Проза

Студия "Лувр". Минск 2008г.

    «Цекисты» и таланты

 Валя-секретарша накрыла на стол и ушла из кабинета. Глядя на бутылки коньяка, бутерброды с рябинового цвета икрой и тарелки с многочисленными закусками, сам Уклеев вспоминал жену: та и рюмочку нальет и поднесет к его рту, и бутербродик – к его рту. И все это – молча. А в кабинете то же самое для Уклеева делал Муха, постоянно говорящий первый заместитель Уклеева.  А фамилия у Мухи – Второй. Позвать что ли его?

     Нет, звать нельзя! Сегодня этот постоянно говорящий первый заместитель донес Уклееву, что Иванов – главный червяк редакции журнала «Советская деревня», работающий, кстати, на должности ответственного секретаря, сказал про Уклеева на какой-то пьянке:

     Над неправдою лукавой

     Грянет, мол, Божьею грозой.

     Утром донос от Мухи поступил, а Уклееву весь день страшно. Ответственный секретарь стал повторяться! Слова «застой», «стагнация» весь день приходили Уклееву в голову. Ведь эти слова говорило целых пять лет первое лицо в стране – генсек Горячев. Но Уклеев никогда не произносил эти слова по собственному адресу. И он весь день молчал и думал: «Застой, стагнация – у ответственного секретаря-червяка. Как мне быть? Застой, стагнация – у ответственного… Как мне быть? Застой. Как мне быть?»

     Единственная фраза, которую вечером произнес Уклеев: «Валя, ты иди, раз стол накрыла, но ко мне – никого!» – ничего не решила! Уклеев и после нее смотрел на накрытый стол, вспоминал жену, а думал – об ответственном секретаре.

     Один Бог знает, откуда они появляются, эти червяки, думал и думал Уклеев! И нынешний ответственный – один Бог знает, откуда появился. Иванова взяли в штат без всякой рекомендации в 1985 году.

     Тогда новый генсек Горячев назначил инспектора ЦК КПСС Уклеева главным редактором журнала «Советская деревня». Журнал имел самую никчемную репутацию в государственном издательстве «Нива». Единственное, что было необычным, - тираж: подписку на «Советскую деревню» приходилось даже лимитировать, издание считалось сверхдефицитным. Однако и при лимитировании, при ограничении подписки она все равно достигла двухсот тысяч экземпляров. Показывая, что «Советскую деревню» они ни во что не ставят, руководители издательства «Нива» отнимали у журнала все деньги, а взамен даже ни одного нового письменного стола сотрудникам не дали. Так продолжалось все двенадцать лет, пока Уклеев, от ЦК КПСС, курировал «Советскую деревню». И вот его назначили туда главным редактором. Горячев почти всех «цекистов» назначал на те места, которые ими раньше курировались.

     И вот теперь Уклеев вспоминал:

«Один Бог знает, откуда появляются эти червяки. Тогда, в 1985 году, Иванов встретил меня на этаже, где располагалась «Советская деревня». Я выходил из лифта. Он – ко мне:

     – Вы – Уклеев?

     Я молчал. Он – тоже. Молча мы дошли до двери в приемную.

     – Я вижу, что вы очень плохо себя чувствуете, - сказал он. Я остановился прямо у двери.

     – Я хочу у вас работать, - продолжил, тем временем, он. –  На Всесоюзном радио я вел передачу под названием «Деревенская доля», рассказывал, если коротко, о руководителях, чья жизнь, бесплодна и пуста, текла среди пиров, бессмысленного чванства, разврата грязного и мелкого тиранства. Однако шефа моего Горячев отправил на пенсию, и мне дала судьба, по милости великой, в руководители псарей. И поэтому я хочу у вас, только у вас работать.

     «Деревенская доля» – единственная радиопередача, которую я помнил! Один Бог знает, откуда появляются эти червяки в «Советской деревне»! Я предупредил:

     – Учтите, писать талантливо у нас будут совсем другие люди! А вы для начала должны написать нам что-нибудь свое, чтоб мы вас узнали!

     – Конечно, напишу! – пошел тот навстречу мне. – Конечно! Наперечет сердца благие, которым родина свята, такие, как вы, Уклеев, сердца. И таких же, как мы с вами, честно идущих к высокой цели, мы соберем во всем СССР, создадим для «Советской деревни», совсем как у изданий ЦК КПСС,  сеть собственных корреспондентов из этих наивных и страстных душ, и это будет целое талантливое  общество! Я, как и вы, Уклеев, очень плохо себя сейчас чувствую, однако верю, что вы, Уклеев, над неправдою лукавой грянете Божьею грозой!

     Вот такую фразу он сказал мне при первой встрече и пять с лишним лет потом ни разу не повторился. Мы взяли его на работу ответственным секретарем, запретили писать, однако к нему валом валили талантливые фотографы, и он поступал по Некрасову. Он брал, скажем, снимок с изображением половодья бескрайнего и лодки посреди океана этого, лодки с мужиками, везущими гору хлебных буханок из города в свою деревню и, глядя на этот снимок, говорил во время какой-нибудь пьянки: «У нас все для блага человека. И в каждом регионе знают этого человека – первого секретаря обкома КПСС». И Муха доносил эту фразу до меня, и мой Грухин (человек, которого я всегда величал в редакции самым большим талантом – в пику червякам) комментировал этот фотоснимок в «Советской деревне» своим опусом о том, что нет никаких заступников у населения.

     Иванов всегда поступал с фотографиями по Некрасову. У того есть стихотворение «Перед дождем». Там долго перечислятся обычные приметы неуютной осени: заунывный ветер, надломленная ель стонет, на все ложится полумрак. И вдруг в конце – ужас:

     И «пошел!» - привстав с нагайкой,

     Ямщику жандарм кричит.

     У Некрасова всегда в конце – какой-нибудь политический ужас. У нашего главного червяка – тоже! За исключением фотографий весь наш журнал был обличительным!

     Самое главное: Иванов на пьянках никогда не повторялся – иначе всей остальной бездарной редакции «Советской деревни» нечего было бы делать!

     Впрочем, почему бездарной? А если Макарова взять в штат? Он уже опубликовал в «Советской деревне» очерк «Инженер Горожанинов». Он в текстах стремится достичь прямоты Льва Толстого. Ясные тексты.

     Нет, все-таки «Советская деревня» полностью бездарна. Я не могу взять Макарова в ее штат, пока там есть уже главный червяк – ответственный секретарь. Не могут быть два таланта в одной редакции, не могут! У меня просто-напросто отнимут эту редакцию те люди, которые мне ее дали, – «цекисты»! Один талант – и все!

     Ведь нынешнего главного червяка я взял в штат только потому, что предыдущий погубил сам себя пьянкой. Тот, предыдущий, находился под влиянием своего любимого Чехова: кругом, мол, сумерки, все всем недовольны, надо исправлять все везде, а как исправлять – никто и понятия, мол, не имеет… Стал повторять и повторять мысль: никто в стране ни о чем понятия не имеет.  И вот некрасовец у двери моей приемной сказал мне фразу:

     Над неправдою лукавой

     Грянете Божьею грозой.

     «Этот некрасовец считает меня народным освободителем, а, пожалуй, что и самим Некрасовым!» – подумал я тогда, и его взяли в штат. А теперь и он повторяется!

     …Над неправдою лукавою

     Грянет Уклеев Божьею грозой…

     «А как поступили некрасовцы с Александром Вторым, царем-освободителем? Взорвали его к чертовой матери!» – подумал я сегодня утром, когда выслушал донос Мухи, и мне стало страшно. Бездарные иногда страшны мне! А редакция полностью бездарна, полностью! Застой у нее. Как мне быть?»

     Иванов и раньше не выходил у Уклеева из головы. Единственные, кого примечал в редакции Уклеев постоянно – это червяки. Еще в ЦК КПСС так именовались литературные таланты, и у него в голове они именовались только так. Ведь червяки – это те, кто, будучи зарытыми в прах земной, шевелятся.   Прах земной – это полное молчание о Божьем даре. О них молчат, а они шевелятся. Прах земной – это и есть бытие этих тварей.

     Вот какое это бытие. Зайдя в кабинет для согласования, Грухин, к примеру, глядел на ту же фотографию половодья неотрывно, но ни словом об Иванове не напоминал Уклееву. А ведь пьет-то главный червяк – только при Грухине. Но Грухин такой человек – никогда никому нигде не скажет ни о каком таланте ничего. Трясина – вот кто он. Подлинная трясина!

     И Уклееву становилось страшно. Страшно и одиноко – будто он один среди болота, а трясина уже к горлу подступает. Но он быстро справлялся со страхом: талантам-то в этой стране перевода не будет. Червяков – их везде полно!

     Иногда Уклеев спрашивал Грухина  мимоходом, встретив где-нибудь в коридоре:

     – Пьет ответственный секретарь или как?

     Спрашивал – и, не слушая ответа, шел куда-нибудь, в туалет, например. И Грухин, словно робот-автомат, покорно отправлялся пить вино с червяком, которого не упоминал никогда и нигде. 

     Ведь в этой стране только таланты говорили, ни перед кем из людей не испытывая страха. Остальные жители страны занимались только физическим трудом: только языком мололи, повторяя вслед за уклеевыми, только повторяя что-то, как роботы-автоматы.

     Уклеев не мог себе позволить иметь в штате два литературных таланта одновременно. Они бы знали друг друга! Они бы и друг о друге говорили все, что хотели – никого из людей не боясь, его, Уклеева, не боясь!  А где же прах земной в этой ситуации?

     Но каждый раз при Мухе, говорящем после доноса: «Зачем нам в штате червяк, зачем?» – Уклеев испытывал страх, что Муха уже раздавил штатного червяка. Поезд – вот кто такой Муха. Неостановимый поезд. Талант он сначала выпотрошит и опустошит, а потом ни копейки не заплатит, да еще раздавит червяка и даже не заметит, что раздавил. Неужели это уже случилось?

     После вопросов Мухи Уклеев молчал, и ему было страшно. Но он молчал! И страх потихоньку проходил, и Уклеев думал: «Да этому Иванову перевода не будет, болтуну, он что-нибудь да скажет кому-нибудь – и редакция продолжит развиваться».

      Но ровно год назад появилась другая тревога. Вот как это случилось.

     «Давайте мы с вами отделим «Советскую деревню» от безвластия «Нивы»,  –встретив Уклеева на выходе из лифта  ровно год назад, говорил ответственный секретарь, говорил и говорил вплоть до захлопнувшейся вдруг перед его носом двери в приемную. –  Давайте создадим акционерное общество, сейчас это генсек Горячев разрешает делать! Денег и для нас с вами хватит, и для создания сети собственных корреспондентов: эти наивные и светлые души покажут читателю, что на самом деле творится в стране. Давайте создадим акционерное общество, а! А то пока мы обличаем и обличаем негодяев, эти же самые негодяи из «Нивы» наши денежки себе гребут. Народ в стране освобожден, но счастлив ли народ?»

     Уклеев молчал. Налившись гневом у лифта, Уклеев пронес этот гнев до своего письменного стола.

      «Денег ему, червяку, видите ли, хватит. Будет он работать или нет?» – весь день думал Уклеев, сидя неподвижно за письменным столом. Было это ровно год назад. Фраза ответственного секретаря: «Народ в стране освобожден, но счастлив ли народ?» – была  перевранной цитатой из позднего Некрасова.

     Но Семен Федорович Уклеев, следуя за речами генсека Горячева, весь год давал и давал задания своим подчиненным – то о фермерстве в СССР написать, то об акционировании на крупных предприятиях, то коллективной собственности вообще. Люди ездили в командировки покорно, как  роботы-автоматы. А потом, получив от них статью или очерк, Уклеев думал одно и то же:

     «Да у них одна тема: «Народ в стране освобожден, но счастлив ли народ?» Ведь это перефразировка позднего Некрасова! У них одна тема: что фермеры, мол, под гнетом заскорузлой деревни развиваться не в состоянии, ничего у страны не выйдет, мол; что на коллективных предприятиях тот же советско-партийный диктат, что и при Сталине… А к этой ахинее ответственный секретарь добавляет на страницы журнала какую-нибудь ахинею про дикости Советской власти: мол, Хрущев-негодяй съел реформатора-Маленкова, а тот ведь съел монстра-Берию… У них одна и та же тема, и это значит, что в редакции идет настоящий русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Бессмысленный и беспощадный!»

     А что на пьянках? Весь год тревога Уклеева с каждым доносом Мухи усиливалась: «Нежели этот червяк уже погубил себя? Неужели…» А Муха доносил и доносил новые и новые перефразировки червяком позднего Некрасова: «Что ж я не вижу следов обновленья в бедной «Советской деревне» моей?», «Но где герой, что выведет из тьмы всех нас на акционерный свет, где Уклеев?», «Неужели и Уклеев отпрянул в смущенье от акционирования, стоявший бессменно предо мной Уклеев?», «На смену колебанья наших судеб дождемся ли мы акционерного общества под названием «Советская деревня»?»…»

     И вот сегодня Уклеева – словно парализовало. Цитаты из Некрасова у червяка закончились, и он повторился!  

Уклеев знал, как все это важно. В ЦК КПСС ему под контроль не давали ни один западный талант. Многим «цекистам» – дали: с 30-х годов 20-го века приходили в Отечество в небывалом количестве произведения западных талантов, создавших не только тракторы, автомобили, самолеты, но и гениальные управленческие схемы, и технологии массового производства всего и вся, и технологии финансовые… «Цекисты» были неотделимы от этих талантов, а значит от больших производственных и управленческих денег. При этом западные таланты  зарывались в прах земной. Ведь «цекисты» добивались, чтобы все население повторяло и повторяло вслед за ними: «Это верные ленинцы нас всех всем обеспечили!» А о создателях – молчали.  А деньги при этом были под контролем тех же «цекистов». Уклеев не знал теперь, сожалеть ему о западных талантах или нет: «Советская деревня» в год давала денег от подписки примерно столько же, сколько средний станкозавод или самый крупный строительный трест! К тому же станкозаводы те и тресты давно устарели – с 30-х годов-то! С другой стороны, цитаты у его червяка закончились. Неужели и в «Советской деревне» – застой, стагнация, как во всей советской экономике?

     Сидя неподвижно за накрытым столом, Уклеев стал думать так:

     «А ведь червяк, не таскающий грязь в «Советскую деревню», мне, Уклееву, вообще не нужен! А кому он нужен? Денег он, видите ли, захотел от акционирования! А кому он нужен, этот червяк?  Никаких заслуг у ответственного секретаря в этой стране не было и нет!

     В этой стране значим один только физический труд. Я на всю жизнь запомнил мысль, повторявшуюся, в бытность мою в ЦК КПСС, членами Политбюро того ЦК: «Если хочешь деньги иметь, сядь начальнику на половой орган и ори, что есть мочи, что этот начальник, мол, первый гений среди мужчин, ори, что есть мочи!» А кому Иванов на половой орган сел? Никому! Он даже этого не умудрился сделать! А ведь только этот физический труд значим в стране, только этот! Никаких заслуг у червяков в этой стране не было и нет!»

     Глядя на накрытый стол, Уклеев точно знал, что и у ответственного секретаря стол тоже преобразован: стоят там бутылки с водкой, кусками нарезаны сало и черный хлеб, лежат соленые огурцы на тарелке… Уклеев  точно знал: каждый вечер у стола Иванова собирается вся бездарная редакция и начинается долгое некрасовское благозвучное шутовство. Уклеев точно знал, как оно начинается и идет. Скажет кто-нибудь, что, мол, род «Советской деревни» тысячелетний не имел угла, на запятках и в передней жизнь веками шла. И тут Иванов свою цитату-перефразировку добавит – про Уклеева! Сегодня вечером он, увы, добавит то же, что и вчера – что тот, мол, грянет грозою. А никто повтора и не заметит. Грухин тут же продолжит прерванное ответственным секретарем стихотворение Некрасова про род тысячелетний: выпить, мол, можем сто стаканов – только подноси, мало ли таких иванов на святой Руси! И всем понятно, о каких «иванах» речь! Иваны эти, вокруг червяка сидящие, обижены, мол, государственным издательством «Нива». А как иванам этим не обижаться? «Нива» большую часть денег забирает себе по-прежнему. А за что?...  Говорят и говорят об этом Иваны весь год!

     «Это же застой, стагнация всей редакции! – понял Уклеев. – Как некрасовцы поступили с царем-освободителем Александром Вторым, когда Некрасов умер-закончился? Взорвали освободителя к чертовой матери! Не хочу я акционироваться вместе с бездарными некрасовцами!»       

 И опять Уклееву пришло на ум: а ведь в «Советской деревне» уже опубликовался Макаров! И под влиянием Макаров под толстовским!  Взять бы его в штат вместо Иванова! Что делать с макаровско-толстовской прямотой,а? А поставить ее в такие условия, где ничего прямого   Макаров не увидит. Около себя – не увидит! Грухин будет молчать, как трясина, даже на пьянках! Муха будет потрошить и потрошить Макарова своей ложью! А? Вот что вдруг пришло Уклееву на ум. И он стал думать о Макарове: «Пошли Макарова в психушку, он и там найдет, как на Западе принято выражаться, самостоятельно хозяйствующих субъектов. А в стране – организованная Горячевым психушка! На прилавках магазинных уже давным-давно ничего не появляется, а Макаров вспоминает времена дореволюционные, возьму-ка я «Инженера Горожанинова» да перечитаю!»

     Вот что Уклеев прочитал о коммерсантах колхозных в очерке Макарова «Инженер Горожанинов»:

     «Из чистого любопытства я однажды посмотрел подшивку большевистской «Правды» за 1912 год – первый в ее истории. До трети каждого номера отводилось заурядной рекламе: превозносились кремы, мази, шляпки. То есть даже возглавлявший тогда газету Сталин не чуждался коммерции».

     Уклеев еще раз убедился: Некрасовым в очерке и не пахнет! Наоборот, Макаров даже в горячевской психушке ищет самые основы реальности – талантливых людей. «Явление из дореволюционной России перешло в современную действительность» - продолжал Макаров эту часть очерка. Основную часть! Он доказывал, что Горожанинов – продолжатель классической профессиональной линии, когда инженер – уважаемая в стране персона. А помогала этому уважению – как раз торговля, как раз коммерция. И этот подлый червяк, думал и думал Уклеев, писал о любви к торговле в Отечестве, о той любви, которая обязательно опять появится. Подлый червяк. Торговли в стране уже нет, а он, подлец, думал Уклеев,  из ничего сотворил любовь – из одной родной речи: русским языком писал о базарных прасолах и кулаках, о маклерах и барышниках, доказывая, что колхозные председатели (жулик на жулике!) – это продолжатели профессиональной торговой линии. Уклеев нажал кнопку селекторной связи и проорал:

     - Валя, зови Муху!

     Муха появился.

     - Ты что, подлец, делаешь? – взвился вдруг Уклеев. -  Нужна статья о собственниках, а не о маленковых. Ты что, подлец, делаешь? Что, а? Ответственного секретаря не будет! Сеть собственных корреспондентов будешь создавать ты. Ты что, мерзавец, делаешь…  Сеть будешь создавать или как?

     Орал это Уклеев, держа в руках номер с макаровским текстом. Потом положил журнал в ящик стола и замолчал. Муха вскоре ушел. А Уклеев все молчал, и молчал, и думал: «У ответственного секретаря – застой. Как мне быть…»  Уклеев сидел в кабинете неподвижно, пока его не забрал шофер. В «Советской деревне» все жили по памяти. Шофер помнил, что Уклеев был таким же парализованным только один раз – перед тем, как взять в штат пьяницу с Всесоюзного радио!

(Окончание следует)