Проза

     Дни и ночи ждал Давид весточки от жены, но известий не было. Обивал пороги служб в надежде получить адрес и натыкался на казенное равнодушие:

     - Кем приходится заключенная?

     - Женой.

     - Предъявите свидетельство о браке.

     - Нет у меня свидетельства.

     - Посторонним справки не даем.

     - Я не посторонний. Она моя жена, и я желаю знать почтовый адрес.

     - Зря суетитесь, напишет ваша подруга, когда найдет нужным, и адрес сообщит.

     У Давида едва хватало сил переносить глумление. Он нанял второго адвоката и подавал апелляцию за апелляцией. Но судебная машина не торопилась, рассмотрение обращений растягивалось на месяцы. Наконец, дело дошло до верховного суда и там застряло уже на годы.

     Проходили дни, месяцы. От Татьяны по-прежнему не было ни весточки, ни знака. Исчезла Незабудка, будто и не была, осталось одно видение в воспаленном мозгу. Чтобы не сойти с ума, Давид брал старый томик, открывал и вглядывался в высохшие цветы. Время шло, боль едва притупилась.

                                                            

     Теперь Давид чаще, чем прежде, наведывался в близлежащие бары и выпивал больше обычного. Иногда засиживался там за полночь, погружаясь в воспоминания. В одну из таких ночей он молча сидел за стойкой и редкими глотками отпивал из бокала коньяк. Народу вокруг не было. И вдруг ощутил на себе чужой взгляд, оглянулся и увидел в дальнем углу за столиком следователя, что вёл дело Татьяны.

     Давид медленно поднялся и подошел. Глядя в наглые глаза, твердо произнёс:

     - Сейчас ты скажешь мне, где жена.

     - Какая жена, так, сожительница, - ответил следователь, будто сплюнул.

     Давид сорвался:

     - Гад, не тебе судить.

     Гад движением руки дернулся под пиджак. Давид тут же ударил кулаком в челюсть, следователь перевернулся со стулом вверх ногами. Пистолет вылетел из рук и, ударившись о стену, отлетел в сторону. Не давая подняться на ноги рыцарю сыска, Давид набросился со спины, обхватил рукой горло и замкнул на спине, после чего приподнял тело над полом, используя преимущество в росте. Взятый приемом следователь отчаянно размахивал руками, пытался каблуками бить по ногам. Но Давид не замечал сопротивления, неизвестно откуда взялись навыки и силы, он всё туже перехватывал горло, пока враг не начал содрогаться в судорогах. И здесь ненависть, переполнявшая душу, схлынула, отошла как-то разом. Давид бросил жертву на пол. Противник упал на четвереньки, удушливо кашляя, пытаясь восстановить дыхание. Давид постоял минуту, сердце ещё лихорадочно билось, затем отчетливо произнёс:

     - Видно богу угодно, чтобы тварь жила и размножалась на свете. 

     Развернулся и пошел к стойке бара.

     - Добавить? – спросил бармен, наблюдавший за сценой.

     - Сто, коньяку, - ответил Давид.

     Бармен налил, Давид залпом выпил, рассчитался и отвернул к выходу. В этот момент следователь направил дрожащей рукой пистолет и просипел: ты арестован, следуй за мной. Давид продолжил путь к выходу. Раздался выстрел, пуля, просвистев над головой,  ударила в штукатурку. Давид не обернулся, даже не вздрогнул, просто вышел. За спиной больше не стреляли.

     Шаги Давида гулко отдавались в пустынной тишине улицы. Несколько минут назад он пытался убить человека. Оправданий не было. В то же время он ощутил как нечто мрачное, терзавшее душу последние месяцы, освобождало его. И вдруг пришло презрение к чуждому миру. Он удивился, но только на миг. Пошлое мнение людей его боле не интересовало.

 

     А жизнь тем временем шла своим чередом. Наверху бараны бодались за власть, беспрестанно блея о благе народа. Особая порода баранов - вела стадо за собой, приманивая лапшицей. Лапша была везде: на трибуне парламента, на избирательных плакатах, на ушах избирателей.

     Не знала, не гадала леди в белом, что у марионетки на престоле, так лихо атакуемой ею, найдется серый кардинал. И кардинал этот - интриган высшей марки. Манипуляции леди в белом померкли перед дьявольским мастерством серого кардинала. И в этой дьявольской игре было уже не до декораций законности, правосудия. В ход пошли все приемы, то была уже борьба без правил. Человек с экземой на лице молился богу, крестился и тут же, облегченно вздыхая, прибегал к услугам сатаны.

     Страна тонула в море фальши и лжи. Фальшь кривлялась с обложек глянцевых журналов, попсовых клипов, мылила глаза сериалами, множилась тиражами чтива, зазывала рекламой. А ложь подыгрывала ей, подыгрывала в теленовостях, в депутатской риторике, в заверениях и обещаниях первых особ.   

 

     Наконец то, чего ждал Давид многие дни, свершилось. Подрагивающие руки разорвали конверт, развернули свернутый вдвое листок, исписанный неровной строкой, мало напоминающей почерк Татьяны:

     "Здравствуй, Давид. Прости, что не писала раньше, была тяжело больна. Да и сейчас назвать меня здоровой трудно. После выкидыша, что случился в следственном изоляторе, о здоровье говорить не приходится".

     Дальше два абзаца вымарано черным маркером. Давид попытался разобрать, что скрыто под краской цензора, но тщетно. И дочитал то, что ему осталось:

     "Вчера пришла весть: умерла мама. Умоляю, разыщи Юрочку и забери к себе. Вот и всё, прощай!"

     В конце напоминала адрес. На поиски Юрочки Давид отправился в тот же день.

 

     Село под Голой Пристанью, указанное в письме, нашел у проселочной дороги, пропетляв по округе. Три десятка домов среди лесного массива на берегу Днепра. Лес на песках чист,  воздух сух, вокруг запах хвои. А не бросить ли город, не переселиться ли сюда, подумал Давид, вдыхая полной грудью.

     Дом Таниного детства встретил Давида заколоченными окнами. На лай лохматой дворняги вышли соседи, последовал неспешный рассказ о смерти бабушки и определении Юрочки в приют, в конце разъяснения для поиска детдома.

     К детскому дому Давид добрался к вечеру. Заведующая жила на территории, выслушав гостя и глянув в предъявленный паспорт, проговорила:

     - Насмотрелась всякого, вижу, что с добрыми намерениями. Проходите в дом. Дети спят, спит и Юра Боженко, придется ждать до утра. У меня переночуете.

     - Неудобно, - проронил Давид.

     - Не выдумывайте. Дорога от Киева не близка. Устали, поди.

     - Неудобно всё-таки, - продолжал Давид.

     - Машину загоните во двор, а то могут ведь оставить и без колес, - ответила на это хозяйка.

      Уже в доме, на свету, Давид увидел, что заведующая - женщина в летах. Она говорила:

     - Познакомимся ближе, меня зовут Маргарита Ивановна. Тридцать лет заведую учреждением, раньше был интернат, теперь вот так, количество сирот растет.

     - Что вам рассказать о себе?

     - Я бы хотела знать обо всех обстоятельствах.  Как поняла, Юра Боженко не приходится вам сыном?

     - Правильно, - и Давид подал письмо Татьяны: - Это письмо его матери.

     Маргарита Ивановна прочла письмо, и в глазах её промелькнуло грустное недоумение. Давид не знал, как объяснить ситуацию в нескольких фразах, и спросил:

     - Не будете возражать, если расскажу историю с самого начала?

     - Пожалуйста.

     И Давид поведал всё, почти всё, что связывало его с Татьяной с момента первой встречи. Когда дошел до сцены в суде, Маргарита Ивановна заплакала.

     - Вот такая история, - закончил он.

     Маргарита Ивановна вздохнула:

     - Дело осложняется тем, что мало юридических оснований для вашего опекунства.

     - Я должен, иначе как жить дальше, - и Давид склонил голову.

     - Завтра отправим телеграмму Татьяне Боженко с предложением подать ходатайство на опеку мальчика, пока она в заключении.

     На том и остановились.

 

     Маргарита Ивановна вывела Юрочку за руку. Смуглый мальчик с круглым бледноватым лицом и карими глазами. Он смотрел на Давида по-взрослому печально, не ожидая чуда, благоденствия или снисхождения. Сердце Давида сжало болью, он не знал с чего начать. Вдруг, глядя в глаза мальчику, произнёс:

     - Юрочка, я твой папа. Так случилось, что мама не может сейчас приехать за тобой. Я здесь, чтобы забрать тебя домой.

     Юрочка вздрогнул, в глазах промелькнуло недоверие.

     - Мама говорила, отец погиб, - сказал он после паузы.

     Давид подошел, нагнулся, обнял и прошептал:

     - Так бывает, объявляют человека погибшим, а потом оказывается, что он выжил.

     - Всем смертям назло? - прошептал в ответ Юрочка.

     - Да, всем смертям назло.

     Давид достал из сумки книгу, открыл и показал высохшие незабудки:

     - Узнаешь? Мы храним их.

     Мальчик прижался к нему и прошептал сквозь слезы:

     - Как я тебя ждал. Я всегда тебя ждал.

     - Да, малыш. Я тоже ждал встречи с тобой.

     - Теперь мы уедем к маме.

     - Да, мы уедем к маме, - голос Давида дрогнул.

    

     Через неделю пришел ответ на  телеграмму:

     "Заключенная Боженко скончалась. Причина - острый панкреатит, осложненный воспалением брюшной полости. Барсуков".

     Давид, передавая телеграмму Марии Ивановне, отводил взгляд, руки его дрожали. Она прочитала, опустилась на стул и произнесла:

     - Ребенку лучше пока не знать.

     На следующее утро решительно заявила:

     - Будем оформлять усыновление. А пока Юрочка будет жить у вас. Под свою ответственность отдаю его вам. Другого выхода не вижу. Оставьте ваши координаты.

     - Благодарю, - и Давид бросился целовать ей руки. – Я понимаю, насколько смелое решение вы приняли. Постараюсь оформить как можно скорее.   

     - Увы, мой друг, процедура эта длительна, и придется ещё немало попортить нервов. Но ничего не поделаешь.

 

     Поглядывая в дороге на уснувшего сына, Давид думал о том, что жизнь наполняется для него новым смыслом.

     Мама встретила их с любовью. Ева же, увидев Юрочку, прильнула и стала зацеловывать. Юрочка терпел. С этого момента Ева взяла мальчика под опеку. Схватывалась среди ночи, прислушивалась к дыханию, проверяла, не раскрылся ли. В своей любви доходила до экстаза, и Давид вынужден был охлаждать её. В эти минуты думал: роди Ева Родиону ребенка, может быть, и жизнь их сложилась по иному.

 

     Юрочка стал посещать киевскую школу. Учился хорошо, старательно. Ещё больше старалась Ева; она вникала во все задания, интересовалась классом, учителями. Со стороны многие находили, что Ева мать мальчика. 

     Ох, если бы не её коварная болезнь, что отходила, будто не оставляя следов, а затем внезапно жестоко напоминала о себе. Ева, ощущая приближение приступа, забивалась в дальнюю комнату, чтобы Юрочка меньше видел, и там отсиживалась, пока болезнь не отступала.

     Болела не только Ева, к зиме стал болеть и Юрочка. Он часто простужался, возобновились приступы бронхиальной астмы. Давид освободил его от занятий физкультуры, думая, что простужается на них. Но болезнь наступала, медленно и упорно.

     Давид решил: оформлю усыновление, и сразу уедем на юг. Время тянулось, чиновники придумывали новые проблемы, Давид нервничал. 

 

     Юрочка лежал на высоко поднятых подушках и беспрерывно кашлял. Прерывающимся от кашля голосом спросил Давида:

     - У тебя есть Мирей Матье?

     - Есть. А что?

     Юрочка поднялся с постели, подошел к музыкальному центру, отобрал желанный диск, включил воспроизведение. Проникновенный, трепещущий голос певицы ворвался в квартиру. Звучала "История любви" Леграна. Давид перекатывал в горле ком. Юрочка лежал, не шелохнувшись; казалось, кашель отступил.

     Песня закончилась, Юрочка попросил повторить. Давид вернул проигрыватель к началу дорожки и, не выдержав, тихо заплакал, отвернувшись к окну.

     Когда голос певицы затих, Юрочка произнес:

     - Не плачь. Мама очень любила это исполнение. Теперь её нет, а песня вот осталась.

     Давид вздрогнул при последних словах. Юрочка продолжил, превозмогая набирающий силу приступ:

     - Думаешь, не знаю, что мамы больше нет. Понял ещё, когда ты приехал за мной.

     И, тяжело вздохнув, устало прикрыл глаза. Давид опустился к нему, прислонил ухо к груди и ощутил, как детская рука погладила голову. Рыдание стянуло горло. Юрочка прошептал с легким хрипом:

     - Не плачь, я выживу, вот увидишь.

     И улыбнулся посиневшими губами. Давид вызвала скорую.

     Ева, возвращаясь из церкви, увидела неотложку у подъезда. Влетела с испугом в квартиру и замерла, глядя, как Юрочку кладут на носилки. Но тут же прильнула к нему:

     - Я с тобой, я тебя не оставлю.

     И пустилась вслед за носилками.

 

     Не смыкая глаз, просидела она всю ночь рядом с Юрочкой, лежащим под капельницей. К утру спазм отступил, и мальчик уснул. Ева на всех шикала и требовала тишины.

     Явилась медсестра брать кровь. На её резиновых перчатках Ева заметила следы чужой крови. Медсестра не успела и притронуться к мальчику, как Ева ухватила её за руки.

     - Вы что себе позволяете? – дернулась телом медсестра.

     - Тебя где обучали медицине? в морге? – прошипела Ева.

     - А что, собственно говоря, вы хотите?

     - Хочу, чтобы сменила перчатки на стерильные.

     Медсестра, хмуро глядя на Еву, сменила перчатки.

     Появился Давид, вопросительно посмотрел на женщин.

     - Первый раз вижу такую мамашу, - буркнула ему медсестра.

     Юрочка открыл глаза, увидев Давида и Еву рядом, улыбнулся:

     - Мне лучше. Ева, поспи немного и снова приходи.

     Она чмокнула мальчика в щеку и, дав напутствия Давиду, наконец, удалилась.

     Вошел лечащий врач. Глянув на Юрочку, пошутил:

     - У тебя тут, смотрю, почетный караул.

     Давид молча отошел к окну.

     - Ну вот, приступ мы купировали. Теперь подлечимся немного, - балагурил доктор, сворачивая фоноскоп. - Даст бог, перерастёшь и будешь здоровеньким.

     А Давид клял себя, ведь знал - киевский климат плох для ребенка.          

 

     Через неделю Юрочку выписали из больницы. В тот же день Давид увёз его на юг. Увёз всю семью.

     В доме маминого детства Юрочке было легко и привольно. В то же время взрослым приходилось обживаться, новый быт требовал и новых привычек. Проблема осложнялась скудостью финансов. Давиду и в столице удавалось заработать немного, а здесь и вовсе сели на мель. Одна надежда на подсобное хозяйство. Но ситуацию поправила Ева. Увидев бедственное положение, потребовала от Давида взять деньги. Давид воспротивился:

     - Ты ведь хотела помочь местному детскому дому.

     - У меня ещё осталось.

     Порывшись в сумке, извлекла банковские карточки и чеки, подсчитала в уме остатки и сообщила:

     - Двадцать две тысячи четыреста гривен и три тысячи сто пятьдесят долларов.

     - Огромные деньги, - усмехнулся Давид. - Только на лекарства и хватит.

     - Возьми, - протянула карточки Ева.      

     Давид упирался, Ева настаивала:

     - Если я равноправный член семьи, ты должен учитывать моё мнение.

     - Ты равноправный член семьи. Но брать у тебя остатки сбережений не могу.

     - Возьми, - настаивала она. - Не возьмешь, сегодня же уеду, куда глаза глядят. Ты меня знаешь.

     Давид знал и уступил.

     

     С наступлением весны Давид, наконец, получил долгожданные документы на усыновление Юрочки.  Дом бабушки, в котором поселились, сельсовет оформил много проще. С землей оказалось сложнее, но огород за семьей оставили, понимая, что надо как-то кормиться. Правда, пришлось кое-что подкинуть председателю, но по киевским меркам была это сущая мелочь.

     Вообще, народ в селе проще и человечнее что ли, не то, что в крупных городах. Только вот пьянство изрядно портило местную жизнь, случался и разбой, но исходил не от селян, а от гастролирующих по стране любителей легкой наживы. Потому Давид, не раздумывая, приобрел охотничье ружье. После чего стал чувствовать себя увереннее. Повадился даже ходить на охоту, и однажды подстрелил зайца. Но, увидев, как животное умирает, стрелять в живность прекратил. Больше по душе пришлась рыбалка. Дом стоял на хорошем месте, примыкая к склону Днепра. Со двора просматривалась ширь реки. Давид обзавелся снастями и арендовал у местного жителя лодку - старенькую, но надежную. Приобщил к делу и Юрочку. Частенько проводили они время на реке, особенно с приходом лета. Видя, как мальчик провожает взглядом суда, Давид сказал:

     - Вот вырастешь, станешь капитаном.

     - Не, я врачом стану.

     - Так уж и станешь, - улыбнулся Давид.

     - Да, буду учиться, а потом стану. Мама говорила, есть институт, где на врачей учат.

     - Есть такие институты. Только на врача учиться труднее, чем на моряка.

     - Ничего, одолею.

     Институт был в будущем. А пока загорелись строительством ялика. Организовали на подворье нечто вроде мастерской. Суденышко задумали деревянным, и это упрощало задачу. К середине лета ялик был готов. Осталось соорудить мачту с парусным снаряжением. Для этого дела привлекли местного умельца.

     Настал день первого плавания. Суденышко, плавно разрезая воду, пошло под парусом. Восторгу Юрочки не было предела. Подсев к Давиду, и обняв его, он прошептал: "Как хорошо, что ты есть у меня. Самый лучший отец на свете". Чтобы слышать такие слова Давид готов был строить и целую флотилию.

     Ходили и в походы, в основном по реке и прилегающему лесному массиву. Особенно  любил Юрочка, когда брали палатку и уходили с ночевкой. Места вокруг тихие, безлюдные. Но живность встречалась. Однажды наткнулись на выводок дикого кабана и спасались на высокой сосне. Мальчик, понятно, оказался резвее, но и Давид, вспомнив детство, умудрился вскарабкаться вслед за ним на дерево. Грозно хрюкающая мамаша покружила внизу, обнюхивая и притаптывая брошенный рюкзак, затем увела повизгивающий выводок за собой. Путешественники некоторое время переждали на дереве, а, спустившись, дали деру. Вечером, рассказывая происшествие женщинам, Юрочка заливался смехом.

 

     Постепенно жизнь семьи, а вернее то, что от неё осталось после чреды бедствий, будто налаживалась. Давиду досталась в новом доме комнатка. Кровать, стол и стеллаж для книг едва разместились. Вот и весь кабинет. Но ему уже и не требовалось иного.

     Столичная жизнь осталась в прошлом. Пустой и далекой виделась она отсюда. Здесь как нигде осознавалось: страна живет не благодаря власти, а вопреки. В доме не было телевидения. Давид хотел снять со стены и старенькую радиоточку, но мама не одобрила, связь с миром должна быть, в доме ведь школьник.

     Иногда дом наполняла музыка, но чаще тишина. Порой казалось – живут на необитаемом острове. Мальчику не доставало общения с ровесниками, особенно в дни каникул. Давид, как мог, замещал дефицит общения, неплохо получалось и у Евы, хотя, бывало, ребенок и уставал от чрезмерной опеки.

      Новая жизнь принесла удивительное единение с природой, что начиналось здесь со старой вишни у окна. Под этой вишней любили они сидеть в теплые вечера и вести тихую беседу, глядя на проступающие звезды, на отблеск лунных лучей в листьях. А когда беседа затихала, Ева запевала: Цвіте терен, цвіте ясний, а чому не знає.  Мама подхватывала. Душа Давида замирала от грустного соприкосновения с родиной, с миром божьим. Замирал и пёс Трезорка, уложив голову на лапы.

     Но особо проникновенными оказывались безлунные летние ночи, где через всё небо, усеянное звездами, простирался чумацький шлях, и тишина являлась такая, что замолкали и кузнечики. И казалось, открыт путь к богу, и бог слышит его, хохла с библейским именем Давид. Нет, в такие вечера он не роптал на судьбу. Он лишь просил бога, просил об одном: о капле бога в душах соплеменников.