Проза

 

 

За последние месяцы Андрей исхудал, осунулся, и только глаза блестели странным огнем. Товарищи предлагали помощь, но он деликатно просил не докучать и при этом отшучивался. "Хочу остаться в вашей памяти таким, каким вы меня знали по жизни, - говорил он: - А не фигурой в пограничной ситуации, занятой соотнесением экзистенции с трансценденцией". Петр недоумевал, по его представлениям следовало бороться за жизнь до конца. Святослав знал - борьба эта не имеет шансов на успех. И от этого знания ему порой хотелось выть. А Андрей тихо удалялся от товарищей. Удалялся он и от мира, цели которого теряли для него теперь всякий смысл. Его духу предстояло последнее и самое главное испытание жизни. И он просил у всевышнего только одного – не лишать его мужества.

     Андрей остался один. Только Старик посещал теперь его жилище. И странные посещения эти Андрей находил естественными. Старик появлялся ближе к ночи, не здороваясь, садился на стул посреди комнаты и начинал беседу больше напоминавшую монолог. Если и задавал вопросы, то не требовал ответов. Темы бесед назначал сам. Беседы вёл длинные, но как только настенные часы указывали на полночь, он обрывал монолог и, не прощаясь, уходил. Даже не уходил, а растворялся в воздухе.

 

     Беседы свои Старик начал сходу, не предваряя ничем.

     Допустим, умер Бог, а мы за ним. И все что есть - давным-давно истлело. Впустую носим призрачное тело и в пустоте пустое говорим. Допустим, мы - индукционный ток, вибрация бессмыслицы в эфире, фантомный разум в иллюзорном мире, сон мотылька, в котором умер Бог.  Тогда к чему вся эта суета? Бесплотные порхания над бездной?
     Андрей, вам знаком Борис Панкин? Нет? Так это был он, замечательный поэт.

     И продолжил.

     Человек давно уже в научных представлениях не является центром мира. Он песчинка в необъятной пустыне Космоса. И какая, скажите, разница, существует ли при этом тонкая настройка вселенной или нет. Да и вообще, расширяется и остывает наша вселенная или она структурирована в пространстве. Скажите, пожалуйста, что это меняет для нас по существу. Разве какое-либо знание может найти ответы на вечные вопросы нашего существования. Нет, наука наукой, а без религии человеку не обойтись.

     Да, нужен единый ствол, вокруг которого и зеленело бы духовное древо цивилизации. Мы же вынуждены признать: существующее древо усохло. Действительно, куда ни брось взгляд, везде упирается он в обломки культуры. Живем уже на свалке, вокруг продукты духовного разложения. Это реальный мир. И если человека ограничить им, а искусство ограничить функцией копирования, то душе человеческой ничего не останется, как утопить себя в канализационной клоаке цинизма.

     Это ведь и ваши мысли, не так ли. Но ваше понимание истории человеческого духа, мой друг, на мой взгляд, несколько упрощенное. Религия как нравственный закон в чистом виде вряд ли возможна. По моим представлениям вы просто заблудились между реальным и духовным миром.

     Конечно же, вы правы, когда повторяете сказанное до вас, но, к сожалению, уже забытое:  современный человек пребывает в тюрьме одиночества и эгоизма. И бог у этого человека соответствующий. В его религии отсутствует милосердие и сострадание. Если у людей и есть теперь что-то общее, то это только взаимный антагонизм. И всё это насаждается в сознание каждого последующего поколения.

     Вы правы, когда пишете, что человеку следует вернуть милосердие и сострадание. Я согласен, нравственности свойственно чувство сострадания. А в сострадании всегда присутствует сознание нашего единства. Согласен, что следует всячески культивировать социальные представления, способствующие закреплению и умножению в жизни человека экзистенциального модуса. Но социальная реальность зависит ведь от доминирующего типа личности, а тип личности в свою очередь формируется этой социальной реальностью. Эту связку, этот замкнутый круг разорвать трудно в обыденной ситуации. Это происходит только в периоды потрясений.

     Вы верите в новый Ренессанс и видите возрождение человечества на пути духовного прогресса? Вы считаете необходимым вернуть человеку естественное ощущение и понимание нравственности? Вы во многом повторяете Канта. Посудите сами. Вот что я вывел из ваших текстов:

     В основе всех действий разумных существ должен лежать принцип нравственности.

     Объективность морального закона, несмотря на недоказуемость, несомненна.

     Принцип нравственности не может быть эмпирическим.

     Человек не средство, а цель сама по себе.

     Никогда не относись к человеку только как к средству.

     Человек подчинен своему собственному законодательству, которое одновременно есть и всеобщим.

     Человек свободен пользоваться собственным разумом в делах, касающихся совести.

     А вы соизмеряли подобные принципы с нашими реалиями? Тотальная ложь и обман, укоренившиеся в обществе, постоянное стремление использовать другого человека как средство переполнили людские души скепсисом, обратили нравственность в побрякушку. Мне довелось не так давно проводить сравнительный анализ нравственных отношений существовавших в родовом обществе и сравнивать с таковыми в сегодняшнем, рыночном обществе. И я был поражен, современный человек деградировал в нравственном отношении ниже первобытнообщинного уровня. Да, да, не удивляйтесь.

     Сегодня извращенному сознанию европейца, пресыщенному патологиями, мало традиционных извращений. А дальше что? Что завтра преподнесут нравственные вырожденцы, именуемые себя художниками, на какие ещё патологии сформируют потребность в сознании массового человека. Сознание это, сталкиваясь с реальным миром, беспрестанно жаждет дурмана, забытья. Чтиво, сериалы, всевозможные шоу и реалти, звукоряд, разлагающий человеческие эмоции. Во всём следы одурманивания. Я уже не говорю о наркотиках. Умственные способности человека нивелируются. Везде превалируют жёсткие примитивные стереотипы. 

     Типаж нашего времени всю свою энергию тратит на приобретение и накопление. Что говорит психиатрия по поводу человека занятого исключительно мыслями, чтобы приобретать и обладать? Думаю, вы прекрасно знаете, любой квалифицированный психиатр поставит диагноз - душевнобольной, невротик. А как назвать общество, в котором преобладает подобный тип личности? Не иначе как больное общество. И в этом больном обществе черты больной личности признаны как естественные и соответствующие природе человека, и на этом построены нормы морали. В чём может видеть счастье человек с подобной моралью? Он видит его в превосходстве над другими, в сознании своей силы, а через подсознание – в своей способности завоевывать, грабить и убивать. О каком прогрессе можно здесь толковать,

     Переход к рынку только усугубил положение. Человек уже воспринимает себя как товар и озабочен только тем, как облачить себя в красивую упаковку. И отовсюду ему внушают, что конкуренция выявляет лучшего. Но конкуренция конкуренции рознь. Разве лучшие оказались на вершине социальной пирамиды? Разве борьба и конкуренция стимулируют наилучшие человеческие качества? Да - силу, ловкость и умение, но ведь и агрессию, и хитрость, и подлость. Лучшие качества человеческой души пробуждает в нас не конкуренция, а дружба, творчество, любовь. И, конечно же, труд, но только в том случае, если он свободный.

     Высшей целью стало приспособление. Манипулятивный интеллект подменил собой разум. Человек превращен в звено машины по извлечению прибыли. Зачем вы ищите человека, его не стало. Потому ваши надежды на духовный прогресс есть не что иное, как иллюзия, утопия.

     Никогда человек так не боялся мира, в котором существует. Страх перед миром сплошь и рядом порождает предубежденность, национализм, агрессию. Нравственность замещается инстинктом. Манипуляция сознанием достигла небывалых масштабов. Культура наша  находится в процессе самоуничтожения. И уже некому воспринять идеи ваши. Вот они реалии дня сегодняшнего, мечтатель вы наш, Кампанелла воскресший. 

 

     Беседы Старика Андрей слушал спокойно и в чём-то даже заинтересовано, будто перед ним был он сам, дряхлеющий телом и умом, ещё недавно возможный в будущем, но которому уже не суждено сбыться. Слушая, Андрей иногда соглашался, отмечая редкое совпадение мыслей и миропонимания, иногда отвергал, но молча, не вступая в дискуссию. Случалось, Старик читал мысли Андрея, а затем продолжал их, превращая бог знает во что, будто подтрунивал. Но Андрей прощал. Прощал он Старику и излишнюю категоричность, и непоследовательность, и манеру преувеличивать, и привычку обильно цитировать. Прощал и стереотипность мыслей, и их заимствование. Что делать, человек стереотипен во всей своей сущности, от клетки до психики. Человек склонен к категоричности и непоследовательности, что уж говорить о старом человеке.  

     По истечении некоторого времени Андрею стало казаться, что в беседах Старика сокрыта некая система, что ведет он от частного и бытийного к общему, вечному. Но дойти до этого вечного ему никак не удавалось.

 

     Последнюю беседу Старик начал в лёгком атакующем стиле.

     Андрей, вы так высоко ставите в литературе искренность автора. Не спорю, засилье мертвых душ в литературе достигло апогея. И всяк мертвяк объявляет себя профессионалом. Сии профессионалы делятся на два больших лагеря. Одни со снобистским высокомерием декларируют главенство эстетического и провозглашают литературу для литературы, другие штампуют чтиво и заколачивают деньги. Литература сегодня во многом есть имитация.

     Вы с некоторой брезгливостью относитесь к прозе цветастой, вычурной. Считаете, что нарушен баланс. Но и вы ведь нередко нарушаете естественный баланс в художественном слове и перегружаете его когнитивной составляющей. А не кажется ли вам, что первоначальной функцией слова было внушение, подчинение не через рассудок, а через чувство. Внушаемость посредством слова – глубинное свойство психики, возникшее раньше аналитического мышления. Зачем же перегружаете читателя мыслью. Хотя, вспоминая пару ваших статей о природе поэтического, прихожу к выводу, что придерживаетесь вы некой третьей позиции, в основе которой лежит мировосприятие, восходящее к архетипу. По этому признаку вы делите людей на обладающих поэтическим мироощущением и чуждых такому мироощущению. Вопрос в том, любой ли истинный художник обладает поэтическим мироощущением, и может ли он состояться без оного. Думаю, однозначного ответа здесь нет, ибо искусство шире поэзии.

     Искусство – один из самых древних атрибутов человеческого существования. Искусство старше и религии, и науки. Оно старше государства, собственности, старше всех сложных взаимоотношений и чувств, в том числе чувства личности. Не думаю, что из этого следует предполагать его крайне примитивным или лишенным духовной роли. Вспомните Древний Египет, уже там оно предполагало дарить бессмертие, быть прямым продолжением жизни. Хотя  и предназначалось не для осмотра, а представлялось чем-то в себе сущим. И труд художника считался священнодействием по однажды установленному порядку.

     Только много веков спустя искусство стало предполагать и наличие зрителя, и индивидуальность автора. Вспомните раннее Возрождение, кватроченто. Конец ремесленничеству. Теперь художник утверждает в искусстве свою индивидуальность. И эта индивидуальность иногда прорывает время, делает бросок в своем творчестве на века вперед.     Искусство всегда подсознательно стремилось к вечности. Везде присутствуют следы этого устремления. А с проявлением индивидуальности стало очевидным, что и большинство художников несет в себе эту наивную надежду на вечность. Поэтому искусство наивно. Нигилизм в искусстве разрушает наивную надежду, но вместе с ней разрушает и искусство.

     Потуги модернизма выглядят подчас амбициями умалишенного. Нередко здесь больше философии, чем искусства. Запредельный идеализм достиг не только отрицания материального мира, но и идеи как таковой, где нет мысли, а присутствует фантастический мир без всякой внутренней связи, сознание зрителя погружается в темную мистику.

     Постмодернизм пошел дальше, он вообще отрицает искусство как индивидуальное выражение красоты, эмоции или ценности. Разговоры о всё возрастающей роли науки и техники и умирании искусства – демагогия бесталанных дилетантов. И везде следы паразитирования на истинном искусстве. К примеру, рассуждают и спорят о том, с кого писал "Джоконду" Леонардо да Винчи. Роют могилы, проводят анализы, рядятся под искусствоведов. Ох уж это человеческое убожество. Да разве подобные страсти и деяния добавят хоть что-нибудь "Моне Лизе", разве углубят наше восприятие этого художественного полотна. Субкультура реализует себя на фоне низших эмоций и ей недоступны уже высокие эмоции высокой культуры. Но вернемся к нашим темам.

     Любое модернистское искусство есть скорее плохая философия, чем художественное творчество. В концептуальном искусстве отрицание художественной деятельности достигло высшей точки. Художник здесь только "мыслит". Это вам ничего не напоминает? Вы в некоторых своих произведениях в нескольких шагах от подобной позиции. Но в других, практически не разделенных во времени, вы наоборот крайне поэтичны и чувствительны. Чем это объяснить?

     А вот ещё, уже из обыденной жизни. Скажите, пожалуйста, зачем вы донимали одного известного литератора и издателя? Хотели дознаться, зачем он пишет свои дневники и стихи? Друг мой, да разве он способен ответить на это ваше "зачем"? Он молчал, а вы донимали. Пожалели бы, так нет.

     Понимаю, для вас время иллюзий давно закончилось. Другие писатели сбиваются в стаи, всевозможные профессиональные союзы, окололитературные кучки. А вы один-одинешенек. Возможно, писатель и должен быть один. Один перед богом, один перед миром, один перед своей совестью.

     Мне кажется, вы иногда пишите по горячим следам. Это неправильно. Пока бурлит море событий и кипит страсть – живи. Писать садись на отголоске чувств, на их воспоминаниях, когда эмоции приобретают мягкие оттенки. Важно, что и мысли при этом отстаиваются, просветляются.

     Не раз ловил себя на мысли, что ваши герои частенько говорят вовсе иначе, чем люди в реальной жизни. Хотя вынужден признать, что если следовать тому, как говорят люди в жизни, то и книг писать не следует вовсе. Что там читать будет, кроме фраз-клише и глупых обыденных мыслей. Художественное слово должно всё же поднимать человека над реальным миром. Но пойдем дальше.

     Вы нередко пренебрегаете устоявшимися законами жанра. И, по-моему, в ваших произведениях присутствует иногда чрезмерная упрощенность, некоторое утрирование и даже морализаторство. Я думал над этим. Первый план, сюжет у вас  всегда прост. Складывается представление – преднамеренно прост. При этом у вас всегда присутствует подтекст, и он уже на порядок глубже и серьезнее. Но до подтекста ещё докопаться надо. Читатель может вполне ограничиться первым планом и считать вас беллетристом. Думаю, подтексты ваши далеко не всем по зубам. И на фоне такой сложной комбинации нередко прием утрирования в ваших произведениях достигает предела. Это следствие ваших попыток создать новый жанр? И вы в плену своих схем?

     Допустим, для вас это дань жанру и стилю. Вы перенесли, излюбленный с некоторого времени в нашей литературе прием недосказанности, из первого плана в подтекст. Я прав? Тогда ещё раз подчеркну, что ваша литература в полном её объеме может быть воспринята и понята далеко не всеми. Большинство будет ограничиваться внешним планом, а он, признаюсь, нередко тривиален. Вы обрекаете свои произведения на сложную жизнь, на сиротство и бесприютность.

     Я не спрашиваю, зачем вы пишите. На этот вопрос вряд ли вразумительно ответит любой писатель. Но кто будет читать ваши произведения? На кого они рассчитаны, на кого могут оказать воздействие? Вы хотите повлиять на сложившийся уже тип рыночного человека? Но ваши книги и рыночный человек принадлежат совершенно разным эпохам, разным цивилизациям. Книги ваши не могут быть восприняты в принципе, они принадлежат иной культуре. Для нынешнего человека ваши книги всё одно, что древние свитки, написанные на непонятном языке. Требуется переводчик. Но и тогда они вряд ли будут восприняты. О положительном воздействии на сложившийся тип личности и говорить не приходится. Он, этот тип, глух и невосприимчив к вашим посылам, вашим героям и вашим ценностям. Выходит, книги ваши для тех редких ныне людей, для тех одиночек, которые не смогли или отказались адаптироваться к новому миру, к новой культуре, культуре до предела приземленной, лишенной высоких ценностей. Но таких людей единицы. Выходит, книги ваши написаны для самого себя. А это уже из области психиатрии.     

     В ваших произведениях нахожу следы навязчивых идей, они перетекают из одной вашей книги в другую. Понятно, что без навязчивых идей книги вообще не пишутся. Но не очень хорошо, когда это бросается в глаза, бьет в нос. Ведь далеко не всякий читатель разделяет ваши идеи и ваши мысли.

     Известно, что настоящий писатель всю жизнь пишет по существу одну книгу, книгу своей души. И существует он ценой собственной души. И как уже сказано, каждое произведение искусства – прежде всего автопортрет его создателя. Не кажется ли вам, что автопортрет ваш изобилует пессимистичными тонами? Безусловно, участь человека в этом мире печальна. Но печально не то, что человек смертен. Ибо трудно представить себе мир с бессмертным человеком. А если и представить, то это будет мир населенный монстрами. Печально и не то, что смертен он внезапно. Здесь Булгаков намудрил. Внезапная смерть избавляет нас от излишних страданий…

     Здесь Старик будто запнулся, остановился в своей речи, вытер со лба выступившую испарину и продолжил уже в другом тоне.

     Друг мой, я не знаю, что сказать. Простите выживающего из ума старика. Я наплёл вам и сейчас и в прошлые разы бог весть что. Ну какой из старика мыслитель, мудрец. Так, дряхлый фарисей, вытряхивающий из своей головы столь же дряхлые книжные истины. Что могут стоить они пред дыханием вечности. Если что и объединяет меня с мудростью, так это то, что я также ищу не наслаждений, а отсутствия страданий. А так, старость забывчива и педантична, брюзглива и сентиментальна. Я уже готов был нести ещё что-то о вашем преднамеренном уходе в маргиналы. Боже, да разве одинокий и маргинальный синонимы. Как я глуп. Ведь жизнь учила меня, что высшей доблестью человека есть доблесть его духа, способного стоять в одиночку против всех обстоятельств, стоять до конца, если того требует выстраданная им истина. А я выстраданные истины спускаю в угоду книжному хламу.

     Вы правы, у человека нет иного пути к богу, кроме как пути дальнейшего очеловечивания. А у литературы нет другой задачи, кроме как служить этому очеловечиванию. Но какой смысл толковать о религиях, о боге. Бог покинул нас, или давно умер, умер от отчаяния и тоски, увидев результат своего посева. Что делать, и боги ошибаются.

     Каждый человек, несмотря на гигантскую биомассу человечества, безнадежно одинок. Одинок с момента своего отщепления от общего, одинок на пути своего становления,  одинок и в своем исходе при возвращении в лоно общего. И одиночество на последнем этапе есть, быть может, самое мучительное для нас, ибо отрицает и наше рождение, и становление, и всё наше существование.

     Пустынен мир, здесь догорают звезды – встревоженные богом миражи. Вглядись в воронки черных дыр, там замирает хаос звездный. Их тяготенье – детский лепет мира, что истекает множеством попыток быть. Жжёт душу пустота. Как одиноки мы! Мир – пустота, а наша жизнь – попытка, и больше ничего, лишь эхо душ блуждает.

 

     Старик закончил встречу строками не так давно написанными Андреем, закончил и исчез, исчез навсегда. Андрей же остался с обрывками его мыслей в голове. Он не находил в них ничего нового для себя. Всюду присутствовали следы отрицания реального мира, следы парадоксального и даже пралогического мышления, безразличного к противоречиям. Если и находил в них моменты истины, то большей частью искаженные. И ему уже казалось, что видел он и не Старика, а себя в кривом зеркале.

 

 

     Весна выдалась холодной. Пробудившийся, было, на краткое тепло первоцвет осыпался на землю. Во всём ощущалась бесприютность и безысходность.

     Андрей проводил время уже не столько в работе, сколько в попытках подвести итог.

     Что есть нынешний человек? Всё в нём пропитано стремлением обладать. Фетиш обладания создает иллюзию устойчивости, иллюзию возможности влиять на реальность. И основано это не на вере в собственные силы, а на вере в силу собственности. Человек заражен бациллой личного накопления. А поскольку достичь желанного своим трудом не представляется возможным, всюду присутствует стремление использования других людей в своих целях. Здесь Старик прав. Что ещё? Такой человек изначально воспринимает всякого иного как противника в борьбе за обладание. В таком человеке отсутствует солидарность, способность сострадать, потребность отдавать. Он внутренне глубоко пропитан цинизмом, он не способен по-настоящему любить. Подобным уродством пронизана вся наша реальность. Оно проникло во все сферы жизни, искусство и литература пали под его напором.

     Горько было Андрею сознавать подобные истины. Пусть так, пусть мир и человек в нём таков. Но не к такому же стремился он, Андрей, в своей жизни и в своем творчестве. Каким бы он хотел видеть человека? Прежде всего, сумевшим поставить бытие над обладанием. Что ещё? Конечно же, способным дарить другим своё тепло и сочувствие. Всё так, но должно быть ещё нечто более важное и основополагающее. Вера в собственные силы. Так. Способность придать смысл нашей жизни. Так. Иначе невозможно избежать абсурда в восприятии жизни. Дальше. Любить жизнь во всех её проявлениях. Признавать святость жизни и того, что способствует ей. Радоваться возможности служить людям, отдавать, дарить, делиться. Научиться жить без идолопоклонства. Так. Но что-то главное во взаимоотношениях человека с миром осталось за пределом. Да, как он об этом забыл. Конечно же, умениефилософски принять факт конечности своего бытия и человеческого вообще. Вывод Эпикура о том, что смерть нас не касается, выглядит детским в своей казуистике. Мысль Спинозы о том, что мудрый думает о жизни, а не о смерти, пожалуй, несколько однобока. Человек должен думать и о жизни и о смерти. Это важно.

     Что имеем в результате, думал он. Имеем идеал вряд ли достижимый в реальном мире, а ведь человеку следует жить именно в таком мире. Чтобы состояться в реальном мире, человек должен быть также верен принципу: не обманывай других, но и себя не позволяй обводить вокруг пальца. Под свободой иметь в виду, прежде всего, возможность быть самим собой. И помнить, что зло и разрушительность это результат неправильного, уродливого духовного развития.

     Что ещё? Конечно же, понимание того, что немногие люди достигают совершенства. Вот, пожалуй, и всё. Немного, но чрезвычайно трудно достижимо. Взять хотя бы меня, думал он. Я старался быть мыслящим художником, стремился закреплять в сознании людей стремление к высоким идеалам. Но чем больше я стремился познать людей, тем больше погружался в страдание и отчаяние. И всё, что я чтил как высокое и святое, разбивалось вдребезги при соприкосновении с реальным миром. Мир, который я нёс людям, был вымыслом моей души. Вот в чём вся штука.

     Андрей горько усмехнулся своим мыслям. В его положении, возможно, следовало думать об ином. Но его голова, оккупированная тупой нескончаемой болью, не рождала более глубоких и неординарных мыслей. Ему, вероятно, следовало вообще не думать. Затаиться как мышь и не думать, а ждать. Но душа отчаянно цеплялась за жизнь. Пока я думаю я живу, повторял он час от часу для себя. Великий страдалец Паскаль, только теперь Андрей мог по-настоящему оценить величие его духа.

 

     Часто теперь по ночам он просыпался оттого, что слышал явственно голос, она звала его. Вот и сейчас он встал с постели и долго в тоске бродил по квартире, пытаясь размышлять. Бог дал мне жизни больше чем моим близким и родным, больше чем многим моим соотечественникам, больше, чем иным великим, думал он. И что же? как я распорядился божьим даром? Промучился, отстрадал несчастный человек. И никого не сделал счастливым. Разве несчастный человек может сделать кого-то счастливым. Сколько осталось моего существования? неделя, месяц? Странно устроен человек, готов верить во что угодно. Но ведь и рождается только для того, чтобы умереть. Ибо, что есть всё остальное в его жизни? Мираж чувств, мираж мыслей, мираж представлений о мире. Масса ничем неоправданных иллюзий. И ничего не остается, когда приходит конец миражам и иллюзиям. Я и писал-то от безысходности, в ожидании конца. Господи, скорее бы уже. Что значу я в этом иллюзорном мире? Ворох никому не нужной бумаги, а точнее груда виртуальностей. "Никому не нужный ворох излияний души", - уже вслух произнес он, сел за компьютер и принялся с рвением вычищать его от своих текстов, удаляя всё подряд. Выполнив операцию уничтожения, он с облегчением вздохнул и снова лёг в постель.

 

     Снился ему последний сон, очень явственный.

     Он стоял в абсолютном одиночестве на пустынном морском берегу. Вокруг ни души, и только чайки немо парили над волнами. Море штормило, набегая волнами на берег, но тоже немо. Мир вокруг будто потерял способность звучать. Неизвестно откуда появилась высокая щуплая мужская фигура в темном плаще и шляпе. Она двигалась по направлению к морю. Удалось разглядеть лицо, худое и удлиненное, на котором выделялись крупный нос с горбинкой и короткие усы. Пришелец смотрел вдаль, в одну точку, будто опасаясь пропустить появление на горизонте чего-то очень важного. Андрей был уверен, что видел его раньше и даже знал имя. Но вспомнить не удавалось.

     В одно мгновение картина мира изменилась. Налетел холодный ветер и стал терзать побережье. А пришелец всё стоял под пронизывающим ветром, и было видно его чахоточное покашливание. А норд-ост задувал, всё круче вздымая волну. И та пенилась под его напором. С неба посыпалась крупа с дождём. Плащ на пришельце покрылся ледяной коркой, со шляпы свисали сосульки. Но он упорно стоял на берегу, будто пытался переломить своей настойчивостью ход событий. И, казалось, тело его уже превратилось в ледяной столб, дунет ветер чуть сильнее и он рассыплется со звоном на мелкие льдинки. Но нет, стоял. Видно что-то согревало изнутри и было сильнее холодного безразличия мира. "Вот и побратались мы с тобой", - подумал Андрей, и мысль показалась удивительно материальной.

     Ветер прекратился так же внезапно, как и налетел. Небо затянуло серой пеленой, и повалил густой лохматый снег, он стал покрывать землю. И вот уже нельзя было различить пришельца от накрывшего всё белого савана. "Меня тоже заносит", - промелькнула мысль, и Андрей попытался стряхнуть с себя снег. Но снег не стряхивался, и Андрей понял, что погребен, погребен навсегда. Стало тяжело дышать, его охватил ужас и он проснулся.

 

     Тело трясло от озноба, трясло и мысли. Дело близится к финишу, решил он. Следует начинать конкретные приготовления. Вся суета жизни так ничтожна, думал он. А люди так безрассудны и так безжалостны. Зачем приходим в этот мир? Зачем портим друг другу жизнь? Бог знает. Ведь всё одно: неудачливые и везучие, здоровые и больные, богатые и бедные, хозяева и рабы, - у всех удел один. И какая разница - в дубовом гробу или в пленке тебя опустят в могилу, мраморное надгробие или простой камень над ней водрузят. Могильным червям всё одно. И нам всё равно, потому что нас уже нет, будто и не было никогда на свете. А что же было с нами? Никто не знает. И мне совершенно нет дела до людей и их глупостей. Что они мне, что я им? Так, попутчики. Человек изначально одинок. То, что он собирается в стаи, чтобы выжить, не меняет сути дела. Как только душа зарождается, она уже обречена на одиночество. Давно известно - каждый умирает в одиночку. Это были уже и не мысли, а клише, лихорадочно извлекаемые из памяти и выстраиваемые во фразы воспаленным мозгом.

     Андрей с трудом поднялся с постели, неуверенным шагом прошёл к окну, открыл его. "Это для тебя, Гонец", - с трудом проговорил он и почувствовал, что и речь уже покидает его. Прикладывая отчаянные усилия, застелил постель чистым бельем, надел чистую рубаху и повалился в постель. Господи, ты ничего мне не оставил, подумал в отчаянии он и стал мысленно отматывать свою жизнь назад, пытаясь найти то, на что можно было бы опереться в последние минуты. Воспоминания сменяли друг друга, и вот он уже совсем маленький мальчик, плачущий в одиночестве в пустой комнате. Всё, подумал он, дальше грудничок, ещё дальше эмбрион. Время отторжения, время земных блужданий для него заканчивалось. Он возвращался в лоно целого. Собрав остаток сил, привёл тело в порядок, вытянувшись в струну. Взгляд уперся в потолок. Андрей закрыл глаза.

  

     Гонец бежал по ночным улицам города, фонари были погашены, окна домов темны, но он нашел бы дорогу на маяк и в полном мраке. Хотелось сесть и выть на блеклые звезды, но он бежал. Наказ, данный Андреем, был выше собачьего отчаяния. На городской околице Гонца долго провожала лаем стая собак, потом отстала. Он вбежал на холм, увидел очертания маяка, и сбавил бег.

     Дверь в жилище Петра была закрыта. Гонец сел у двери и стал потихоньку скулить, затем, не выдержав, завыл. Петр проснулся, открыл дверь и увидел Гонца. Тот проскользнул в помещение и тут же лёг на пол, положив голову на лапы. Из собачьих глаз стекали слезы. Петр понял всё.

 

     В квартире Андрея присутствовал строгий порядок, почти казарменный. И ничто не свидетельствовало о том, что здесь провел последние свои дни смертельно больной человек. Только безжизненное тело Андрея возвращало друзей к сути происшедшего события. Оно лежало вытянутым в струну, руки прижаты по бокам, глаза закрыты. Лицо строгое, с едва заметными следами перенесенных мук. Рядом с диваном на полу металлический таз, в нём сожженная стопка бумаги. Святослав попытался взять её в руку, в воздухе закружили частицы пепла и сажи. На чудом сохранившейся от огня верхней кромке первого листа Святослав прочел: "Обожженные одиночеством. Роман". Это был прах. Прах, еще недавно воплощавший поиски человеческого духа.

     Святослав подошел к рабочему столу Андрея. На стене висела фотография Дмитрия Лихачева, под ней слова ученого: "Литература - это совесть общества, его душа. Литература, в которой не бьется тревога совести это уже ложь. А ложь в литературе это худший вид лжи". Фото было добыто из журнала, само высказывание Лихачева было выведено рукой Андрея. Здесь же на столе лежало несколько листков бумаги. На них странным образом соседствовали стихотворения выдающихся поэтов и вполне любительские строки неизвестных авторов. Под рукописными листками текст завещания Андрея, где всё своё немудреное имущество он завещал детскому приюту. Чуть в стороне - посмертная записка. Святослав взял её в руки и прочитал: "На стыке двух хромых эпох, на сломе старых песнопений не чёрт, тем более не бог, страданьем заклейменный…"   На слове "заклейменный" предложение обрывалось, будто не досталось слова выразить всю трагичность и всю безысходность нашего существования. Была видна попытка зачеркнуть написанное, но содержимое ручки иссякло. А ниже, уже под этими строками, попавшим под руку карандашом: "Друзья, простите за отстраненность в последние дни. Сажайте розы в проклятую землю! Слова не мои, но это всё, что могу пожелать вам в свой последний час".

     Неужели это всё что осталось от Андрея, горестно подумал Святослав. Сожженный роман должен быть в памяти компьютера. Святослав включил компьютер. Но все рабочие папки текстового редактора были пусты. Только в корзине удаленных файлов удалось обнаружить обрывки эссе под названием "Полёт мотылька на пламя".

 

     Святослав и Петр медленно шли по кладбищу. Могилами и гробами ныне торговали молодые предприимчивые люди. Кладбище приносило прибыль во все времена. Среди скромных могил то здесь, то там высились пантеоны, сверкающие отшлифованным мрамором и металлом. Обширные надписи и послания, выполненные золотом на мраморе, по обыкновению были пошлыми и не несли в себе ни глубоких мыслей, ни проникновенных чувств.

     - И на кладбище продолжается ярмарка тщеславия, - проронил Петр.

     Неожиданно вышли из лабиринта надгробий и обелисков на поле, усеянное холмиками. Десятки наспех забросанных могил с небрежно воткнутыми в них грязными фанерными табличками с номерами.

     Петр остановился, посмотрел вокруг и тихо сказал Святославу:

     - Вот она неприкрытая суть нашего пребывания на Земле. Где мы? в двадцатом миллиарде, в сотом?

     И вспомнив слова Андрея, усмехнувшись, добавил:

     - Вот он червь, возомнивший себя богом.

 

 

     Незначительные сбережения Святослава разошлись быстро. Надо было как-то жить, и он потихоньку стал распродавать из дома вещи. Скоро и продавать было нечего.

     Настойчивый, властный звонок в дверь. Лиза вскрикнула: "Мама!" – и побежала к дверям.  Открыла дверь нараспашку и оторопела. В дверях стоял милиционер. За его спиной на площадке - чужие люди. Отодвинув Лизу в сторону, милиционер прошел в квартиру, за ним другие.

     - Фамилия? – потребовал милиционер ответа у Святослава.

     Святослав отвечал на вопросы и догадывался, куда ведут дело пришедшие.

     К Лизе наклонилась пожилая женщина и делано ласковым голосом спросила:

     - Девочка, как твоя фамилия?

     - Лиза Петренко,- ответила та и стала плакать.

     - Не плачь, девочка, мы тебя не обидим, - погладила её по голове тетя, - мы тебя отведём в дом, где много детей и тебе там будет хорошо.

     - А дядю мы отведем в другой дом, - в издевательском тоне произнес милиционер и потребовал: - Руки!

     Наручники защелкнулись и Святослава повели.

     За спиной он слышал надрывный плач Лизы.

     В милиции ему задали всего лишь один вопрос:

     - На каком основании держите у себя чужого ребенка?

     - Меня просила об этом её мать. Она лежала на лечении в моем отделении.

     Дознаватель вопросительно посмотрел на Святослава. Тот пояснил:

     - До недавнего времени я работал заведующим хирургическим отделением городской больницы.

     Недоверчивым взглядом дознаватель смерил Святослава с ног до головы и буркнул:

     - Это мы обязательно проверим. Распишитесь.

     И Святославу сунули лист протокола.

 

     Освободили Святослава через двое суток. На дверях его квартиры был уже другой замок, а в квартире – чужие люди. Дверь ему не открыли, а лишь ответили, что вещи снесены в подвал. Среди выброшенных вещей он не нашел своих акварелей. Попытался выяснить их судьбу, в ответ пригрозили вызвать милицию.

     Вот тебе и суд прокуратора, - прошептал он.

     Время года стояло теплое, скамейки в сквере были жестковаты, но ночь Святослав кое-как перекантовался. Утором он сидел в самом закутке сквера под стеной здания ночного клуба. Над его головой красовался громадных размеров плакат, рекламирующий очередные соревнования по стриптизу. Чуть поодаль у большого фонтана проходил конкурс на самого красивого младенца. Пару десятков не очень далеких умом мам прокатывали по кругу коляски с младенцами. Дяди и тети из жюри заглядывали в коляски, что-то помечали в блокнотиках. Играла незамысловатая музыка, плакали младенцы, развевались на ветерке флажки. Через некоторое время в мегафон объявили: победил в конкурсе номер двенадцатый. Молодая мамаша с волосами фиолетового цвета подпрыгнула с криком "йо" и поскакала получать диплом. Святослав наблюдал с грустным недоумением. Он никак не мог взять в толк, отчего люди тратят свою жизнь на подобные штучки.

     В этот момент сбоку раздался голос Петра:

     - Святослав! Ничего не понимаю.

     Святослав развернулся к Петру, а тот продолжал:

     - Пришел к тебе, а там какие-то лавочные морды, говорят, что ты уже не живешь. У меня голова кругом пошла. Иду по улице, вижу тебя, и в таком виде. Что случилось?

     Святослав кратко объяснил суть происшедшего. Рассказывая, видел, как лицо Петра побагровело от негодования, как на нём заиграли желваки, а руки сжались в кулаки.

     - Идём ко мне, - выдохнул Петр.

     Вслед им восторженный голос гнусаво зазывал бабушек с внуками трёх-пяти лет на региональный отбор для невиданного ещё в стране шоу.

     У галереи в коротком ряду выставленных на продажу картин Святослав вдруг увидел одну из своих акварелей. Увидел и от неожиданности приостановился.

     - Что-то случилось? – поинтересовался Петр.

     - Да нет, нет, ничего.

     Они вышли на улицу, усеянную по обе стороны предвыборными плакатами. С плакатов смотрели откормленные лица с наглым и туповатым выражением. Читать и писать эти претенденты на власть вероятно умели. Во всяком случае, считали до миллиона без ошибок. Это была новая команда: дети, соратники и последователи сегодняшних хозяев жизни. Наследники, одним словом. Петр прокомментировал плакаты парочкой крепких слов. Святослав молчал, шелуха жизни его совершенно не интересовала.

 

     В лунном свете, заливающем помещение маяка через окна, Святослав видел лицо Петра – глаза открыты, в глазах тяжелое раздумье.

     Утром Петр сосредоточено стал к чему-то готовиться, отутюжил военно-морскую форму черного цвета и надел на себя. Святослав спросил:

     - Ты куда?

     - Схожу на часок по делу. Здесь недалеко. Ты не скучай без меня.

     - Я попытаюсь узнать, куда отправили Лизу.

     - Попробуй, - ответил Петр, развернулся и вышел.

     Но тут же вновь появился в проеме двери и бодро произнес:

     - Не падай духом, старина. Сдаваться нам никак нельзя.

     И ушел. Святослав вышел вслед и увидел одинокую фигуру моряка на пути к городу. Петр шел быстрым широким шагом, будто следовало ему прибыть к месту назначения в строго назначенное время.

 

     Святослава пинали из кабинета в кабинет, под конец сжалилась пожилая женщина из комиссии по делам несовершеннолетних и дала адрес детского дома, куда отправили Лизу. Детдом находился в соседнем районом центре. Приободренный этим обстоятельством Святослав, не откладывая, тут же отправился в путь. Внутренняя пружина, свитая из тревоги и душевной боли, подталкивала к действиям.

     Солнце миновало зенит и склонялось к закату, дорога пылила, автобус останавливался часто, подбирая и высаживая неспешных пассажиров. В салоне пахло прокисшим молоком, крякали утки. Пассажиры облегченно вздохнули, когда автобус покинул дед с визжащим поросенком в мешке. Наконец автобус преодолел назначенные ему километры и благополучно прибыл на конечную остановку.

     В детском доме Святослава встретили без энтузиазма, заведующая долго выясняла, зачем он прибыл.

     Привели Лизу. Она, увидев Святослава, бросилась к нему.

     - Забери меня отсюда. Мне здесь плохо, - выдавила она сквозь рыдания.

     - Лизонька, я обязательно тебя заберу.

     - Сегодня?

     - Сегодня не получится.

     - Почему?

     - Надо оформлять много бумаг.

     - Только побыстрее.

     Вмешалась заведующая:

     - Хватит травить душу.

     Лизу уводили, а Святослав совал в детскую руку бумажку и говорил:

     - Пиши мне по этому адресу. Я буду приезжать каждое воскресенье.

     Лизу увели, а заведующая с укором бросила Святославу:

     - Зачем наврали, папаша? Плохой вы отец, довели ребенка до такого состояния.

     Святослав молчал.

     - Ну а мать что же? Пьянствует? Умерла?

     - Пропала без вести, - тихо проронил он.

     Выйдя из детдома, Святослав поискал местную больничку. Нашел быстро. Мужиковатый главврач с усталым лицом встретил его без всякого интереса.

     - Я ищу работу хирурга, - сообщил Святослав.

     Главврач недоверчиво посмотрела на него.

     - Не удивляйтесь, я хирург, хороший хирург, - попытался рассеять сомнения Святослав.

     - А ну покажи свои руки, хирург! – потребовал начальник.

     - Да не сомневайтесь, я действительно хирург, - и Святослав протянул вперед свои руки, поворачивая ладонями вверх. – Я вам обязательно покажу и свои документы.

     - У нас нет хирургического отделения, - буркнул главврач.

     - Я могу пока и санитаром.

     - Вряд ли у нас когда-либо откроют хирургическое отделение. Да и сокращения. Скоро, похоже, прикроют нас, черт бы их побрал с реформами, - и главврач тяжело вздохнул.

     Святославу оставалось только извиниться за причиненное беспокойство и удалиться.

     Обратная дорога оказалась длиннее. По расписанию автобус только утром, городок в тупике, проходящего транспорта нет. И Святослав отправился своим ходом. До автомагистрали по его представлениям было километров пятнадцать. Преодолевая их, он на ходу выстраивал планы. Планы исходили из возможности продать баркас, единственный теперь капитал. Но денег и на развалюху не хватит. Цены на побережье кусались. Вступать в судебную тяжбу за квартиру в его положении, по крайней мере, наивно. Бедный ребенок, надо же было судьбе послать такого ограниченного в возможностях благодетеля. И здесь он остановился на простой и ясной мысли: ему поможет Петр, он оформит опекунство на себя. Повеселев, зашагал быстрее.

     Разве мог он знать, где сейчас Петр и что с ним.