Проза

17. Вечерняя пьянка

Занавес поднят. Сцена осветилась. Представление началось.

«Фатико» болтается на якоре, урчит генератором, огни на судне сияют, двери гостеприимно распахнуты, звучит музыка, песни и смех.

Ялик ходит от берега к «Фатико», от «Фатико» к берегу. Это странно, но это факт. Это странно, потому что зелёная эта мыльница, как уже было сказано, совершенно не приспособлена для самостоятельного перемещения по морю. Сделана она из какого-то стекловолокна или вспененной пластмассы. Этот ялик вдвоём можно на палубу вытащить – такой он лёгкий. Есть в нем пара весёл да швартовый конец. Вот и всё. Больше ничего нет.

Но это неправда. Есть в ялике его морская душа и гордость. Ходит он по морю легко, не заморачиваясь по поводу условий навигации и  предварительных договорённостей относительно целей и задач плавания.

А теперь по поводу способности к перевозке грузов. Они у ялика, по сути, невероятны. Вот за один этот вечер, который уже начался, но далеко ещё не закончился – за один этот вечер уже доставлено яликом  на «Фатико» 17 человек, из них три женщины, которые вообще не поняли, куда они попали и зачем. Дальше считаем: вина – 60 бутылок, водки – 22 поллитровки, чачи – одна неизвестного объёма бутыль, оплетённая ивовыми прутьями, наподобие корзины, и пластиковая пятилитровая канистра. Закуски были также доставлены в следующем количестве: свежая зелень и овощи с базара – четыре большие авоськи. Два круга свежего сыра Лёсик принёс, качая их на руках со всей возможной нежностью. Алберт принёс свёрнутый в трубку лаваш, а у Сосо видели даже коробку шоколадных конфет, которую он для особого случая держал в своей каюте. Томаз приехал с дыней. Капитан батумского порта принёс три кг жаренного мяса свиньи. Директор батумского института рыбного хозяйства Цуладзе привёз командированного чиновника из Москвы и с ним учёную даму. Чтобы им всем не было скучно, у Цуладзе было с собой шесть бутылок тёплого полусухого шампанского. Кроме того, на «Фатико» ещё имелись подвешенные на крючьях увесистые куски вяленой осетрины. Они вялились под палубой подальше от посторонних глаз, с них стекали янтарные капли жира, но это так – к слову. Осетрину никому не дадут. Осетрина – это для себя. И к ялику она тоже никакого отношения не имеет.

От избытка сил снуют люди по сейнеру, не знают, что делать с переполняющей их энергией. Бегают туда-сюда, горланят. Не успеваешь замечать, кто, где находится и чем занимается. Взять тот же ялик. То Вовка сидел в нём на вёслах, то я, то Кузя. Кто под рукой оказывался, тот и грёб с непонятным энтузиазмом то к причалу, то назад к стальному борту «Фатико». Так уж получилось, что в определённый момент времени на вёслах был никто иной, как Кузя. Это был такой момент, когда оказалось, что ноги больше не идут. Сидеть – сколько угодно, грести – да, пожалуйста. Хоть в Поти, хоть в Сухуми. А вот идти – это уж, братцы, увольте. Это вы  - завтра приходите после утреней зори. Сейчас – увы. Отказали ноги. Не слушаются. Но улыбка сияет на милом и добром лице.

На месте Кузи мог бы быть каждый. Каждый из нас, выпивший двенадцать стаканов разных напитков. И каждый гордился бы и говорил:

- Проходите, гости дорогие, в смысле, мабзанди, генацвале! Мы сейчас пойдём на веслах по проспекту Руставели, мимо гостиницы «Имени восьмого марта», мимо духана «Сам пришёл», мимо зданий больницы, почтамта, училища торгового флота. Там в тёмных закутках, под лестницами пылятся и ждут своего часа каменные истуканы с лицами генералиссимуса. Лучше не заглядывайте под эти лестницы, лучше идите к нам на борт самого передового парохода во всей системе министерства рыбного хозяйства СССР.

После такого автохтонного приветствия все эти люди со смуглыми лицами, эти постоянные жители влажных субтропиков окружат весёлого кормчего и гребца и похвалят его за красноречие и готовность идти на вёслах в Тбилиси, где на жарком ветру колышется над древним городом модернистский плакат с надписью «Пейте пиво – оно полезно для здоровья».

Вот оно - долгожданное и предсказанное классиками марксизма время единения народов. У народов на этот случай имелись лучшие представители, которые целовали сильного на руки и разбитого на ноги отважного гребца и перевозчика. Гребец только успевал отплёвываться и вытирать рукавом чужие слюни. А потом эти греки, аджарцы, армяне уходили от Кузи; они шумно забирались по шторм-трапу на палубу «Фатико». Они пытались быть так же веселы, как мы, как кто-то из нас, сидящий на вёслах. Но где им! Не догонят! Не дойти им до такой глубины философского осознания действительности, не понять, что из наших глаз сама вселенная смотрит на этот провинциально-расфуфыренный мир со спокойным любопытством вивисектора и таксидермиста.

 Но что же Кузя? А всё  - отлично. Он сидит в ялике, вёсла пущены по борту, под ногами – початая бутылка вина, никого нет, все ушли. Это ли не счастье? Это ли не отдохновение от забот и преображение для нового мира? Ведь был день – и есть свидетели, что действительно день был, и солнце светило. И Аргентина выиграла 2:0. И котлеты сгорели, а это – хорошо. Это значит – поставить огромную мировоззренческую точку в конце этой бесконечной главы. Это значит вызвать всеобщий катарсис, коллективно его испытать и сказать всем:

- Ну, что, крокодилы? Что, бегемоты бестолковые? Теперь вам всё ясно? Теперь вы осознали масштаб личности, истинную цену вещам, собственную ничтожность? Вы способны готовить котлеты двенадцать часов кряду и сделать так, чтобы ничего не было? Чтобы вообще никто никаких котлет даже и не попробовал? Кто-то из пленных белочехов писал в начале века, что, по его мнению, такого вообще никогда не было, чтобы ничего совсем не было, всегда (по крайней мере, до сих пор так бывало) потом было хоть что-то, но всё же было. А тут – совсем ничего! Угольки! Пшик! Учитесь, желтопузые неоперённые птенцы. Пока я жив, я могу преподнести вам драгоценный урок формального безумия. Наматывайте на ус, змеёныши, как надо обращаться с человечеством и проворачивать его на фарш сквозь острые лопасти пустоты и кретинизма. И не ждите никакого отрицания отрицания. Не придёт никакой закон, не закроет солнце моей абсолютной правоты ветхим плащом какого-то мне неизвестного нравственного императива.

Кузя сидел и не хотел уходить. Свершилось то, о чём мечталось тёмными осенними вечерами и нервными весенними утрами. Форма слилась с содержанием, внешность отразила внутреннюю сущность, духовные потребности достигли гармонии с физическими возможностями, улыбка распорола лицо на две неравные части. И нет никого вокруг и быть не может. Нет никого в этом мире, и не предвидится. Кончились все, как патроны, как сигареты, как бензин и человеческое терпение. И не надо никого, потому что сейчас счастье, которое СЕЙ ЧАС! И нужно насладиться им в одиночестве.

- Как же хорошо! – Кузя покачивал головой и ждал, что два ангела сейчас возьмут его подмышки и вознесут к подножию небесного престола. И посмотрят на Кузю сонмы архангелов и херувимов, посмотрят с интересом и одобрением. И дадут они такой приказ, чтобы назавтра в газете «Правда» был опубликован текст постановления правительства СССР о присвоении Кузиного имени одному из наиболее значимых зодиакальных созвездий.

Природа прислушивалась и шептала вместе с Кузей слова любви и благодарности ЦК КПСС и лично доброму Богу, который создал вселенную и вино из сока виноградной лозы. Также Кузя думал, что все здесь на «Фатико» такие счастливые люди. Только надо бы боцмана Алберта как-то поддержать морально. Ведь он человек одинокий и малообразованный. Надо не забыть выписать ему грамоту. Это будет так.

Перед торжественным строем, когда невесомые снежинки тихо падают на серую брусчатку Красной площади, Алберту будут вручать переходящее красное знамя героя невидимого фронта, чтобы мог он повязать его себе на голову. И тогда не напечёт солнце его морщинистый череп, и будут греки-матрабасы легко узнавать нас в любом тумане по этой красной переходящей бандане. 

 Природа взыграла, природа больше не могла молчать и выражать восторг немо и без битья стёкол. У природы уже всё её тело болело от Кузиной суровой сдержанности и трезвой мудрости. Природа разверзла свои занемевшие хляби и обрушилась дождём на дымящуюся землю и сидящего в ялике Кузю. Кузя сделался насквозь мокр, но более счастлив, чем он был – не стал. Он подставлял лицо ливню и ловил ртом тяжёлые капли. Дождь был сладким.

Кузя решил теперь жить в ялике – всё равно ноги не идут. Он будет как Ален Бомбар доказывать примат человеческой воли над океанским простором со всем этим невероятным по объёму количеством солёной воды. Кузя не будет себя щадить. Он будет пить морскую воду и сжигать себе почки. Он будет, как кит цедить сквозь сомкнутые зубы зоопланктон и тем питать свою огнедышащую плоть. Так Кузя будет служить человечеству. Он снова и снова будет доказывать, что человеку не надо ни ветрил, ни руля, ни воды, ни еды. Что человеку надо находиться ровно в середине Атлантического океана на равном удалении от Старого и Нового Света, для того, чтобы остановиться там, утвердиться и осознать реальность.

«Ведь истинный пловец – тот, кто плывёт без цели.

Плывут, чтоб плыть, глотатели широт», - повторял он снова и снова бессмертные строки.

А потом надо принять решение. Принять решение продолжать движение в ту или иную сторону. Но такое решение не может быть принято, ибо ни в Европе, ни в Америке дел у Кузи не было и нет, а у других людей – тем более. Нет у Кузи таких дел, чтобы он прекратил созерцать.

И ещё Кузя – гуманист. Не станет он по собственной воле травмировать неразрешимыми вопросами свои нежные лобные доли. Не будет он бесчеловечно пытаться определить вектор своего дальнейшего движения и искать решение этой герметической апории. Начать движение в одну сторону означает отказать своему телу, своей душе в возможности двинуться в другом направлении. Это ли не бесчеловечно? А Кузя не такой. Он – добр. Он лучше вообще никуда не двинется и будет испытывать гордость.  Это оттого, что он – простой русский человек, будучи нетрезв, способен говорить мудрёно и непонятно. И будет Кузя говорить боцману Алберту:

-  Движение невозможно, потому что его нет. Это низкоэнергетическая феноменология более сложного устройства мира. Физика Ньютона не справляется со скоростями, близкими к скорости света. Твоё или моё тело – космическая пустота для летящего сквозь нас потока нейтрино. Не нужно никуда двигаться, потому что всё само проплывёт мимо нас рано или поздно.

«… служить благу человечества», - Кузя смаковал вкус этих слов. Жить в центре океана и никуда не двигаться. Такого ещё не было. У него вырастут плавники, откроются над ключицами жаберные щели. Он приедет в Москву на кафедру океанологии географического факультета и загудит как Ихтиандр в морскую раковину. Все сбегутся смотреть, и увидят Кузю во всём великолепии: в сияющей рыбьей чешуе, с трезубцем в руках и могучим хвостом в области копчика.

И сотрудники кафедры тогда полюбят Кузю и станут его уважать. А мерзкий парторг кафедры Косарев подбежит к нему и скажет, покраснев:

- Юра, извини. Я был не прав. Я тебе неправильно сказал, что ты не можешь подать заявление в коммунистическую партию из-за того, что у тебя тройка по общественно-политическому предмету. Коммунистическая партия верит в тебя и ждёт. Вон она даже вся под окнами собралась. Изволь взглянуть! – поддерживая Кузю под тяжёлый рыбий хвост, Косарев подведёт его к окну. С семнадцатого этажа главного здания МГУ Кузя увидит запруженную народом просторную площадь, увидит колонны тружеников, марширующие от смотровой площадки. А за рекой в Лужниках, будут дрожать деревья, тронутые первой желтизной тёплого сухого сентября.

Колонны будут нести транспаранты: «Юрия Кузьмина – в парторги курса!», «Кузьмину - бесплатные талоны на обед и пожизненное место в профилактории зоны «Б»!».

Кузя возьмет тогда Косарева за пуговицу пиджака и скажет ему простым говорком измайловского рабочего с поршневого завода:

- Алексей Нилович, говорю вам, и не сойти мне с этого места, если фуфло вам задвигаю: у нас на сейнере «Фатико Гогитидзе» сама собой выполнилась программа партии по внедрению в коллектив интернационального миросозерцания и мироощущения. У нас там все нации слились и в едином порыве достигли, -  Кузя замолчал на минуту, чтобы вспомнить, что они достигли. Но не вспомнил и продолжал:

- И даже животный мир приобщен к кладезю идей, - Кузя похлопал себя по хвосту. Хвост рефлекторно дёрнулся и огрел Нилыча под коленки. Косырев осел на пол, ялик ткнулся носом в борт сейнера, Кузя проснулся и разлепил утяжелённые свинцовыми крыльями ночи веки. Перед его носом висел шторм-трап, со штормтрапа свисали чьи-то ноги, пытающиеся нащупать твердь в этом мире утлых лодок, текучих вод, ночных дождей и рассветов, которые приходят слишком рано или слишком поздно.

Лёгкими вёслами пошевеливал Кузя чёрные волны за бортом, ходил галсами вдоль «Фатико», думу думал. Под банкой у него понемногу пустела початая бутылка «Гелати». Счастье ушло, как оно и должно было уйти – светло и радостно. А грусть не пришла ему на смену. Причин для грусти не было. Однако, несмотря на отсутствие грусти, Кузя всё равно ухитрялся грустить светлой грустью художника и философа. Он печалился – возвышенно и легко – об этом городе и населяющих его людях, об этом пароходе, о друзьях своих, о дожде, что рано или поздно кончится и о бутылке вина на дне ялика, которая закончится так же неизбежно, как и всё заканчивается в этом мире.

С улыбкой всепрощения на нетрезвых выпяченных губах Кузя смотрел вокруг себя, и что же он видел?  Его меркнущему взору представилась следующая картина: море вздувалось пузырями под струями дождя,  у борта судна, вцепившись руками в штормтрап, по пояс в воде висел недвижный чиновник из Москвы. Полы его светло-серого пиджака покачивались на волнах. Эта суровая картина страдания и гибели потрясла Кузину неразвращённую душу. Чтобы справиться с этими переживаниями, он снова нащупал под банкой бутылку вина, и сделал добрый глоток. Стало легче. И дождь тут же прекратился. Порывом ветра разогнало тучи, засияли над миром звёзды, ещё мокрые и скользкие после дождя.

Кузя опустил вёсла и откинулся назад. Глаза слипались, но лучше было держать их открытыми. Если закрыть глаза - мир начинал вращаться, а звёзды над миром - описывать ослепительные концентрические окружности. От этого тошнило невозможно как. 

 С берега тихо посвистели. На причале стоял Резо. Он галантно держал зонтик над головой барышни в светлом платье. Дождь перестал, но Резо считал, что зонтик все равно необходим. Крепкую его руку не могли сломить кризис среднего возраста и флуктуации погоды.

И от этой барышни, от этого платья счастье снова навалилось на Кузю всей своей удушающей неподъёмной тяжестью. Опытный матрос, он подтабанил и кормой подал ялик к причалу. Барышня решительно поставила ногу на корму ялика. А где же вторая нога? Осталась на суше. Кузя тут же подумал, что это неправильно. Это проявление дуализма. Если одна нога находится на суше, а другая – на плавсредстве – эти ноги не должны по морским законам быть из одной пары. Душа Кузи тоже проявляла дуализм. Добрая, ведомая ангелом, облачённая в белые одежды часть его души хотела слегка подтабанить веслами – пусть девушка перепрыгнет в ялик, одёрнет юбку и спросит у Кузи какую-нибудь ерунду. Кузя расскажет ей про себя всю правду и повезёт её и галантного Резо на белый пароход.

Другая часть Кузиной души, не чёрная, а такая, скорее бесформенная и ведомая бесом, который не дьявол конечно, но из мелкой дьявольской прислуги происходит, вот эта часть Кузиной души бормотала, переполняясь желанием устроить мелкую пакость:

- Юра, оставь вёсла, не мешай естественному ходу вещей, падающему – судьба упасть, рождённому, чтобы утонуть – не страшна виселица, насладись зрелищем, потому что хлеб ты сегодня уже ел.

Неоформленная, аморфная часть Кузиной души хитростью отвлекла другую его часть – жертвенную и полную любви к людям. Лёгкая лодка накренилась и отошла от пристани.  Сейчас барышня грохнется в воду. Это ясно. Но ведь всегда интересны детали. Будет ли она пищать, или молча отдастся стихии? Будет ли барахтаться? Как эти переживания повлияют на её дальнейшую жизнь? Будут ли воспоминания этой ночи зафиксированы у неё на генетическом уровне?

Девушка вошла в воду грациозно и легко. Почти без брызг. Кузя приготовился любоваться. Над водой всплыл воздушный колокол белого платья. В середине угадывались мокрые кудри и, возможно, курносый нос.

- Какая красота! – Кузя восхитился и посмотрел на Резо. Оценил ли тот драматическую силу и эпическую мощь этой сцены?

- Ой, Кузя, как ты мою бабу утопил! – Резо уронил в лужу зонтик и, обхватив голову руками, гнулся от смеха пополам. Кузя снова  нашарил бутылку под ногами и сделал долгий глоток. Подол платья, пузырём вздувшийся над водой, постепенно опадал.

- Как она там в воде? Всё, что есть у неё – это  бездонная пустота внизу – сколько ни болтай ногами, нет им опоры. Колокол платья и пустота под ногами. А ведь только что всё было по-другому. Была твердь. Но время обернулось вспять. Бог не собрал воду в одно место, и не явилась суша. Бог передумал. Он распылил нас на первичные элементы и увидел, что это – тоже неплохо.

- Резо, ловить будем или пускай плавает?

Резо рукояткой зонтика зацепил девушку и подтянул к берегу. Она молча забралась на бетонный причал и бросилась бежать. Она разбрызгивала воду бездонных луж, она хотела успеть на бессонный троллейбус, который летит по ночному Батуми и подбирает промокших обманутых девушек. Этот троллейбус повезёт её туда, где сухо, тепло и безопасно. Туда, где есть большое махровое полотенце, фен и простое человеческое участие.

Под пологом южных созвездий сидят Кузя и Резо в мокром  покачивающемся ялике. Он сидят обнявшись, они пьют вино из Кузиной бутылки, они поют песни народов СССР.

 А жизнь вокруг не стоит на месте, жизнь идёт! Вот Сосо, опершись на фальшборт, хмуро смотрит на болтающегося на штормтрапе московского чиновника.

- Алберт, давай конец!

Боцман спустил с борта фалинь, Кузя подработал вёслами, Резо завел конец подмышки московскому чиновнику и закрепил узлом.

- Вира! - Тушка московского чиновника общими усилиями пошла вверх и перевалилась через борт.

Кузя вздохнул. Думать ему абсолютно не о чем, поэтому он просто плавно перекатывался на волнах своего изменчивого настроения. Он был в таком состоянии,  когда каждое слово бьёт словно электрическим током по обнаженным, воспаленным алкоголем нервам.

- Что делать? Кому всё это выгодно? На чью мельницу воду льёте? Почему нарушено моё звенящее одиночество, почему фальшиво отозвалась натянутая над пропастью струна? Никто, никто не даст мне ответа: ни радиостанция «Юность», ни командующий ВДВ Закавказского военного округа, ни даже матрос второго класса Лёсик, - Кузя шлюпочным узлом зачалил ялик за штормтрап и поднялся на борт переодеться. Он прошёл по борту мимо освещённой кают-компании. Там сидел я с гитарой и негромко пел:

Рядом сидел Сосо. Подперев рукой свою большую голову, он слушал. Трезвый и внимательный другой Вова, который Боб, о чём-то говорил с незнакомой полной брюнеткой. Просто Вова, который Вова, а не Боб, с блуждающей на лице улыбкой протирал полой рубашки запотевшие очки. Хасан высовывался с камбуза и скалил в улыбке обломки жёлтых зубов. По правому борту мимо кают-компании полз на четвереньках давешний московский чиновник. Каждое движение давалось ему нелегко, но в его руках, ногах и спине прочитывалась целеустремлённость. Это знаете, как курица с отрезанной головой бегает по двору – тоже довольно-таки целеустремлённо.

И снова люди приходили и уходили, вино текло рекой, мелькали лица, вечному празднику не было ни конца, ни края.

С берега грохнул выстрел, и над сейнером прошла красная ракета.

- Опять в мир вернулась красота! – изумился Кузя.

Но Сосо отчего-то насупился. Он хмуро застёгивал на пузе белый форменный китель, засовывал в карман кителя бутылку чачи и отдавал приказы:

- Всех баб - к Томазу в сексуальный кабинет, музыку, огни убрать.

18. Ночь вне закона

Сосо спрыгнул в ялик и пошёл на вёслах к берегу разбираться с незваными гостями. Кузя услышал про сексуальный кабинет у Томаза и подумал, что ему надо именно туда. Но где это? За тысячи миль от родных берегов или где-то здесь между тридцатым и тридцать вторым шпангоутом? Как узнать?

В Кузины коленки кто-то ткнулся. Это московский чиновник хотел проползти, но Кузя помешал. Куда он ползёт? А вдруг он ползёт именно туда, куда надо Кузе? Вдруг у этого человека, со спящим в сладчайшем делириуме мозгом, есть то, что нужно Кузе? Вдруг у него в голову имплантирован компас? Это же может быть всевидящее око Москвы, это кто-то проверял, брал на апробацию? За этим надо внимательнейшим образом следить.

И Кузя пошёл. Московский чиновник  переставлял коленки, и Кузя делал шажок. А это – важно. Это – полно смысла. Вот  все пишут про Нейла Армстронга, как он вылез на поверхность Луны, и пишут о Нейле Армстронге неправильно. «Он сказал, - перекрикивают и отталкивают друг друга щелкоперы и акулы пера, - он сказал, какой маленький шаг он сделал, да какой большой шаг сделало человечество. И так далее». Смешно их слушать. Всё было не так и гораздо лучше. Об этом и боцман Алберт знает, и Хасан – да, практически все: Нейл спускался по трапу, вот ботинок свой лунный тянет он к лунному грунту, думает, кто там сейчас его за  ногу цапнет, и как он будет с этой жёлтоцветной Луны драпать. Но виду при этом не показывает, что дрейфит и волнуется, докладывает всё на Землю, как положено по уставу:

- Грунт здесь мягкий, я спокойно могу разбрасывать его носком ботинка, - вот такие исторические слова он говорит, и это самые лучшие на свете слова, а не те дурацкие с трескотнёй про человечество.

Вот. Чиновник ползёт. Кузя следует за ним неотступно. Музыка замирает, гаснут огни. Свежеет ветер, яснеет голова. Тревога стоит недвижной тенью на траловой палубе и закрывает лицо плащом. Кузя смотрит на эту тень строго и грозит ей кулаком. Ведь не настало ещё время горьких мук и тягостного разочарования. Ещё бодро гудит в пароходном чреве дизель генератор. Ещё стрелки судовых часов не сказали:

- Всё. Время кончилось. Нет больше времени. Некуда нам идти. Раньше времени было, сколько хочешь, а теперь – жалкие крохи остались.

- А что же осталось, если времени нет? – спросит тогда Кузя.

- Одно пространство осталось, а времени нет ни капли, - ответят часы.

- Враньё, - возмутится тут капитан Сосо, – какое может быть пространство без времени? Спросите Рому, у него незаконченное высшее образование.

И снимет Рома с шеи замурзанный белый платок, вытрет испарину со лба и скажет нам со знанием дела:

- Что время? Оно почти всегда занято своими делами, а если и отбрасывает тень свою на рыболовный сейнер «Фатико Гогитидзе», то между делом, не более того. Тень времени – и есть пространство, как мы его понимаем. Пространство от носа до кормы включая весь дедвейт и количество регистровых тонн. А часы надо заводить раз в две недели, и всё будет в лучшем виде.

Но часы ничего такого не говорили, они шли, не спеша в правильном направлении, проходили трёхминутные красные секторы радиомолчания, не спешили, не отставали. Нормальные часы, что там говорить, надо было мне тогда ещё их стибрить и повесить потом у себя дома в кабинете.

Но это опять досужие мысли.  А где же реальные дела? Где свершения? Вот они:

Московский чиновник полз на корму. Почему, всё-таки, на корму? Потому что он имеет на это конституционное право. Кузя, человек справедливый, не может его за это осудить. Но вопрос остаётся. И требует ответа. И ответ находится, он приходит во всей своей однозначной исчерпанности.

На корме – трап в машинное отделение. А слева там ещё дверь есть. Это каюта старшего механика Томаза. Кузя - молодец. Жизненный опыт – его не пропьёшь. Правильно Кузя вычислил, что эти чиновники – они всегда правильно ползают. Трезвый или пьяный, в своём уме или в изумлении, но ползают они замечательно и при этом отлично держат направление. Целенаправленное движение под общим и местным наркозом – это их конёк и ноу-хау.

Замер чиновник, не ползёт больше. Кузя потрепал его дружески по загривку, ободрил и нырнул в волшебный мир сексуальных дизель генераторов, эротических силовых установок, фривольных насосов, куртуазных трубопроводов.

Кузя толкнул дверь каюты. Внутри их было трое: стармех Томаз, занимавший ровно половину тесного помещения, другой Вова, который Боб, сидевший против него за столом и полная брюнетка с родинкой над верхней губой и огромными стеклянными серьгами в ушах. Стены каюты были полностью заклеены картинками из цветных мужских журналов. Среди фотографий голых женщин всех цветов кожи Кузя разглядел теннисистку в белой юбочке. В прыжке юбочка сзади задралась, нижнего белья на теннисистке не было.

На столе стояла бутылка чачи и шампанское, плитка шоколада раскисала на жаре. Томаз и другой Вова, который Боб, делили брюнетку. Боб всё пытался её увести, а Томаз не отпускал. Брюнетка пила шампанское и ворошила светлые волосы на голове Боба. Тот улыбался обаятельной улыбкой Ю.Гагарина и говорил Томазу, что вот пришёл Кузя для того, чтобы сейчас ехать на морвокзал и привезти Томазу трёх красавиц. Томаз с сомнением смотрел на Кузю, с подозрением на другого Вову, который Боб. При этом Томаз плотоядно шевелил толстыми пальцами. На пальцах были тяжёлые золотые перстни, они глубоко врезались в Томазову плоть. Зачем Томаз их вовремя не снял? Теперь пилить придётся.

Хотел Томаз что-то сказать, сделал строгое лицо. Но ничего не сказал. Хотел руку протянуть, не сумел.  Хотел рот закрыть, тоже не смог. Так и заснул, сидя на стуле.

Боб с брюнеткой не стали будить Томаза. О чём это говорит? Это говорит о том, что общечеловеческие принципы альтруизма и человеколюбия были не чужды им. И всем нам приятно это осознавать. Значит, не одинок Кузя на «Фатико», не один он держит высоко знамя чести и справедливости. Да, Боб и брюнетка  были в этот вечер гуманны. И Хартия вольностей, и Декларация независимости – это их настольные книги, судя по всему. В чём это проявилось? Это проявилось в том, что они просто тихо слиняли, перепрыгнув через торчащие из-под стола Томазовы ноги в модных чёрных штиблетах.

Томаз вздохнул во сне. Кузя понюхал чачу в стакане. Глянул на теннисистку – та по-прежнему парила в воздухе без трусов. Она летела над кортом. Теннисные туфли и белые гольфы на загорелых ногах. Красота. Она не пьёт. Не курит. Она даже по-грузински ни слова не понимает.  Кузя в одиночестве выпил и отправил в рот кусок липкого шоколада.

Свет в Кузиных глазах мигнул и засветил ярче. В ушах шум дизеля за переборкой сменила симфоническая музыка. Струнная группа вела незнакомую замысловатую тему. Мощно и торжественно вступили медные духовые. Валторна звала на бой, решительный и беспощадный. Кузя потряс головой, заткнул пальцами уши. Но музыка не стала тише.

 - Слуховые галлюцинации. Надо же было так допиться, – Кузя даже удивился.

Томаз во сне вздрогнул и оглушительно захрапел.

«Мне нравится эта музыка. И Томаз очень вовремя вступил со своей контроктавой. Теперь, пожалуйста, медная группа стихает. Виртуозное развитие темы ведёт фортепьяно», - Кузя мысленно дирижировал невидимым оркестром. Он добавил скрипку, тему подхватил кларнет, Кузя послушал немного и ещё раз  невольно посмотрел на теннисистку.

 Теннисистка на фотографии приняла подачу и, придерживая одной рукой юбку, внимательно осматривала корт под ногами в поисках потерянных трусиков.

«Теперь и зрительные галлюцинации. Пойду на воздух, здесь дышать нечем».

Кузя поднялся на палубу. Пустой ялик покачивался у борта. По небу натянуло облака, звёзды пропали. Вдоль фальшборта полз чиновник из Москвы, ударяясь головой о рёбра шпангоутов. Он полз к носу, этим он подтверждал тезис о бренности существования и скоротечности всего сущего под луной.

В кают-компании было накурено и пусто. Кузя двинулся вниз по трапу к себе в каюту. Но дверь любимой каюты были заперта. Ладно, кто не успел – тот опоздал.

Кузя сел в кресло у лабораторного стола. Становилось прохладно.

- Выпить бы чаю крепкого с лимоном. Скотство. А Гоги, что  не пришёл? - Кузя стал думать про дрессировщика дельфинов Гоги из батумского дельфинария. Кузя представлял, как дельфин Персей, здоровенный самец-афалина, разгоняется под водой и выпрыгивает в воздух на шесть метров. Разворачивается и с шумом падает в воду.  А потом Гоги в гидрокостюме держит Персея за спинной плавник, а тот тащит дрессировщика вдоль бортика круглой чаши бассейна мимо трибун со зрителями.

Ещё Кузя вспомнил, что рядом с дельфинарием в ихтиологической лаборатории кудрявый и черноглазый Ираклий выводит и растит молодь форели. У Ираклия - бетонные бассейны сложной формы. Вода поступает непрерывно, мальки форели держатся все вместе на сильном течении, своими телами они воспроизводят картину распределения линий тока.

Кузя откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Он стал думать про форель, как рыба, шевеля плавниками, держится на  водяных струях, как чистая вода омывает их жабры, насыщает их кислородом. И заснул. Во сне Ираклий привёл Кузю к большому новому бассейну. Потоки воды распределялись в нем так хитро, что тысячи мальков форели являли все вместе профиль товарища Сталина.

- Зачем ты так сделал, Ираклий?

- Это воспитание рыб. Они привыкнут, у них выработается рефлекс, они потом всегда будут так плавать. Даже на воле.

- А зачем им так плавать?

- Это наука. Если можно воспитывать растения, то рыбу тем более можно. Это тема моей кандидатской диссертации. Посмотри, какая красота. Ираклий выловил сачком пару нарушивших строй мальков и выбросил их на бетонный пол. Мальки слабо шевелили хвостиками и открывали рты.

Стукнула дверь каюты, и Кузя открыл глаза. Обмотанный полотенцем другой Вова, который Боб сосредоточенно рылся в ящике стола. Потом с пачкой «Беломора» он снова исчез за дверью.

Долог путь от кресла у лабораторного стола до заветной койки в каюте. Не каждый дойдёт, потому что ночи не хватит на этот путь.

(Продолжение следует)