Проза

О происхождении Пани-Вани известно мало. Вспоминаются давние, глубоко довоенные времена, когда ночная метель завывала и кружилась под навесом бывшего родильного приюта мадам Парамоновой. Полукруглый этот навес сохранился до сих пор. Сбоку он похож на старушечью голову в шали, склонившуюся над тремя ступенями крыльца. Но сам Паня-Ваня всегда знал, что родила его большая женщина с плаката, закрывавшего почти полностью торец четырехэтажного дома. Женщина эта всегда улыбалась ему, а когда он был маленьким и больным, укачивала его. Недаром в руках она держала веером красивые бумажные листы. Это она делала для своего сыночка.

Таковы были две версии происхождения Пани-Вани – земная и почти что небесная. 

Талант Пани-Вани обнаружился сразу после войны, когда у магазинов выросли длинные черные очереди. В очередях ссорились, лезли вперед, считались и пересчитывались, обманывали друг друга, выдавали за младенцев завернутое в тряпку полено, изображали хромых и слепых. Паня же Ваня водворял справедливость. Большим чернильным карандашом писал он номера на руках у женщин и мужчин, и все покорно подставляли ему ладони и запястья. Слепые прозревали, нахалы смирялись, и обманщики бросали поленья на землю.

Дикция у Пани-Вани была нечеткой, смазанной, но все понимали его и слушались.

- Вон крайний, вон крайний! – выкрикивал Паня-Ваня, и вновь подошедший покорно становился на положенное место.

- За этой дамой, за этой дамой! - кричал Паня-Ваня уже где-то у головы бесформенной черной змеи.

Длинные тогда были очереди, особенно у «Виденбаха», где должны были быть и мясо, и птица, но был только муляж окорока да большой белый петух с красным гребнем. Оскудел тогда бывший колбасник Вайденбах. Оскудел и «Масло-сыр», на крыше которого стояли матрос с пулеметом и рабочий с ружьем, а в витрине лежала деревянная головка сыра.

О себе Паня-Ваня не заботился, хотя не было такой очереди, которая не расступилась бы и не пропустила его к прилавку, ибо он был общественной совестью и единственным почти источником порядка в мерзлом и голодном городе. Заботилась о Пане-Ване его мама. Раз в месяц она присылала к нему почтальона Олю с большой кожаной сумкой и карандашом за ухом. Оля давала Пане-Ване деньги, а он покупал на них хлеб и ходил в столовую, где с него часто ничего не брали, потому что мама с плаката помогала ему. И Паня-Ваня всегда улыбался ей, а она улыбалась ему.

Всем нужен был тогда Паня-Ваня, а ему ничего не было нужно, и он опускал железную крышку над своим полуподвальным окном, сходил по ступенькам в сумрак, закрывал дверь, ложился и засыпал, а на другой день вся жизнь начиналась сначала. Снова рождался Паня-Ваня, гудел тягучий гудок, и мама пела Пане-Ване песню, как утро встречает его прохладой. И он бодро вставал и шел к дворовой колонке умываться.

Много лет женщина смотрела на город с высокого плаката, а прохожие задирали головы и удивлялись. Ведь в четырехэтажный дом во время войны попала бомба, дом сгорел, а плакат не сгорел. Сквозь окна было видно синее небо, вместо балконов торчали черные железные балки. Уму было непостижимо, как уцелел плакат на стене разрушенного дома. Этот плакат был одним из городских чудес, почти чудотворной иконой.

Но однажды случилось неизбежное, и разбитый дом окружили деревянным забором. Паня-Ваня уже не мог подойти к стене, не мог прикоснуться к ней, потереться мягкой щекой о шершавый кирпич. Конечно, он все равно устанавливал очереди, конечно, он жил так, как жил всегда: каждый день начиналась для него новая жизнь, а вечером, когда загорались подфарники редких машин, казавшихся ему хищными зверями, он опускал железную крышку-ставень и скрывался в полуподвале.

И однажды плаката не стало. Высоко в синее небо ушла мама, и Паня-Ваня не каждый день видел ее там, хоть и всматривался, пока не начинали плавать в воздухе стеклянные червячки. В совершенно безоблачном небе ее почти не было видно. Низкие, темные тучи тоже мешали ее разглядеть. Но иногда, когда облака расстилались полупрозрачным паром, она снова смотрела на Паню-Ваню и, как прежде, держала в руках красивые бумажные листы.

Когда Паня-Ваня постарел, он уже не мог приносить общественной пользы. Длинные очереди исчезли. Одно время народ толпился возле прилавка, где стали продавать пиццу, но вскоре рассеялся. Да и народ этот был какой-то другой и Паню-Ваню не слушался. И тогда Паня-Ваня пристроился в помощники к торговцу молпродуктами. Тот торговал прямо на улице, а Паня-Ваня подвозил ему тележки из бывшего «Масло-сыра».

Тележки Паня-Ваня возил очень быстро и как бы сурово.

- С дороги! С дороги! Расстрелять! Расстрелять! – неслось из-под лыжной его шапочки.

Неизвестно, откуда взялась расстрельная тема, но с годами Паня-Ваня возвращался к ней все чаще.

- В затылок! В затылок! – кричал он, с грохотом катя пустую тележку обратно к «Масло-сыру».

Однажды Паня-Ваня умер. Он проснулся среди ночи, надел пальтишко и зашагал к тому месту, где был когда-то дом с плакатом. Теперь там стоял другой дом, черный, гладкий и скользкий. А над блестящими перилами входа улыбалась мачеха Пани-Вани, молодая и красивая.

- Где мама? Где мама? – спросил у нее Паня-Ваня.

- Ведь я этого достойна, - сказала мачеха и отвернулась, и тогда понял Паня-Ваня, что сейчас его расстреляют. Ветер дул ему в спину, а он шел к скользкой стенке черного дома, чтобы занять очередь на расстрел.

- Кто крайний? Кто крайний? – тревожно спрашивал Паня-Ваня.

- Испытай адреналин в крови, - сказала мачеха, и грянул залп.

И никто в целом городе не пожалел о несчастном гермафродите. Только вихрем взвилась метель перед дверью бывшего родильного приюта мадам Парамоновой. А мама взяла Паню-Ваню к себе на небо, и он превратился в красивый лист облигации государственного займа.