Проза

 

 

 

МАДРИД, 19 июля. Трагически закончился прошедший в среду в городке Хеа-и-Труйолс на средиземноморском побережье Испании конкурс любителей пива, проводившийся в рамках чествования Богоматери Кармельской. Победителем стал выпивший за 20 минут более 6 литров этого напитка 46-летний администратор больницы в городе Молина-де-Сегура. Однако вскоре после состязания он почувствовал себя плохо. Его посадили в кресло, после чего он уснул, и вызвали скорую помощь. Врачам удалось стабилизировать состояние победителя, однако по пути в больницу он скончался.

 

- Пиво по сути своей есть говно. И я не говорю про пивные напитки – про всю эту блевоту за 50-70 рублей, которую делают из спирта, воды и химикалий типа ароматизаторов для туалета. С этим и так все понятно. Я говорю о пиве, которое как бы варят. С соблюдением всех технологий. С брожением, гниением, размножением-разложением срущих-жрущих бактерий, накоплением их трупной массы на радость гурманов. Пиво верхнего, нижнего, двойного брожения! Настоящее бельгийское, блин! Офигеть, как же круто! А вот это гниет согласно древним рецептам тамплиеров. Настоящая аббатская гниль. Обоссаться – не встать! На почве такого говна создавать некий культ, лепить из фекалий фиалки…

Говнобог, постукивая по столу опустевшим стаканом из-под вискаря, разгонял одну из своих кайфоломных телег, упиваясь неуместностью темы здесь, в пивном ресторане «Надир». Все вежливо слушали.

- Так ты ж, Ром, любил раньше пиво, - подлягнул Говнобога Петручио.

Я смотрел в свой бокал, слушал споры друзей, и знал, что променял бы сейчас без сомнений и свой любимый «килкенни», и всё это застолье, и всех сидящих здесь корешей на один лишь звонок. От нее. «Кто ты теперь? С кем ты сейчас?» - в голове крутилась строчка из раннего Бориса Бедросовича…

 

В ту ночь мы с товарищем вломились в общагу с самыми праздничными намерениями. Позади остался злобный экзамен, и у всей нашей группы за небольшим исключением был повод это отметить. Надя была у нас новенькой – перевелась к нам с полгода всего, и выступала радушной хозяйкой. Я знал ее плохо: привет, пока, впрочем, как и большинство ее знало. Пьянка вышла не самой угарной, но Надя понравилась всем. Дело шло к ночи, поднабравшийся народ стал рассасываться, а она продолжала терпеливо внимать нашим с корешем байкам, ни разу не намекнув, что мы опаздываем на метро. Я помню, тогда впервые ухватил впечатление от ее необычной улыбки, слегка ироничной и чарующе нежной. Я втирал ей один из проверенных хитов про нашу битву за знания, и она улыбалась. Улыбалась открыто и искренне. Но будто улыбка эта была вызвана не конкретным комизмом сюжета, а общим каким-то одобрением что ли: вот, мол, шутит, и хорошо; и шутит хорошо, и хорошо, что шутит; все правильно и все хорошо. Как-то так. Позже я не раз видел эту улыбку у Нади. Порой в самые неожиданные моменты. Даже когда я совсем был несклонен шутить, а наоборот возмущался какой-нибудь хренью, она вдруг могла улыбнуться так, прикоснуться ладонью к руке и сказать «да ладно тебе». И все. Хотелось впиться тогда в ее губы, смять и завались прямо здесь, в аудитории, у барной стойки, на эскалаторе… А в тот вечер, конечно же, мы на метро опоздали. Нас с другом уложили на двухместной кровати хозяйки, а сама она легла рядом – на раскладушке. Комната была маленькая, и раскладушка с кроватью почти касались друг друга. Лежали мы параллельно, но в разные стороны головой: мы с другом – в одну, Надя – в противоположную. Я лежал с краю. Мы выключили свет и пожелали спокойной ночи. Друг отвернулся к стене, засопел. Я отвернулся туда же, позволив Наде раздеться. Раскладушка скрипнула за спиной и затихла. Мне спать совсем не хотелось. Мне хотелось видеть в вечерней улыбке хозяйки надежду на то, что ночь может быть неспокойной. Я повернулся обратно, и посмотрел на нее сквозь тьму. Одеяло в пододеяльнике доходило ей где-то до пояса, а дальше светлела футболка. Надя лежала на спине, и я отчетливо видел выдающиеся контуры ее ближней ко мне груди с маковкой натянувшего футболку соска.  Она лежала с закрытыми глазами, губы были немного разомкнуты будто в полуулыбке. Грудь ее мерно вздымалась. Ее рука лежала вдоль туловища ладонью вверх. Я подтянулся чуть вниз, так чтоб, не вставая, можно было дотянуться до ее руки своей, а затем опустил средний палец в центр ее ладони. Она вздрогнула чуть, но руки не убрала. Лицо ее не изменилась, глаза оставались закрыты. Я провел двумя пальцами дальше, ее пальцы согнулись и коснулись ладони моей. Мои пальцы стали двигаться вверх по руке, к локтевому сгибу, плечу, и насколько могли – под рукав футболки. Я постепенно привставал на кровати, чтобы иметь доступ к новым районам, Надя лежала все также, она была почти недвижима, только грудь ее, кажется, увеличила амплитуду движений при вздохах. Дойдя до плеча, я перебрался на туловище и, коснувшись сбоку груди, стал двигаться к талии. Я скользил по футболке ее уже не двумя пальцами, а всей ладонью. Ладонь моя нырнула под одеяло и тут же остановилась, ощутив между футболкой и трусиками ее открытый живот. Я сидел на кровати, как вдруг сзади меня что-то дернулось. Я вздрогнул, обернулся, но руку оставил на Наде. Мой друг, лежал так же, отвернувшись к стене, но изменил положение ног. И как прежде сопел. Похоже, он все-таки спал. Или нет? Да черт с ним, неважно! Моя ладонь проникла под футболку и устремилась навстречу груди. Одновременно Надино тело волнообразно выгнулось, грудь поднялась еще выше, раздвигая соском мои пальцы. Она глубоко вздохнула и открыла глаза. Я, как мог бесшумно, покинул кровать и лег поверх Нади…

 

- Так ты ж, Ром, любил раньше пиво?

- Да мало ли что я любил? Я и курил раньше. Или кто-то из курящих до сих пор истерзан сомнениями, уж ни говно ли он вставляет себе в рот? У кого-то остались иллюзии? – Говнобог по кругу оглядел всех присутствующих. Трое из пяти, сидящих кроме него за столом, курили сейчас. 

- А мне нравится, - сказал Рыжий.

Говнобог поморщился.

- Тебе нравится, потому что ты знаешь, что тебе никогда не бросить это говно, как бы в душе ты этим не грезил… Хотя сам же знаешь, что более нелепого и беспонтового занятия сложно придумать. Ни кайфа, ни хера. Хрен с ним, с вредом для здоровья - был бы прикол! Так вообще ж нихера, абсолютно. Все это знают, но сидят на такой вот шняге. Это все равно как расковырять себе где-нибудь ранку от нехера делать. Ранка заживает, начинает чесаться, зудеть. А ты ее расчесываешь, теребишь, не даешь ей зажить до конца. Она опять заживает, чешется, а ты опять расковыриваешь. Вот развлекуха! Прям, как жопу чесать. Или ухо. Вставлять раз в час в ухо карандаш и там ковырять – чем не привычка. Карандашная зависимость, фигли, которую пойди – побори.. А столько же, блин, драматизма вокруг этой борьбы: «я три раза бросал, но этот дьявол сильнее!». Да ты просто однажды пойми, осознай, что занимаешься херней и долбоедизмом – и сразу же бросишь. Весь это ж не герыч – это просто хер-ня. Нет, блин, лучше сосать говнопалки и представлять себя героической жертвой неравного боя…

 

 

- Вон, как тебе эта?

Мимо нашего столика со стороны танцплощадки, и вероятно, к туалету чеканным шагом, цокая каблуками,  прошествовала крупная, но не полная, дородная девица, чье румяное раскрасневшееся после танцев лицо выражало полное небрежение окружающим тленным миром, в котором я и Петручио являлись и вовсе ничтожной пылью. Только танцпол словно центр Вселенной, то расширяющейся, то стягиваемой волею космических сил, в сине-зеленых лучах окрестных светил-стробоскопов голосом волшебного евродэнса отвечал ее душевным порывам. Когда изящно выступавшие в профиль выпуклости нас миновали, оставив на закуску лишь тыльный ракурс, Петручио сказал:

- Не, мне маленькие нравятся..

Логично, ведь и ты не гигант – отметил я про себя.

- И толстые, - добавил Петручио.

Мы сидели с Петручио в нашей районной кабачине, куда решили заглянуть после «Надира» на заключительную кружку-другую.   

- Слушай, Кощей, я однажды такую знал, - продолжил признания мой товарищ, - Только ты, никому!

- Да кому я могу? – искренне удивился я.

- В общем, жил я на Ветеранов тогда, квартиру снимал. С Умой расстался как раз. Помнишь ее? – Уму я помнил, ничего была девка, - Ну вот, работы нормальной не было, денег – хрен, ни хрена то есть в смысле, бабы – тоже.. Как-то с халтуры иду, зашёл в магазин, выхожу – стоит с банкой пива у входа.. Сказать «толстая» – ничего не сказать. Необъятная. Куча жира такая. Я как увидел – ну, думаю.. Подошел, как дела, зовут Аня. Ну что ж, пригласил. Нет, трахаться я, конечно, хотел. Уж месяц, наверное, был на просушке. Но тут еще такой интерес как бы был: хотелось узнать свой предел - кого я смогу отодрать, насколько же страшную типа... Пришли ко мне, выпили, подсинели слегка. Стала она рассказывать о себе: учится где, кем работает, как жизнью покончить хотела. Ладно, говорю, пойдем что ли, Аня, пока настрой не пропал.. Разделась она.. Легла.. Да-а-а, думаю, как же к тебе подступиться..

- Сиськи, наверное, мощные были?

- Да какие там сиськи, когда все это там, - попытался изобразить повсеместные колыхания Петручио, - Все там единое… Короче, забрался я на нее, а хером до норы не достать – ейный живот не пускает. Ноги, говорю, подними! Сам развернуть их поудобней пытаюсь. Да какое! Жирные ляжки от матраса не оторвать. Пыхтим, кряхтим, вспотели – писец, – Петручио отхлебнул из кружки, закурил и умолк, погрузившись в романтичные воспоминания.

- Ну, - выждав паузу, подтолкнул я его, - В итоге-то что? Таки присунул ей вялого?

- В итоге руками она как-то к верху живот подняла, подтянула, и я в нее влез. И туда-сюда, туда-сюда.. Как на волнах, понял?.. На всю жизнь теперь помню.. Аня такая.. Это и был мой предел… Она потом еще пару раз приходила, но я уже боялся дверь открывать.