Проза

 

 

          

 

 

2003 год, Москва. Владимир Каменцев сидит на диване в своей разбомбленной квартире на Льва Толстого. Три недели, как прилетел из Японии, там он секретарь посольства, давно ведь уже, лет десять. На нём заношенные брюки и зелёный свитер, который носил ещё на первом курсе 27 лет назад.

 

— В Токио полиция – что она мне сделает? Дипломатические номера. Машину бросаю. Пьяный. Сплю. Они ничего сделать не могут. Жалобы пишут. Я «Бычков в томате» купил в киоске четыре банки. Будешь?

 

— Ты чего, Вов? По старой памяти?

 

— Что, дрянь? Соскучился. Коньяк будешь?

 

Я сжал губы. Покрутил головой.

 

— Я по ночам звоню. Всем. По записной книжке. Алфавит короткий. К двум пополуночи до буквы «Я». Тогда проституткам. По газете. Вот она. Видишь, вычёркиваю. Их привозят, они начинают на жизнь жаловаться, такие несчастные, иногородние, даже телевизора у них нет. Я телевизоры дарю. У меня три старых было. Два подарил уже. В полчетвёртого утра они уходят, охранник за ними телевизор несёт, в машину грузит.

 

Смешно.

 

Вовка налил до краёв кизлярского коньяку в гранёный стакан. Выпил как воду.

 

— Я привык, что я сильный. А тут, толкнули в баре – упал.

 

Я помню. Если Вову доставали, он коротко бил в лицо. Когда человека вынимали оттуда, куда он от удара улетел и отливали холодной водой – тот уже не мог вспомнить, зачем приходил. Раньше так было.

 

— Выдропужск. Одна сказала, что она из Выдропужска. Такое может быть? Есть такое место? И телевидение там?

 

— Не знаю.

 

Про Каменцева мне рассказывали, что у корейских проституток в порту Пусан он потерял чемодан с наличкой в долларах. Они с товарищами как раз продали корейцам транспортный рефрижератор, почти новый, восемь тысяч тонн водоизмещения. И Вова за деньгами пошёл. Но денег никто не дождался. Вовка их потерял. Он мог себе это позволить. Я про Пусан знаю больше, чем про Выдропужск.

 

Каменцев отставил «Бычков в томате», в которых ковырялся погнутой алюминиевой вилкой и стал читать стихи:

 

«Хочу дожить с тобой до дежа-вю,

чтобы, войдя в квартиру, где я сплю,

ты руки мог продеть в свои же жесты,

как в рукава рубашек, повсеместно

развешанных для сушки на дверях…».

 

— Вова, что это?

— Ха.

— Чьи стихи?

— Хо.

— Кто написал?

— Хи.

— Козёл.

— Хы.

 

Он махнул второй стакан коньяку. Пустую бутылку швырнул в угол комнаты.

 

Я осторожно вышел из квартиры, кусая губы и пытаясь стряхнуть с глаз худое костлявое тело двухметрового богатыря, раздираемого судорогой кашля, сползающего с грязного дивана на загаженный пол.

 

Каменцев умер через полгода. «Он нуждался в понимании», — сказал руководитель Роскомфлота.

 

На его поминках Аня Логвинова подарила мне свой «Осенне-зимний разговорник». Я пролистал маленькую книжицу.

 

— Вот эти стихи мне Вовка читал. Наизусть.

— Не может быть.

— Так было.

 

Заплакала.

 

«…Хочу дожить с тобой до января,

до манной каши, до овсяной каши,

до времени, когда в квартире нашей

я встану у окна и, несмотря

на то, что ты спешишь и мне не машешь,

и исчезаешь где-то вдалеке,

расступятся снежинки, по привычке

боясь попасться под руку руке

или зажжённой наспех спичке».

 

Это ничего. Всё ничего. Как-то надо с этим справиться. Надо Петино напечатать, что есть. Тогда не страшно. Тогда всё сделано, что надо. И наши флаги, наши топовые огни, силуэты наших кораблей в тумане – всё с нами навсегда.

 

 

Ил-14 вынырнул из облачка, перед глазами мелькнула классическая картинка: белизна льдов, синяя промоина и черные птичьи лапки антенн передающей радиостанции. 

 

Радиостанция горела дважды: первый раз в 1942 году стараниями тяжёлого крейсера «Адмирал Шеер». «Сибиряков» успел перед гибелью предупредить Диксон, береговая батарея заставила броненосец уйти.

 

Говорили ведь, нельзя строить на пепелище. В 1965 (1966 — уточню) году, 13 января полярники решили все сделать по-своему: в систему охлаждения дизеля на Старый Новый Год залили вместо воды то ли соляру, то ли керосин — и все повторилось сначала. Для того, чтобы устроить фейерверк, нам не обязательно ждать гитлеровских пиротехников.

 

Место работы Энчиного отца сгорело начисто, и еще до прилета первых пуночек на остров он появился в Москве перед светлыми очами Энчиного деда. Чемодан у Энчиного отца сгорел, а деньги утекли в ожидании борта.

 

— Я, кажется, предвидел такой исход событий? — внимательно глядел дед Энчо на Энчиного отца поверх журнала «Коммунист» и очков в пластмассовой, под янтарь, оправе.

 

Энчин отец обиделся и месяц жил на неотапливаемой даче, завершая свою полярную эпопею, питаясь отсыревшей крупой и прошлогодней, выкопанной из промерзших своих и соседских грядок субтильной купавенской морковкой. Было ему тогда 27 годков.

 

 

Диксон состоит из двух частей: материковой и островной.

«Пазик» был единственным автобусом на острове. Когда в единственный на острове «Пазик» въехал единственный на острове «Газик», то водителя «Газика», по фамилии Забей-Ворота, прозвали «Забей-автобус». В разбитом Газике рядом с Забеем сидела Лена Бирюкова. 4 февраля, в день восхода Солнца на Диксоне (и, кстати, в день первой свадьбы Энчо и Итаки) Лена играла роль этого самого Взошедшего Солнца. Её возили по острову на санях в упряжке. Оленей на острове не было, под оленя гримировали старую седую лошадь, которую вечно в пургу принимали за белого медведя и потом лечились от стресса — кто спиртом, кто валидолом.

 

Лену гримировать под Солнце необходимости не было. Олицетворение цветущей молодости. Ясное голубоглазое солнышко. После ДТП лицо ее осыпало осколками стекла. Обошлось без травм.

 

Через четверть века Энчо с Ленкой случайно встретятся в Москве на квартире диксончанина — художника Александра Валуева, будут хохотать как безумные и заодно обмоют выданный Ленке нагрудной знак «Почетный радист». Награда нашла героя. В Москве Ленка будет работать грузчиком в «Ашане». Благословенна наша страна, где почетные радистки-полярницы работают грузчиками во французских магазинах.

 

«Пазик» с проломленной скулой, минуя какие-то невероятные скопления строительных конструкций и строительного мусора, объезжая черные дымящиеся пятна проталин среди свежих сверкающих на солнце сугробов, доставил Энчо от самолета к общежитию на улице Папанина, к легендарной «Музыкальной шкатулке».

 

Однажды, по словам Энчиного отца, к ним из поселка на передающую радиостанцию пришел их изрядно побитый механик. Был брошен клич. Вездеход со мстителями рвался сквозь толщу поднятой ветром снежной пыли, в небе сверкали звезды.

 

Бойцами была допущена стратегическая ошибка: бить всех

подряд они начали прямо от дверей «Музыкальной шкатулки». Когда они с боями прошли до конца коридора, обратный путь уже был перекрыт разгневанными жителями общаги, изрядно ощипанными, но непобежденными и пришедшими в себя от внезапной атаки противника.

 

Последние бойцы забирались в вездеход уже на ходу, отбиваясь ногами от защитников общаги и теряя унты и валенки в полярной ночи.

 

 

Этим морозным и вьюжистым июньским утром Энчо в лыжной шапочке с отрезанным помпоном (Энчо отсек его еще в Алыкели — ему показалось, что помпончик смотрится слишком легкомысленно в краю немногословных мужчин) и с рюкзаком на плече, затаив дыхание, распахнул двери общежития. 

 

Навстречу по широченной деревянной лестнице со второго этажа ссыпался мужчина в толстом свитере, глаза его были стеклянны и оловянны. На траверзе Энчо он остановился, угрожающе посверкал белками, хотел что-то сказать, но не смог; погрозил пальцем и, после короткой схватки с дверями, выкатился в вездеходную колею. Дверь захлопнулась. Энчо пошел наверх.

 

Комната с огромным окном на север (множество стекол, рама в мелкий переплёт) была прокурена напрочь, на столе стояли мутные стаканы. Консервные банки с надписью «Вода питьевая» были доверху набиты мятыми бычками «Беломора».

 

Вслед зашла комендант общежития Нина Малахова. Она упиралась животом в свернутый полосатый матрац и прижимала к нему подбородком стопку постельного белья с печатями «ДУГМС».

 

— Добро пожаловать! — она бросила свою ношу на голую сетку металлической кровати, — столовая открывается в два, кипятильник купишь в сельпо.

 

Энчо усмехнулся. Последние пять лет кипятильник, а то и два сразу не покидали карманы его рюкзака.

 

Что-что, а устраиваться на новом месте Энчо умел и делал это с большим удовольствием. Он засучил рукава и принялся за дело. Через два часа стол был выскоблен и накрыт новой клеенкой, пол был выметен и вымыт, почерневшие от заварки кружки вычищены с солью, узнать комнату было трудно. 

 

На тумбочке у Энчиной койки тикал будильник, возле него

лежал неизменный «Тройной полярный сюжет» Куваева, рядом стоял начищенный ежик-пепельница и дымилась кружка с крепким сладким чаем. Жизнь налаживалась.

 

Дверь отворилась, в комнату вошел маленький молодой усталый человек с рюкзаком, в котором что-то грюкало.

 

— Привет, — сказал Энчо, — вот меня к вам поселили.

 

— Очень плохо, — сказал Коля Чекуров. Он неделю мотался на ледовой разведке, застрял из-за циклона в Амдерме и вез оттуда рюкзак пива друзьям. Коля медленно зафиксировал взглядом перемены в интерьере, устало помотал головой.

 

— Сейчас мне плохо всё. Сначала надо стряхнуть дорожную пыль, — Коля стянул с ног грязные резиновые сапоги, упал на койку и накрыл краем шерстяного одеяла лицо.

 

Глядя на Колю, Энчо почувствовал, что его плечи тоже наливаются тяжестью, а глаза закрываются сами собой. Он постелил кровать, лёг и заснул, как только коснулся щекой чистой наволочки.

 

Проснулся он из-за громкого разговора в комнате. Будильник стоял. Солнце светило в окно, пробивая белыми лучами обледеневший край сугроба, на четверть забравшегося снаружи на оконную раму. Четверо бородатых мужиков трудились над каким-то железным прибором на столе.

 

— «Трансивер, трансивер, трансивер...», — журчало лейтмотивом незнакомое слово. На газетке валялась кучка конденсаторов и резисторов вперемежку с проводами, на подставке из консервной банки дымился паяльник. Коля Чекуров спал, не изменив позы.

 

— Сколько времени, мужики? — спросил Энчо, сбросив ноги на пол и протирая глаза руками.

 

— Два часа.

— О, пора перекусить, — Энчо подтянул к себе джинсы со спинки кровати и стал одеваться.

 

— А ты далеко? — дружелюбно обратился к нему жилистый паренек с рыжей монашеской бородкой и веселыми голубыми глазами.

— В столовку надо бы, а то закроют, — как давно известное дело сообщил бывалый Энчо, проинструктированный комендантшей.

 

— Ага. На всякий случай — сейчас два часа ночи. До открытия столовой 12 часов по московскому времени. Рыжий подмигнул и снова полез паяльником в железное нутро трансивера.

 

-Также по диксонскому, нью-йоркскому — тычок

в баночку с канифолью, – и, не побоюсь этого слова, по жмеринскому, а также парижскому вре-ме-ни.

 

Заключительное прикосновение паяльником, и обязательно подуть. Рыжий подул внутрь прибора, выдернул паяльник из розетки, разлил по чашкам воду из эмалированного ведра, положил в ближнюю кипятильник и воткнул вилку в розетку.

 

— Чай будем пить. Что у нас к чаю?

 

Очарованный ночным солнцем Энчо пошел стрельнуть покурить. Из-за двери через комнату слышались звуки разговора. Энчо постучал и вошел. У окна стоял крепкий нетрезвый человек. Он поднял руку со стаканом ко рту и по-офицерски отставил локоть.      

 

Когда Энчо вошел — человек сделал выдох. Когда он увидел Энчо — четким движением разогнул руку и протянул ему стакан. 

 

Пауза затягивалась, никто не говорил ни слова.  

 

Энчо понял, что у него нет выхода. Подошел, взял стакан, кивнул еще двум сидящим за столом мужикам и выпил содержимое стакана до дна. Тут же другой мужичок проворно плеснул розовой жидкости из бутылки с розой на этикетке в другой стакан, протянул его Энчо и колебательными движениями ладони снизу вверх показал, что Энчо должен сделать. 

 

Энчо сделал и это. Так в первый раз в жизни Энчо выпил спирта и в последний раз в жизни попробовал ликер «Роза». 

 

Через полчаса он, счастливый и восхищенный местными обычаями, ввалился в свою опустевшую комнату, разбудил протестующего Колю Чекурова, усадил его за стол, достал заныканную бутылку белого «Муската красного камня» и заставил Колю выслушать историю всей или почти всей Энчиной жизни.

 

Теперь Энчо проснулся от дикой головной боли. Будильник продолжал стоять. В мутном окне было видно, как поземка летит через короткие тени от застругов. Энчо зажмурился.

 

— Который час, — снова спросил он, обращаясь в темное никуда за зажмуренными глазами.

 

— Вставай, вместе в столовую пойдем.

 

Энчо поднял веки и увидел сияющее лицо с мелкими капельками пота на лбу. Это был вчерашний крепыш со стаканом.

 

— Я — желанец. А вы сами, с откудова будете? — крепыш потянул Энчо за рукав байковой клетчатой рубашки.

 

И тем же днем Энчо узнал, что «желанцы» – это зимовщики с мыса Желания на Новой Земле, а еще есть «правдинцы», «уединенцы», «соп-каргинцы». И кого еще только ни встретишь на Диксоне – перевалочном пункте полярников с острова на остров, с островов на материк и обратно, в этой северной арктической столице на берегу Карского моря. 

 

Диксон. Последнее прибежище судового плотника Тессема со шхуны Амундсена «Мод». Кого только здесь ни встретишь. Встретишь и радость свою. На долгие годы.