художественно развешивает на шкертике рядом с полотенцем пару выстиранных носков. Он думает о высоком. Он думает о женщинах. Он думает, что невозможно так жить, когда эрекция возникает даже от тряски в батумском троллейбусе. Кузя думает, что надо серьёзнее отнестись к жизни, к себе. Этот день – он считай, уже прошёл, но завтра надо будет обязательно что-то со всем этим делать.

Вова, который просто Вова, а не Боб, в это время тоже пребывал в эстетической и этической гармонии с окружающим миром. Он выполнял на баке упражнения для повышения остроты зрения. Для этого он стоял во весь рост недвижно и смотрел то вдаль, то на кончик собственного носа. При этом он читал про себя Гомера и таким образом соединял в одно целое психическую и соматическую части своего «Я». Роста Вова был выдающегося, фигуру имел атлетическую. Были у него чёрные греческие кудри, мясистый нос, большой крепкий подбородок и карие глаза. Он стоял неподвижно и смотрел за горизонт. Так мог бы стоять Геракл на палубе «Арго». Это понимала вся батумская бухта и смотрела на Вовку издалека как заворожённая, с обожанием и немым восторгом.

Вот я только нарушал воцарившуюся идиллию. Ходил туда-сюда слишком быстро. Какой я все-таки тяжёлый, невозможный человек.

Расслабуха. Полный балдёж. Кейф. На берег надо сойти  с моряцкой грацией и в хорошо отутюженных штанах. Для схода на берег у борта «Фатико» болтается зелёный ялик, похожий на слишком большую пластмассовую мыльницу. В мыльнице можно переехать на берег втроём. Если не трепыхаться и подзатыльников друг другу не отвешивать – можно и вчетвером. Двадцать метров пройти по воде и не перевернуться – такое удавалось, хотя это и может показаться невероятным.

Свежие, как утренние розы, мы шли завтракать. Шли в город кратчайшим путём – через разрушенный завод без крыши, с механизмами, навеки схваченными в последнем движении быстрой батумской ржавчиной.

Неожиданно за нами увязался Хасан. Откуда он взялся? На нём была весёленькая рубашка в жёлтый и красный цветочек. Рубашка обтягивала пузо, подхваченное снизу белым плетёным ремнём. Хасан догнал меня и обнял за плечи.

- Костя, ты знаешь, - начал Хасан глухим замогильным голосом,- это очэнь апасное место, здэсь такие собаки есть, ани на лудей нападают. Аднаво армянина, мамой клянусь, чтоб я ослэп, ваабщэ разарвалы.

     - Какие собаки? – мои мысли с трудом вернулись из небесной дали, - где?

     - Такой балшой сабак, как баран, ну!

     В это время послышалось рычание, и кто-то ухватил меня за левую икру. Я непроизвольно дёрнулся, зацепился ногой за пучок ржавой арматуры и чуть не навернулся среди шестерней, увитых жёсткими стеблями настырной южной травы.

     Позади меня Кузя поднимался с четверенек, Вова и другой Вова, который Боб, довольно хохотали, а счастливый Хасан хлопал меня лапой по спине:

     - Вот такой сабак, толко два!

     Я обругал Кузю и Хасана гнилыми представителями компрадорской буржуазии, зловещими приспешниками империализма и кровавыми сатрапами, чьи руки по локоть в крови свободолюбивых народов. А ещё я запустил в Кузю  сорванной головкой одуванчика.

Вся наша компания вывалилась на плавящуюся от жары батумскую улицу. Переполненный адреналином, эндоморфином и тестостероном, я шёл через улицу, отведя руки в сторону и выделывая ногами подобие лезгинки. Следом, хлопая в ладоши, приплясывал Кузя.

Перед нами на середине проезжей части со скрипом затормозили синие, сияющие хромированными бамперами «Жигули» шестой модели. Водитель выскочил из машины и, ни слова не говоря, подняв руки над головой, рванул грузинскую пляску вокруг меня, Кузи и обоих Вовок. Его седые, зачёсанные с затылка на лоб волосы встали дыбом и обнажили блестящую лысину, золотые зубы рассыпали нестерпимые солнечные зайчики, грузное тело в чёрном пиджаке и нейлоновой рубашке содрогалось в танце.

 Начали останавливаться ещё автомобили. Кто-то открыл дверь машины и на полную громкость завёл этническую музыку. Движение на улице стало. Люди с кувшинами вина в руках уже выбегали из соседнего двора. На капоте «Жигулей» какие-то женщины в чёрном ловко раскладывали пучки киндзы и нарезанное ломтями сулугуни. Праздник набирал обороты. Появился старец в черкеске с кинжалом на поясе и рогом для вина в руках. Два внука в папахах бережно поддерживали его под локти.

Что там дальше происходило и во сколько закончилось, Вова, другой Вова, который Боб, Кузя и я не увидели и не узнали, поскольку, качая головами и глубоко переживая  картину невольно инспирированного народного гуляния, мы расстались с Хасаном и зашагали дальше. Мы старались вести себя прилично, мы были скромны и почти не жестикулировали.

В чайной подавали чай и хачапури – горячие длинные лепёшки с расплавленным сыром внутри.

«Какое же это хачапури? Это не хачапури вовсе, это «Арго», идущий за руном к берегам Колхиды», - Вова, который просто Вова, а не Боб, разглядывал свой завтрак и мучился сомнениями.

 «Но кто тогда я? Дракон? Я должен съесть корабль. Дракон не ел «Арго». Но есть ужасно хочется. У меня остаётся одна возможность: я буду попеременно прожорливой Скиллой или ненасытной Харибдой. Но тогда передо мной не «Арго».  Передо мной корабль Одиссея. Это Одиссею «Скилла грозила с одной стороны, а с другой пожирала жадно Харибда солёную влагу». Корабль должен быть чернобоким. Лепёшка изрядно подгорела, это условие выполнено. А почему весь корабль у меня залит горячим сыром? – Вова вопросительно сдвинул брови, - воск! Это воск остался после прохождения острова сирен, - Вова откусил корабельную корму и скосил глаза на лепёшку, чтобы разглядеть, как ведут себя древние греки на палубе. Правда ли, что они, «объятые ужасом, в трепете очи свои на грозящую гибель вперяют?». Ничего не видно. Упражнения для повышения остроты зрения не помогли. Что ж, погибайте все в хладной зыби Амфитриты», - Вова разжевал и проглотил хачапури до последнего кусочка.

 

15. Счастье и покой

Сейнер плавился на солнце в том самом месте, где мы его оставили час назад. Круговратно бегущее солнце никуда не бежало, висело над головой. Сэмюэль Беккет в подобной ситуации писал, что «за неимением выбора солнце сияло над миром, где ничто не ново». Ирония автора понятна и вполне уместна, ибо у нашего солнца выбор, где ему сиять – действительно, невелик.

Что тут скажешь? С одной стороны, да, всё – не ново, всё вокруг – покрыто плесенью, изрядно трачено молью, многажды каждая песчинка на этом пляже прошла через пищевод какого-нибудь морского червя, и нет конца этому повторению и круговороту. Всё это так. Но почему тогда всё вокруг – поёт и сияет в потоках чистого, тёплого света? Почему освещаемый солнцем мир выглядит таким свежим, словно сотворённым только этим утром из тверди, воды, воздуха и солнечных лучей? Что-то тут не так. Нестыковочка получается. Очевидно же: наше солнце сияло над миром, где ново всё. Как это доказать? Есть три способа. Во-первых, можно пройтись босиком по раскаленной солнцем гальке на берегу. Это бодрит. Во-вторых, можно подумать о том, что если прошлое живо для нас, то нет никакого прошлого, и весь мир – он живой, и весь он – существует сейчас, даже если  и не всё сразу ты можешь охватить быстрым зорким оком и неспешным внутренним взглядом. И наконец, можно вообще ни о чём не думать, никуда не смотреть, а просто сказать, так мол и так, я так решил и баста. Это тоже сильный аргумент наравне с двумя предыдущими.

Итак, голосуем единогласно: наш освещаемый солнцем мир - очень даже новый и вполне себе свежий.

Наше солнце было юным светилом  молодого мира и недавно народившейся цивилизации. Оно со здоровым любопытством взирало на то, как Кузя, Вова, другой Вова, который Боб, и я затаривают рыболовный сейнер вином. Ящики вина передавали с рук на руки из ялика на борт. Солнце забавлялось, вышибая из зелёного бутылочного стекла отражения огненных стрел.

«Всё-таки жизнь не стоит на месте, думало солнце, - вот у аргонавтов - где было вино? В мехах из козлиных шкур. Это совершенно неинтересно. Никаких солнечных зайчиков. Да и вино отдаёт козлятиной. Правда, шлемы у аргонавтов были медные, хорошо блестели. А у этих, где шлемы, где жалящие копья, где обоюдоострые бронзовые мечи? Неужели одним вином они хотят завоевать себе весь этот мир?».

Кузя, Вова, другой Вова, который Боб, и я были вполне готовы ответить на этот вопрос. Завоевание мира стояло у нас по плану до обеда часов на 11-12. Мир был невелик, задача представлялась посильной. Мир состоял из волн, солнечного света, утреннего пробуждения, незнания, где доведётся быть днём и провести вечер. В этом мире присутствовало глубокое чувство покоя. О чём тут беспокоиться? Вот Вовка по трапу спускается в трюм к нашим каютам. Вот Кузя сушится после душа на ласковом ветерке, вот я в кают-компании струны гитары перебираю в полнейшей отключке. Вот другой Вова, который, Боб, о чём-то разговаривает с Сосо наверху в рубке. Там тоже всё в порядке, всё хорошо. Список обязанностей зачёркнут, порван в клочки, выброшен в пропасть. Все думают, надеются, что от них ничего никому не надо. Мир, представленный в такой минимальной конфигурации, вполне доступен завоеванию. Этот мир подписал с нами безоговорочную капитуляцию и выплачивает нам контрибуцию днями и часами бесценной свободы. 

Всё прекрасно. Мгновенье, остановись, замри и не шевелись. Сейчас нет на свете людей, счастливей нас. Это потом, через много лет, на занесённых снегами просторах Средне-Русской возвышенности, начинаешь подозревать, что жизнь не удалась. Судорожно звонишь по телефону знакомым и спрашиваешь, удалась ли жизнь? Те отвечают уклончиво и не по существу. Выглядываешь в окно. Видишь протянутый через улицу плакат с огромной надписью: «Депрессия». Пугаешься этого слова, лепишь из хлебного мякиша фигурки друзей, расставляешь их по столу, сам садишься рядом и заводишь долгую общую беседу, говоришь по очереди за четверых. От этого окончательно устаёшь и начинаешь прикладывать к закрытым глазам мокрые пакетики со спитым чаем. Мысль о самом себе с чайными пакетиками вместо глаз приводит в неописуемое бешенство. Чтобы его избыть, хочешь поиграть на скрипке или фортепиано. Но не умеешь ни того, ни другого. Тогда просто берёшь алюминиевую кастрюлю, переворачиваешь её вверх дном и начинаешь колотить по почерневшему дну двумя фамильными вилками. Эта музыка не остаётся без ответа: этажом выше откликается соло на пустых пивных бутылках, в соседнем доме кто-то хлопает с тобой в такт балконной дверью, под окнами метла выбивает дробь на водосточной трубе, откуда-то сбоку партия радиаторов парового отопления вступает мощным крещендо. А потом всё обрывается, и в глухой тишине ты слышишь только удары собственного сердца.

 

16. Котлеты по-батумски

Если бы батумскую бухту в ясную погоду стал рисовать, к примеру, японский художник Хокусай, он был бы разочарован. В этом сонном мареве невозможно было увидеть фрактальную геометрию разбитой о камни волны, не было здесь абсолютной простоты и завершённости силуэта горы Фудзи, лепестки сакуры не падали в горный поток.

Но мы не были художниками, мы не испытывали разочарования, мы воспринимали окружающее поверхностно, не ища в нём пружины внутреннего конфликта и драматургию  характеров. То есть, мы, конечно, были художниками, но – латентными. Мы сами о себе этого не знали, наша внутренняя сущность была скрыта от мира и от нас. Мы просто врезали по стакану тёплого вина, облокотились о фальшборт нашего сейнера и неторопливо эту бухту разглядывали. Вот  несколько драных СЧС-ов  за морским вокзалом уткнулись носами в галечный пляж. За ними трепещут на ветру растрёпанные пальмы городской набережной. Дальше идёт территория порта. Хоть он и невелик, но несколько портовых кранов крутят там своими стрелами. Здесь разгружают зерно сухогрузы из Канады. За торговым портом - нефтяной терминал. Там бункеруется танкер. Парочка его двоюродных братьев под разными флагами ждёт своей очереди неподалёку на внутреннем рейде. За терминалом город заканчивается. Там вдалеке береговая полоса закручивается широкой дугой и втыкается в море тонкой иглой Зелёного мыса.

 Кузя с приязнью смотрел на эту картину, выполненную в духе провинциального мариниста, но испытывал при этом смутное беспокойство. Опять хотелось есть. Утреннее хачапури за полчаса растворилось в животе без остатка. Что делать? Пойти в пивную под липой выпить пару кружек пива? Ещё больше есть захочется. Вина выпьешь – всё равно не помогает. Каждый день хочется есть. Просто какое-то наваждение. Каждую неделю. Каждый месяц.

Что делать, если на «Фатико» корки хлеба не найдёшь? Был, правда, какой-то специальный день, когда сейнер шёл в порт, и команда получала положенные им продукты на месяц вперёд. Но исчезало всё съестное в мгновение ока. Сосо на траловой палубе рубил мороженое мясо, делил на всех кур, масло, что-то ещё. Команда со свёртками и авоськами разбегалась по домам. Пароход становился девственно чистым в отношении провианта: есть там снова было абсолютно нечего.

Правда, нам, как полноправным членам экипажа, бывало, и оставляли что-нибудь: пару кур в иностранной упаковке, мяса кусок. Это надо было съедать быстро. Холодильник на «Фатико» работал от электрогенератора, а кто же станет гонять генератор день и ночь? Через половину суток всё несъеденное подлежало выбрасыванию. Тропическая жара наводила свой порядок.

О еде особенно не думаешь, так, чтобы специально. Привычно подводит живот. Смотришь по сторонам и облизываешься. То там, то здесь ухватишь что-нибудь съедобное. Понятно, что после ночной рыбалки на камбузе полная сковорода отличной жареной рыбы. И призрак голодной смерти снова отступает. Или Гриша в гости пригласит есть хаш. Так что никто от голода не умирал, но именно в это утро Кузе захотелось домашних котлет.

Отчего все наши беды? От наших желаний. Вот пожелал Кузя котлет,  и завертелось колесо этой истории, и пошли плясать часы с минутами именно этот танец, а не какой-то другой.

История батумских котлет - это трагическая история. Это история взлёта, вдохновения и горького разочарования. История грандиозного замысла и мужественного противостояния неумолимому року. Дело было так.

В судовом холодильнике нас дожидался хороший кусок мороженой говядины. Его можно было с чистой совестью взять, приготовить и съесть. Кузя сказал:

- Я буду сегодня делать котлеты.

Все удивились, но промолчали. Кузя – и вдруг котлеты. Не было ещё такого. Однако всё на свете когда-то происходит в первый раз.

Кузя нерасторопен, несуетлив. Сказал бы, что яичницу зажарит – и то всем хватило бы удивления. Как же так? Котлеты – это же сложно. Столько возни. И зачем, когда можно отдаться судьбе, сходить искупаться, прожить этот день в счастливом беспамятстве, как влекомая водоворотом течений медуза?

Может быть, произошло чудо? Кузя проснулся? Может быть, под действием солнца у него образовался в организме такой баланс витаминов и гормонов, что он теперь – другой Кузя: энергичный, быстрый, решительный? Захотел – котлет, пойдёт и сделает. А что? Чем чёрт ни шутит! Бывают же на свете ещё необъяснённые феномены и случаи чудесного исцеления.

- Мне нужны мясорубка, лук репчатый, хлеб, соль, перец, - сказал Кузя.

Молчание сделалось хмурым. Если Кузе что-то надо, пусть, в конце концов, пойдёт и возьмет.

Кузя пошёл на камбуз. У него было сосредоточенное лицо человека, который имел возможность многое передумать и принять непростое, но обусловленное всей логикой прожитой жизни решение.  Провожали Кузю взглядами – как навек прощались.

Кузя чем-то гремел на камбузе. Потом он взял и утащил туда всё мясо.

Никто и головы не повернул.

По телевизору шёл чемпионат мира по футболу. Кроме Вовы, другого Вовы, который Боб, меня и Кузи на камбузе – больше на пароходе никого не было.

Аргентина забила кому-то гол. Кузя на камбузе точил нож и размораживал мясо. Время шло к полудню. Начался второй тайм.

С берега на борт переправились Резо и Алберт. Они ходили по пароходу, что-то громко обсуждая по-грузински, потом зашли в кают-компанию.

- Курить хочу. Чинча, Чинча! – позвал Резо.

 Судовая дворняжка Чинча кинулась ему под ноги. Вместо ошейника у неё был детский слюнявчик с кармашком. В кармашке лежали пачка сигарет и спички. Резо и другой Вова, который Боб, закурили. Чинча улеглась на палубе у ног Резо и стала ждать окурок. Она съедала все окурки на пароходе.  Была это никотиновая зависимость, или просто собаке обычной травы не хватало, той, что на земле растет?

В два часа я подкрался к окошку раздачи в двери между камбузом и кают-компанией и заглянул внутрь. Кузя мыл мясорубку,

 Футбол закончился. Нам втроём идти без Кузи купаться было не совсем удобно. Вовки стали играть в нарды. Резо рассказывал, какой спортивный «Форд» он привёз когда-то из заграничного рейса, и как он ездил на нём в Кутаиси, и как у него в Мингрелии растут орех и гранат, и какие у него там в речке раки.

 В четыре часа мясорубка была помыта, и мясо начало прокручиваться. Никто и глазом не повел. Но настороженное ожидание не покидало.

В шесть Резо с Албертом ушли, но пришёл Рома-радист.

В восемь часов с камбуза потянуло запахом еды. Оттуда доносились такие звуки, как будто котлеты жарятся. Все погрустнели и стали как-то серьёзнее, сдержаннее.

- Что такие невесёлые, ребята? Случилось чего? – спросил Рома. Он  возился у себя в крохотной радиорубке, где только такой худой как он радист и мог поместиться. Но зато там ему было удобно, ходить никуда не надо: из радиорубки Рома, не вставая со стула, мог протянуть руку и взять со стола кают-компании стакан вина или пачку папирос.

- Нет, Рома, всё нормально.

- Вы, ужинать собираетесь? Кузя на вахте за кока?

- Рома, как сказать, не знаем. Кузя на камбузе. Ты, верно это подметил. Но на счёт ужина – мы не уверены. Ничего пока сказать не можем.

Удивляется Рома. Пожал плечами, ничего не понимает. Прикурил в своей рубке от медного стержня с током высокой частоты, дымит беломориной.

Стемнело. Высыпали звёзды. Сладкие гастрономические мечты стали непрошено забираться в наши головы. Откуда они берутся, незванные? Как приходят? Через уши? Через ноздри? Ноздри чуют котлетный запах. Уши слышат шкворчанье масла. Гнать, гнать непрошенные видения!

Десять часов вечера. С камбуза вывалился измочаленный вдрызг Кузя. Лицо его потемнело. Щёки ввалились. Под глазами залегли тёмные круги. Он шатался от усталости.

- Котлеты готовы, - сказал Кузя.

Все помолчали. Все смотрели в Кузино лицо с напряжённым вниманием. Все пытались найти в этом лице ответ на некий давний и наболевший вопрос. Но никто ничего не сказал. Потом все повернулись и пошли мыть руки перед ужином и надевать чистые рубашки.

Всего-то минут десять прошло. Вова, другой Вова, который Боб, и я сидели в кают-компании. Была торжественная тишина. Только лёгкая волна тихонько катилась вдоль борта, пищал морзянкой Рома в радиорубке, пустой холодильник урчал компрессором. Кузя пришёл последним.

Он выглядел значительно лучше. Его мокрые после душа волосы были расчёсаны на пробор. Лицо гладко выбрито. Из-за ворота рубашки выглядывала медно-красная шея.

Все смотрели на Кузю с немым вопросом. И молчали.

Кузя проследовал на камбуз и подал нам оттуда через окошко тарелки, вилки, ложки, ножи, кружки. Но и тут никто не дрогнул: посуду взяли, на стол поставили, но продолжали отстранённо молчать.

Вот Кузя загремел крышкой огромной камбузной сковороды и вдруг затих. Волна не бежала вдоль борта. Молчал Рома в радиорубке. Пустой холодильник щёлкнул терморегулятором, дёрнулся и больше не шумел. Только судовые часы над холодильником тикали чуть слышно.

Минуты две никто не двигался, не разговаривал. Все затаились и ждали.

Грохнула тяжёлая железная дверь камбуза, та, что выходит на открытую палубу по правому борту. Послышались шаги, Кузя вошёл в кают-компанию.

 - Сгорели котлеты, - сказал Кузя.

Все выдохнули, расслабились, стали разговаривать и смеяться. Легко и непринуждённо стало в кают-компании.

- Ты чего? Плиту не выключил?

- Выключил. Но я забыл, ребята, что у электроплиты инерция. Она полчаса остывает. Надо было снять котлеты сразу. Сгорели они все. Одни угольки остались.

А тут как раз Резо с Албертом снова появились, а с ними человек пять аджарцев. И полилось винище рекой, и кусочек сыру нашёлся на закуску Вове, другому Вове, который Боб, мне и Кузе. И жизнь наладилась, и Кузино лицо посветлело и приняло привычное и хорошо нам знакомое слегка прибалдевшее выражение с оттопыренной вперёд нижней губой и загнутым вниз концом облупленного носа.

(Продолжение следует)