Проза

I

По вечерам взрослые в нашей семье работали, как заведенные. Говорить мне об учебе было не с кем. Мама, при первых звуках моего голоса, начинала поправлять одежду на мне или обувь, требовать, чтобы я умылся или еще раз почистил зубы – совсем отвлекалась от темы! Бабушка отрезала: «Я  неграмотная» – и дальше хранила гробовое молчание о школе.

Но утром учительница меня отругала перед всем классом: «Ты уже второй год учишься, а ни отец, ни мать на родительское собрание еще ни разу не пришли. Мы вчера собирали деньги на поход в театр – по сорок копеек с человека. Ты поговори с отцом или матерью».

Отца я нашел в сарае и передал ее слова. Он задумался так, что отложил в сторону рубанок и уперся глазами в стену.

– Я ничего плохого о твоей учебе от матери не слышал, – наконец, произнес он.

– Да я отличник! – воскликнул я. – Похвальный лист за первый класс я матери отдал. А она все равно на родительские собрания забывает ходить.

– Ей, сынок, дед Белов про это ничего не говорил, – ухмыльнулся каким-то своим мыслям отец.

– А разве он у нас в семье всем правит? – изумился я.

– Он – возчик и только лошадью может править, – продолжал говорить загадками отец. – Год назад их пригородный колхоз распустили. Дед устроился возчиком в горторг.  А развитие у него прежнее – на колхозном уровне. Огромный огород, несмотря ни на что, Беловым оставили. Горторг даже дает деду лошадь для вспашки земли. Ты на него обижаться не смей, он  человек простой и смешной: дальше своей грядки видеть ничего не хочет.

– Я смогу пойти в театр? – потеряв терпение, решил я вернуть отца к ругани учительницы.

– Вот тебе сорок копеек из моей заначки, – отец поискал мелочь в ящике для инструмента. – Даже полтинник! Возьми, еще и пирожков себе купишь. Учись, сынок, хорошо!

Спектакль прошел без сучка и задоринки. В двух шагах от нашей школы, в старом городском ДК, московские актеры сыграли несколько сцен о приключениях Буратино. Я ждал, пока второклассники разберут пальто и головные уборы – сентябрь выдался на редкость прохладным. Заняв место в самом конце очереди за одеждой, я все равно слышал, как вдали, у гардеробной, раздавались окрики учительниц, понимал, что дети дурачатся, шалят, и грустил: «Когда же мы, наконец, повзрослеем?»

Мысленно я оставался на дистанции от сверстников – рядом с московской труппой. Во время спектакля меня больше всего взволновала согласованность действий актеров. Казалось, они понимали друг друга  без слов и  знали каждый свое место. Так же волновал меня в ту пору любой кусочек города. Согласованно, со знанием своих мест, двигались футболисты и кричали то от восторга, то от возмущения с трибун зрители на стадионе, куда мы нередко ходили с родителями. Организованно и деловито стояли в очередях, затем катались на гигантской карусели и шли, не создавая в многолюдье препятствий друг другу, к следующим аттракционам взрослые в парке…

И так же спокойно огибали они, при обгоне, прохожих на тротуаре, где я очутился, одетый, поле спектакля. И только второклассники продолжали устраивать кучу-малу вдали – на автобусной остановке. Мне совсем не хотелось домой. Я по-прежнему с грустью думал: «Когда же мы повзрослеем, когда?»

Волнение от согласованных действий горожан давно начало толкать меня к знаниям, которыми обладали взрослые. Они называли это образованием. Я сделал открытие: только перед грамотными людьми город распахивает все свои неисчислимые богатства и предоставляет им услуги, какие пожелают. И только грамотные и относящиеся ко всем уважительно этому радуются вслух – например, строгие школьные учителя, врачи и вежливые медсестры в горбольнице, удовольствие от общения с публикой было написано и на лицах московских актеров. И наоборот, если ты чинишь препятствия людям, то город от тебя удаляется, утаскивая все свои волшебные клады. Кроме школы, я видел единственный путь к образованию – прочитать все книги в центральной библиотеке. Мне до этого было далеко. Когда же, наконец, я повзрослею?

Вдруг появилось недоброе предчувствие. В тревоге я быстро сообразил, что причина простая: на середине тротуара я мешал прохожим, и они на меня оглядывались. Я придвинулся к стене ДК и продолжал стоять как вкопанный. Меня согревало особое тепло от спектакля. Он напомнил мне прочитанную еще до школы книгу Алексея Толстого «Золотой ключик» - и ее страницы вставали перед глазами. По привычке, я прикладывал книжные знания к родному городу и искал место, где бы в нем мог быть тот «чудной красоты кукольный театр», который герои отыскали в самом конце повествования. Я увидел удивительное: для него подходили все купеческие и дворянские дома, которые уходили к горизонту по улице направо и к реке вниз по спуску. Кроме них, в городе ничего не видно красивого. Каждый дом приковывал к себе внимание башнями на крыше, или резьбой на фронтоне, или стройными колонными на фасаде. Но он – не мешал красоте других зданий, не подавлял ее. Старинные дома, как и современные горожане, существуют в мире и согласии.

И тут меня пихнули в плечо.

– Ты чего хорошего там нашел? Квартиру что ли какую обчистить задумал? – раздался хрипловатый голос деда Белова. Реплика была настолько нелепой, что я не посчитал нужным на нее отвечать. Наверное, это было большой ошибкой. Возникшая рядом с дедом бабушка Валя стала уверять его в правильности предположения:

- Он мать решил осрамить. На него и так уж все прохожие оглядываются. Сестра в школе на уроках, а он тут такое замышляет! Пойдем, пойдем от него, грубияна молчащего, пойдем подальше от греха.

- Он учится или нет? – задал ей странный вопрос дед. – Небось, никому не хочет подчиняться. Растет попусту, как трава сорная, без пригляда нашего.

- Даже думать об этом не хочу! – взволнованно потянула его за рукав Валя. Дед тут же полетел за ней, как легкое куриное перышко. Валя толкала тачку, дно которой было устлано луковой шелухой. «На базар ходили, торгаши», – только и подумал я и забыл о Беловых тут же. Ведь и мне пора домой.

Я самостоятельно планировал свои дни. Центр города был в полутора километрах от нашей окраины. Каждый день я пешком преодолевал это расстояние дважды: из дома в школу и обратно. В непогоду дожидался автобуса, втискивался, ехал в духоте и давке. Пообедав, дома садился за уроки. Потом отыскивал сверстников, способных к согласованным действиям, знавшим в них свое место, и играл с ними на опушке леса в футбол, в прятки, в войну – да мало ли во что. Поздно вечером, если отец был трезв, смотрел, как он в сарае мастерит что-то при электрическом свете, проведенном сюда им тайком от всех. Правда, в этом сентябре он напивался вдрызг уже три раза – его приносили на руках работавшие с ним люди и укладывали спать. А я читал книги запоем.

Потянулась обычная неделя. Бабушка вставала каждое утро в пять, и отчетливо раздавалось в тишине, как на кухне просыпается заслонка печи и как открывается она с пронзительным скрипом. Вскоре оживали и начинали двигаться, постукивая  и волочась о кусок железа на полу у печи, ухват, кочерга, слышался шорох бумаги, хрустели угли в зеве, за отворенной дверцей, потом скреблась спичка о коробок, пахло серой, затем в комнату набегал первый чад из печи, и бабушка прикрывала дверь из кухни в коридор. И уже глуше грохало беремя дров, на всякий случай принесенных из сарая и сброшенных бабушкой на ту же железку – не сейчас, мол, так позже они пригодятся. Она не церемонилась с выбором своих действий, не сообразовывала их со спящими, хлопотливо стучала ступнями и дверьми, не собиралась ходить на цыпочках, но именно поэтому, может быть, сон  наш с сестрой на рассвете становился особенно сладким – все звуки от хлопот бабушки соединялись как бы в марш заботы, и, слушая его, мы расслаблялись.

И действительно, нас встречал потом умывальник с нагретой водой, теплые яйца всмятку, хлеб, масло, чай. А уже был покормлен поросенок, готово крошево курам в жестяной банке из-под селедки. И уже  нагревалась вторая печь – так называемая кухонная плита, пока вхолостую, и в полоски над ее дверью огонь светился ярко-алыми полосами.  И стояла на столе кастрюля с очищенной картошкой, и ведро с очистками, неубранное, притулилось к печке: они пойдут на корм живности.

 После ухода детей в школу начиналась для бабушки самая главная  часть дня. Она варила на плите обед: обязательно кастрюлю первого, чаще всего щей, томила их в духовке, что встроена была в плиту, для себя она грела там же чугунок с кашей, которой, впрочем, лакомилась и мама, приходя с фабрики. Вечером остатки первого обязательно шли на второсортные нужды: поросенку, например. Мы не знали, что такое вчерашние суп или щи, пока однажды я, поев их, разогретых мамой, не посчитал это совершенно новым и самым вкусным качеством блюда, подобно тому, мол, как вина, читал об этом, облагораживает долголетие.

Зато второе бабушка никогда не делала изобретательно – она мяла картошку, и та получала у нее зеленоватый цвет, ведь она жалела для нее молока, масла, но добавляла едкого свежего лука. Иногда она ставила на плиту солянку, но та шла, в основном, поросенку.

В течение утра бабушке приходилось, что называется, шевелиться. Ведь одновременно топились плита и печь – дрова «пошуровать» и то нешуточный труд. Но у бабушки никогда ничего не бежало и не пригорало, она действовала с ловкостью циркового жонглера. Вовремя поспевало пойло для поросенка, и она шла к нему, оставляя угасающую печь, вовремя она открывала и закрывала «трубу», да еще и впускала кошек, дрожащих от мороза.

Но и после того, как все было истоплено и сварено, работа бабушки не уменьшалась. Она жила в мире собственных необходимостей и часами выстаивала в магазине очередь, прослышав, что должны привезти хлеб, молоко, ткань, капусту, комбикорм, муку. Заняв очередь рядом со знакомыми старушками, она оставляла свое место под их неусыпным присмотром и торопилась встретить внуков, которым сама подавала обед на стол. Лишь после прихода мамы вручала внучку ей, а меня отпускала гулять – до этого. В этой нескончаемой работе я и видел образец для планирования собственных действий.

Я ждал очередного воскресенья. Бабушка обязательно должна была напомнить отцу: «Иван, вы еще молодые. Детей совсем забыли. Сходите с ними в город, развлеките». И мы отправимся в кино, или на стадион, или в горпарк.

Вместо этого в воскресенье стала меняться моя судьба. Началось все с мелочей. Мама, в полдень вернувшаяся от Беловых, впервые в жизни поругалась с бабушкой. Я слышал их крики, доносившиеся из кухни.

– Сын меня на весь город скоро осрамит, - голосила про меня мама. – Стоит, как пень, среди улицы, задумал плохое – и не стыдно ему, что на него все смотрят. Следить за ним некому. Вот и прогуливает школу. Скоро квартиры обворовывать пойдет?

– Да кто тебе про него это наплел – родня, что ли? – бабушка в ответ возмущалась – Прекрати слушать их враки!

– Он учится или нет? – наступала мама.

– А я почем знаю? – изумилась бабушка. – Это тебе надо следить за учебой, ты – грамотная, а я нет. Возьми у него тетрадки, посмотри, в школу сходи…

– Ты меня не учи! – взбеленилась мама. – Не можешь детей воспитывать – не суйся, куда не надо.

– Ты что творишь-то тут? – бабушка тоже заголосила. – Иди от греха, а то ухватом вот огрею, мне обед готовить надо.

Вся красная от волнения, мама побежала в сарай к отцу – впервые в своей жизни. Я вдруг понял, что мы в город не пойдем: родители перестают слушаться бабушку. О чем был разговор в сарае, мне неизвестно. Но мама, опять же впервые в жизни, обратилась ко мне с разговором сама, без инициативы с моей стороны.

– Скажи мне, ты учишься или нет? – спросила, как только вернулась домой.

– Ты забыла, что я награжден похвальным листом, - отвечал я как можно рассудительнее. – И во втором классе у меня только «пятерки» в тетради, возьми, посмотри их.

– Ответь мне, ты учишься или нет? – мама уже кричала.

Но я продолжал реагировать рассудительно:

– Ты кому задаешь вопрос – самой себе? В таком случае и отвечать должна сама себе.

– Вы с бабушкой никому не хотите подчиняться, да? – мама смотрела на меня злыми оловянными глазами. – Ты даже не хочешь со мной разговаривать, грубиян? Отец с тобой по-другому побеседует, ничего.

Она опять ушла из дому в сарай. Я сидел неподвижно, пораженный и словно парализованный.

После обеда ко мне впервые в жизни подошел нетрезвый отец.

– Ты будешь подчиняться взрослым или нет? – начал он с окрика. – Если не хочешь учиться, пойдешь работать. Я никогда не воровал и никому в семье этого не позволю!

– Тебе нельзя больше выпивать, пап, - решил я, в подражание бабушке, его воспитать. – Ты стал слишком часто срываться, с катушек слетать. У матери рюмки из рук не бери ни в коем случае: ты теперь не только на работе, но и дома ум теряешь.

– Ты как со мной разговариваешь? – орал отец на весь дом. – Первый и последний раз предупреждаю: будешь умничать – в тюрьму тебя посажу, если что своруешь в городе!

И тут на крик его прибежала бабушка и встала между нами:

– Иван, не смей больше говорить с детьми, если пьяный. Трезвым надо общаться с сыном, понял?

Отец побелел, крикнул:

– Ты-то чего суешься, куда не просят?

И тут же  ушел спать.

Разговора с ним трезвым пришлось дожидаться несколько дней. Его почти всю неделю приносили домой на руках собутыльники. Мама с бабушкой перестали общаться. Мне мама каждый вечер задавала один и тот же вопрос:

– Ты учишься или нет?

Понимая, что отвечать бессмысленно, я убегал от нее – в другую комнату, во двор, в лес, куда угодно. Но страх мой невольно усиливался, и когда отец первый раз пришел домой на своих ногах, я приблизился к нему с тетрадками и дневником.

Он  наотрез отказался в них заглядывать. Я был настойчив. Он вдруг разозлился:

– Да кто тебя знает, ты, небось, сам себе в дневник пятерки рисуешь и в тетрадь.

– Спроси учительницу про мои успехи!

– Не до тебя мне сейчас – у поросенка пристройка прохудилась. А учительница со мной не говорила ни разу. Как я ее могу спросить, ты чего врешь-то?

Тут я вспомнил про похвальный лист. Мне его вручил директор школы за отличную учебу. Мама нашла бумагу сразу, как только я потребовал – в документах.

Я принес похвальный лист отцу и заявил:

– Смотри, я про учебу не вру!

– Не буду я ничего смотреть, – отказался он наотрез. – Cъездим как-нибудь к Беловым и все с ними решим.

(Продолжение следует)