Проза

 

 

«Есть мир, где трава прорастает сквозь любую мостовую, где прилив выносит на берег вещи потерпевших кораблекрушение, где уходят без возврата в полярную ночь и возникают вновь через год в зале ожидания провинциального аэропорта. Там открыто смотрят друг другу в глаза – с прямотой и затаённым смехом. Там крутятся виниловые пластинки, и знакомые женщины рассказывают Петру Логвинову о горестях любви и превратностях разлук. Садятся ему на колени, поправляют бретельки лифчиков под цветными блузками. Пьют виски.

 

Мы идём с Петром по переулкам от Новокузнецкой к Третьяковке. Этим летом хватает всем и солнца, и тени, и воздуха, и земли. Железные крыши безбрежного города словно зелёные и ржавые балтийские волны. Замоскворецкие колокольни – маяки на низких берегах этого моря. Кадашевские переулки – вересковые пустоши Ирландии, брусчатка Лаврушинского – глетчеры Северной земли. Дикие птицы, защищая свои гнёзда, вцепляются нам в волосы. Ледяная вода рвёт кожу на наших телах. И жизнь продолжается бесконечно долго».

 

Эти строки написаны мной двадцать лет назад. Я продолжаю рассказ о Логвинове, о романе «Мыс Юноны».

 

Только что напечатанный рассказ про дебош на Енисее уже принёс свои плоды. Вот, что пишет мой добрый друг Леонид Болотин:

 

«Стилистически очень уютная вещь: и твой эпигрАф, и текст Петра Логвинова. Дописанных романов много, но они замкнуты концовкой и ограниченным кругом лиц из персонажей. Никто никуда уже не денется. Убитый будет убит. Убийца будет изобличен, осуждён, наказан и потом прощен, женатый пять раз на четырёх шлюхах, снова разведется и останется травмированным бобылем. В общем ничего неожиданного уже не произойдёт. А наброски полны неожиданностей и загадок, которые не всегда хочется разгадывать, но само их обдумывание доставляет интеллектуальное удовольствие. Молодой человек на фото очень похож выражением, скромной улыбкой и некоторыми чертами на моего Женьку – младшего сына. МЧ – Молодой Человек снялся на фоне, должно быть, сейнера…».

 

Ребята, вот ведь история. Из-под обрывков нашего текста неожиданно выплывает идея «открытого произведения» Умберто Эко (Umberto Eco, OPERA APERTA, 1967). Наш простой и безыскусный рассказ начинает обрастать «эстетическими практиками, предоставляющими новое видение мира».

 

Петя, дружище, ты послушай, что они про нас пишут: «драма разобщенного сознания, пытающегося интегрироваться вновь, как попытка найти ускользающие правила нового мира, но одновременно пребывающего в ностальгии по утраченному порядку» (А. Р. Усманова «Умберто Эко, «Парадоксы интерпретации», 2000).

 

А вот ещё: «Текст представляет читателю поле возможностей, актуализация которых обусловлена той интерпретацией, которую он предпочтет. Читатель становится соучастником творческого процесса».

 

Ты понял что-нибудь? Петя, жили мы спокойно, и вот на тебе! Надо маленько в теории подковаться, а то спросят, что имел в виду, когда писал то-то и то-то, а ты не знаешь. Неудобно получается. Сам в твидовом пиджаке, золотой «Паркер», трубку «Кэпстаном» набил, а по деконструкции нового романа двух слов связать не в силах.

 

Запоминай:

 

«Художник целенаправленно оставляет свое произведение физически незавершенным, полагаясь на публику (или на случай). Никто не может предсказать, каков будет конечный результат. Тот смысл, который Эко вкладывает в понятие «открытое произведение», предполагает, что произведение искусства должно являть собой законченную и закрытую форму, открытость которого определяется бесконечностью интерпретаций».

 

И вот ещё. Бросай всё и займись немедленно: организовывай «беспорядок в систему своего произведения для увеличения его способности передавать информацию. Эко называет такое искусство, отказывающееся от принципов каузальности, бивалентной логики, однозначных связей, «информационным».

 

Петя, помни всегда, что «сила текста состоит в его перманентной двусмысленности и полисемичности».

 

Что это значит? Не спрашивай. Не знаю. Давай про Чернобыль. Это интересно.

 

 

 

8 мая 1986 года мы с Энчо приземлились в киевском аэропорту Жуляны. На борту у нас была куча аэросъемочной аппаратуры и гордость института 'Теплотехника' – тепловизор 'Вулкан'. Тяжелые одиночные дождевые капли грузно падали в сухую аэродромную пыль. Наш коллега открыл большой черный зонтик над нашими головами – таким трио мы и добрались до летной гостиницы.

 

Попытку перекурить пiд тополею пресекла дежурная гостиницы – 'Ви шо сказились, чи шо – пыль же на вас сыпется'.

 Знакомый и любимый до боли город сверкал чистотой тротуаров и цветущими каштанами. Душа города была оспенным сумасшедшим, хохочущим над своими язвами.  Черные 'Волги' заезжали в Ан-26 вместе с чадами и домочадцами.

 

Пятью часами позже АН-30 медленно спускался с шести тысяч метров до трёхсот, длинными галсами наматывая сотни метров пленки на бобины аэросъемочных камер. Упражнение 'этажерка'. 

 

Счетчик Гейгера не работал, по мере приближения к земле штурман подкладывал под себя сборники со схемами аэродромов, труба ЧАЭС целилась своим дулом прямо в светолюк – ощущение было

неприятное. От безысходности и неизвестности Энчо попытался с помощью эмалированной кружки защитить свои честь и достоинство, но с кружкой между ног по самолету не побегаешь. В наушниках были слышны переговоры вертолетчиков с кем-то, кто сидел в районе реактора и наводил вертолеты на цель.

 

– Приготовиться, приготовиться, сбрасывай!

– Приготовиться, приготовиться, сбрасывай!

– Приготовиться... Я ж тоби казав приготовиться – шо ж ты мене на голову сыпешь?

 

Возле летной гостиницы разговорились с командиром вертолета – усталый, с мокрой спиной он курил одну от одной киевский 'Экспресс'.

 

– Я им говорю – у меня нет защитных костюмов – а они говорят – снижайся и меряй в шлейфе. Приказ Горбачева. Снизились...

 

Когда улетали, мячиковский КВС занес в кабину Пизанскую башню из четырех Киевских тортов.

 

– Ты что – они ж радиоактивные.

– Да то ж я теще...

 

Радист нашего экипажа потом погиб в Антарктиде. Их ИЛ-14 при перелете из Мирного на Молодежную попал в сильный встречный поток, выработал горючку быстрее расчетного. Пошел на аварийную посадку. Лед в трещинах. Разброс самолета по льду – полтора километра. Что нашли, похоронили на кладбище на мысе Гранат. Такие дела – as Kurt Vonnegut said.  

 

Геленджикская бухта, 1986 год. Орион лежит на боку, подперев голову, и рассматривает огни судов на рейде. Утро следующего дня: корабль с парой-тройкой сотен здоровенных полиэтиленовых мешков с заморской грязью крутится на одном месте, как подбитая куропатка. Очумевшие матросы высыпают грязь прямо на палубу и скатываю ее из шлангов в море. Над всем этим великолепием гордо реет АН-30, белой лебеди подобный. Заспанный Энчо пишет на

камеру 'Шлюмберже' медленно расплывающуюся в сине-зеленом монолите моря рыжую илистую улитку.

 Хлопцы из запасного отряда космонавтов тоже делают свою штатную работу. Очередная 'этажерка' – все выше и выше. А потом все

ниже и ниже. Задача операции – 'мутить воду и не ударить в грязь лицом'. К пляжам Геленджика подплывают пустые полиэтиленовые мешки. Гнев отдыхающих нарастает в геометрической прогрессии. Все это называется подспутниковым экспериментом. 

 

Потом уже задача дешифраторов разбираться, а что у вас, ребята, в рюкзаках? А у Энчо в рюкзаке старые тапки, стоптанные за километры, дробным топотом проделанные в брюхе самолета. Тапки и заветная бутылочка массандровского 'Бастардо' для Итаки.

  

Работа проделана. Мишка Афанасов оттягивает на голой блестящей груди подтяжки, поддерживающие треники с оттянутыми коленками, и с треском отпускает их: 'Отлично, сказал Капличный!'.

 

– Ну что, товарищи космонавты? До Херсона мы абсолютно свободны.

 

Мишка Афанасов – это Мишка Афанасов. Я его сегодня встретил на Заморенова, по дороге к метро. Седой, улыбчивый. Его тоже вчера никто не искал по случаю 26 апреля. Последний большой сбор чернобыльских ежиков на Пресне был в кафе 'Зебра' на Звенигородском шоссе. По случаю 15-летия.

 

– А что Коля? Что – «всё»? Жаль.

 

Всем было грустно – поэтому веселились, как могли. Мой сосед с пятого этажа под конец и костыль свой в уголок составил – так закрутила его старая радиоактивная подружка.