Проза

            Шелковое сентябрьское солнце мешало Олегу Дмитриевичу работать. Кошка поймала припоздавшую стрекозу и, не добивая ее, валяла по полу.

            Боли в спине стали незаметны.

            А еще вчера-позавчера он был на них полностью сосредоточен, хотя на работе всем казалось, что он полон работой. Да так оно и было.

            Офисная кошка бросила полутрупик насекомого и пошла пить воду из лотка.

            Что он забыл или вспомнил? Он знал.

            Однажды он повозил свою любовь стрекозой по полу, и бросил, испугался. А вчера ночью вспомнил и даже поговорил со стрекозой в уме, порылся в ее письмах. Вместе с почтовым разговором в Олега Дмитриевича вошел Олег Дмитриевич, который был им всегда. Это он был стрекозой, а его любовь была кошкой, и он, Олег Дмитриевич, перепутал действующих лиц.

            Не то, чтобы ему недоставало шелка осенней погоды, но между ним и пожелтевшим небом всегда стояла преграда, каждый год и каждый день, за редкими исключениями, наступления которых он не регулировал.

            Сегодня пришло такое мгновенное исключение.

            Пальцы его пробежались по клавиатуре, и он окинул взглядом базарную авоську офиса, скрученные, но вымытые овощи коллег и самого себя среди них. Он отложил работу, зашел к Юрию Николаевичу, сказался больным, передернул внутренним плечом от ненужного рыночного обмана и вышел на улицу.

            Да и разве он был в чем-то виноват, ничуть. Дело вообще было не в нем.

            Он шел по грязной улице, расправляя плечи и позвоночник, пресекая привычный тик потирания большим пальцем правой руки бугорка на пальце среднем. Благодатная близорукость приходила вместе с блеском повлажневших глаз. Такой же блеск был в ее глазах, когда она отдавалась ему. Вместе с близорукостью на фотобумаге проявлялся подлинный, нечеткий контуром, цвет осенних листьев, цвет залитого осенним желтком пыльного асфальта и цвет морщившейся ягоды шиповника на кусте.

            Преграда, стоявшая между ним и остальными людьми, да и между ним и всем миром, как верно было ему когда-то указано ею, располагалась в нем. Но сейчас он знал, и знал не впервые, что преграда неустранима, и, так же, как в нем, эта пленка с бензиновой радугой на поверхности располагалась и в ней. Разделяющая радуга являлась основой мироздания, а не случайным привходящим и мешающим признаком. Она не являлась его виной или ошибкой в его воспитании покойными родителями.

            Олег Дмитриевич помахал рукой стоящему на балконе слепому соседу Илье и вошел в подъезд, приложив магнитный пароль к сторожевому табло.

            Почему его cейчас отпустила страсть и гордость пред сынами мира сего, он уже не знал, да и принцип причинности его не очень-то беспокоил. Событиями была полна его жизнь: чудовищными и никчемными – кошка, стрекоза, работа, семья, поездки за рубеж, подъем на четвертый этаж, давно оцарапанная детскими надписями масляная краска, замена деревянной двери на модное цеховое железо, замок, приветливо встречающий вставленный ключ, отворенная взгляду короткая кишка коридора.

            И когда он отпер квартиру, вместе с раствором двери растворилась радуга и близоруко играющая на солнце пленочка исчезла,  - он перестал ее замечать, так что он даже остановился, думая повернуть за радугой куда-нибудь обратно. Однако чуда не накроешь тапком, он знал это по неоднократным экспериментам, поэтому решил зайти в гости к слепому Илье.

            Что-то заставляло того,  ничтожного инвалида этажом ниже, не сдаваться. Что-то важное знал – как считали соседи – Илья Николаевич Миов. Или он хорохорился только временнно, перед другими? Ведь – Олег Дмитриевич знал по опыту – сдаются все. Да и что значило «не сдаться»? - здесь мысль Олега Дмитриевича сразу потерялась в междометиях «ну!», и он жизнерадостно позвонил в дверь соседа.

            Благодатная близорукая радуга временно вернулась на место.

            Илья Николаевич  был женат дважды. Ослеп он в аварии, которая приключилась с ним спустя три года после того, как он влюбился в Аллу, развелся с первой женой и – как говорит новая теща, утирая слезу сострадания к дочери – бросил вместе с первой женой двоих детей. Второй его брак, ознаменованный ослеплением, неизбежно представлялся наказанием за прелюбодеяние, но Алла – вопреки ожиданиям всемирных соседей – потому ли, что действительно любила его? - не бросила его.

            Он действительно не сдавался, каждое утро посвящая гимнастике 15 минут. Затем он завтракал с женой, провожал ее до двери на работу и включал на медиа-проигрывателе очередную аудиокнигу. Прискучив книгой, часам к 10-ти, он слушал новости, переключая музыкальные каналы, мыл посуду, пытался прибрать в доме и искал себе занятия до обеда. Главное, что он не сидел на месте. В обед он звонил жене на работу, отчитывался о проделанной работе и получал всегда одни и те же указания. После обеда спал, ближе к вечеру выходил во двор поговорить с соседями, дожидался с работы жены, - вот и день близился к концу.

            Последние несколько дней после того, как жена Алла сообщила ему, что она беременна, Илья Николаевич, пребывая в шоке от известия, отчего-то обдумывал удивительный и совсем недавно ставший ему известным из радиопередачи факт: у многих  мужчин в момент смерти наблюдается эрекция и семяизвержение.

            Этот физиологический нонсенс привлекал его чудаческое внимание оттого, что – выходило – будто для эрекции вовсе необязателен сексуальный объект. Немыслимо представить себе, что в момент смерти перед глазами умирающего встает полотно порнографической картины, и умирающий развлекается ею в миг смертной муки. По радио физиолог сказал, что явление вызвано оттоком крови от головы у повешенных, но такое объяснение Илья Николаевич отверг, ибо – ладно, пусть эрекция! – но семяизвержение никак нельзя было объяснить оттоком крови. Кроме того, о повальной эрекции среди альпинистов на Джомолунгме Илья Николаевич ничего не слыхал. Конечно же, в рассматриваемом случае физиологическое отправление означало нефизиологическое явление, которое в принципе нельзя объяснять движением молекул или давлением сперматозоидов. Речь, вероятно, должна бы идти о последнем волевом акте, жажде жизни, сопротивлении и преодолении чего-то, но ведь так всегда случается с самыми важными объяснениями: стоит понять, что мириадам молекул, собравшимся в одну кучу, не создать человека, так сразу вступают в речь гладкие и ненаучные слова, с помощью которых Демосфен прочищал горло.

            Что же тогда происходит при смерти с волевыми женщинами?

            Кто там? - спросил Илья у раздавшегося звонка, вытирая руки о полотенце в кухне — он мыл в это время посуду - и неожиданно бодро, как для слепого, продвигаясь в коридор. Кто там?

            Кто-кто там? Это я. Задать ему вопрос прямо вот так, с порога, Утратившему Любовь было нельзя, это было бы все равно, что поймать стрекозу и, обрывая ей крылья, пытаться понять, как она летает. Отложить вопрос — значило превратить его в деловые переговоры (они с женой с месяц назад залили нижний этаж водой). Поэтому Олег отказался задавать свой вопрос, тем более, что, без страха и со снисхождением глядя в пустые глазницы открывшего дверь со слепым радушием хозяина, он сообразил, что никакого вопроса-то у него нет.

            Лучший способ «раскрутить» собеседника на разговор - роявить к нему сочувствие, о котором он не просил и – неизвестно – в котором он нуждается ли. Бессчестная игра. Тем паче, что он не видит твоего взгляда. Честным было начать говорить самому, без подготовки и без шуточек.

            Странности в поведении некоторых людей легко объясняются будто не им принадлежащим представлением о честности.

            Олег пожал протянутую мимо него руку Ильи и сказал: «Я хотел поговорить».

             -Про потоп? - спросил, улыбнувшись, Илья, показывая пальцем неопределенно вверх.

              - В известном смысле. Нет, не про потоп, - смутился Олег. Радуга вновь исчезла.

            Снимая обувь в прихожей (в коридоре), он почти пожалел, что пришел. А проходя с хозяином в комнату, он уже не хотел спрашивать, а сам визит представился ему в подлинном свете: нелепый, неуместный, наглый, как любая неподготовленная импровизация.

            Зачем же это, о чем?

            Он глядел на полунищенское убранство комнаты, поддерживаемой Аллой в простоватой чистоте, и не знал, с чего начать. На груди Ильи Николаевича болтался медиаплеер, а за ушами торчали червячки наушников.

 

           -У Вас бывает радуга? - выдохнул Олег Дмитриевич, и его отпустило.

           

            По бессмысленности вопроса Илья Николаевич понял, что гость его пребывает в нарушенном единстве места, времени и действия, и нескоро соображал, как ему правильно себя вести.

               - Вот бывает у Вас так, чтобы внезапно появился досуг? Время, которое не закончится в 18.00 в среду такого-то числа? - повторил Олег Дмитриевич.

                - У меня все время такой досуг, - осторожно ответил Илья Николаевич, присаживаясь за стол, как ему показалось, напротив. - У Вас что-то произошло... что-то случилось?

                  - Как Вы с ним живете, как управляетесь?

            Ситуация немного прояснилась Илье Николаевичу: с ним, как будто, пришли посоветоваться, и лужица тщеславия, расплескавшись, обнажила асфальт дальнейшего разговора – с выяснением обстоятельств случившегося, скорбными утешениями и подачей разумных советов.

                    -Я с ним не управляюсь. Он уходит, как пришел.

                     -Вы часто видитесь со своей первой женой? - спросил Олег.

           

            Это был даже и не бестактный вопрос. Илья Николаевич вновь растерялся, выронив удобное понимание того, к чему это все. На вопрос следовало ответить «Ну, знаете ли!», однако вместо того, чтобы обрезать и прекратить, он высказал дурацкую правду:

                      -Я не могу видеться, я слеп.

                      -Извините... Я не то имел в виду, - смутился Олег Дмитриевич, ощущая, что невозможность того, о чем он хотел спросить, настойчиво требовала прямоты.  Ему не у кого было больше спрашивать, и он продолжил:

                       -Я хочу спросить, как Вам удается так жить? У Вас была семья,  Вы же встречаетесь с детьми, как Вы выдерживаете? - помолчал секунду, и сообразив, наконец, что слепому это кажется допросом, добавил, – я так не могу. А это важно... Мне.

            Оба помолчали.

            Илья предпринял еще одну попытку быть человеколюбивым и сказал: «Да. Это трудно».

            Олег посмотрел на слепого, скривился от раздражения и сказал в лицо: «Я не о том. Трудно. Нетрудно. Как это вообще возможно?».     

              - Зачем вам это, – бросил, наконец, гуманистические потуги Илья Николаевич.

               - Я хочу знать, что я утратил, - сказал Олег Дмитриевич.

                - Вы ничего не утратили, - скривился и Илья Николаевич. - Уходите. Я сказал – уходите.

           

            Пришлось Олегу Дмитриевичу заизвиняться и засобираться. Илья Николаевич молча сидел за столом. Когда дверь хлопнула, Илья Николаевич, не сдвигаясь с места, начал говорить.

            Было время, - сказал он. - Было время. Я мечтал о том, что стану знаменитым. Не важно – кем. Знаменитым. Писателем. Время, когда мною что-то двигало, и у меня была звезда. Я так думал. Никому не говорил. Чтобы не сглазить. Мне везло в студенческих лотереях. Разве я виноват? Я играл в КВН. Но при чем здесь это? Вот в чем дело. При чем здесь все. И где это здесь? Разве я плохо ехал? Старался, как мог. Сглазили. Безглазили. Снип-снап-суре, пуре-базелюре.

            Затем Илье Николаевичу стало смешно оттого, что он разговаривает сам с собой, а ведь это – лицемерие и трусость. Затем он вспомнил, что вырос в обществе, в котором приучают знать, будто оставшись наедине, человеку разговаривать не с кем. И ему перестало быть смешно. Он сходил на балкон и помахал крыльями в физзарядке.

            Он действительно давно не разговаривал по душам со своим двенадцатилетним сыном, хотя они встречались. Вадим иногда заходил в гости вместе с Викой, младшей сестрой.

            Теперь будет еще один ребенок. И ужас нищеты.

            И этот, не ведающий своего счастья, болван с верхнего этажа, приперся. Взбаламутил.

            Я сам накаркал.

 

            Посмотри, что пишет! – двенадцатилетний Вадим Ильич Миов, листая украденную у слепого отца общую тетрадь, говорил лучшему другу и соседу по парте, сыну Олега Дмитриевича, Константину Олеговичу. – Мятущимся личностям закрыт вход в литературу сегодня, потому что они кажутся слишком романтизированными и патологическими. Таких персонажей не может сегодня быть потому, что увеличился срок жизни. Тот, кто живет сравнительно долго, успевает преодолеть метания и достигает унижения среднестатистического скептицизма, не перестав, однако, быть хроническим истериком. Такой, достигший 40-45-летнего возраста, человек-скептик называется успешным практиком. Остальных потребляет рок-музыка.

            Костя отвечал ему: Я вчера смотрел по телевизору передачу про советского английского шпиона Кима Филби. Он был на грани провала, в Египте, когда ему пришлось бежать из гостиничного номера и скрыться на грязном пиратском корабле, который отвез его в Россию. Он вышел вечером, в еще не спавшую жару, в шортах и в рубашке, и у него не было с собой ни карандаша, ни записной книжки, ничего. А позади он оставил все, - выделил особой интонацией последнюю фразу Костя. - Он был английский лорд в прошлой жизни. Потом он всю жизнь пил коньяк в своем доме в Москве, но долго мучился, прежде чем признался Сталину, что он не может бросить курить. Тогда Сталин дал ему новую жену взамен английской и начал передавать хорошие сигареты. Я хочу, как он, - выйти в одних шортах и рубашке, без карандаша и записной книжки и скрыться на пиратском корабле.

            Клево, - согласился Вадим. - Но чтобы сбежать из Египта, надо туда попасть. Мы можем сбежать из дому. В Египет.

            Как? - ошарашенно спросил Костя.

            Не знаю, - ответил, подумав, Вадим. - Наверное, сможем просто сбежать. А там посмотрим, куда. Заработаем денег и сбежим. Я знаю место, где нас могут взять на работу. Я давно собирался, - соврал и тут же поверил он сам себе.

            Никто не сбегает, - сокрушился Костя. - Раньше так было, а сейчас никто. Сейчас все  торгуют, - процитировал он маму. - Или снимаются для телевизора. Ученые выдумают, - вдруг воодушевился он, — специальные средства для бессмертия. Они уже сейчас могут по ТНК клонировать человека. Ты уже бессмертен, только это пока дорого стоит.

            Как можно меня клонировать? - усомнился Вадим. - Это они не меня клонируют, а моего близнеца сделают, мне-то от этого ни холодно, ни жарко.

            Да нет! - отмахнулся Костя. - Уже после твоей смерти они тебя клонируют, и близнеца не будет, будешь только ты. Никто не отличит.

            Какая разница: после смерти или до? Если я умру, то как я узнаю, что я уже умирал, если меня воскресят? - возразил Вадим.

            Да чего тут? - не понял аргумента Костя. - Тебе объяснят, что ты, типа, был под наркозом, а сейчас проснулся.

            Под каким наркозом? - продолжил Вадим. - Они же меня младенцем клонируют, который ничего не помнит и не понимает, а я-то тут буду при чем?

            Вопрос поставил Костю в тупик. Ну и что, что младенцем? - рассудил он. - Вот из младенца вырастешь точно такой же ты. Или я, - добавил он, устранив несправедливость рассуждений.

            Так что? - настаивал Вадим, - Новый младенец проживет точно так же, как я, и никогда не узнает, что он просто копи-паст?

            Н-ну, нет, - засомневался Костя, - ему могут объяснить, когда он вырастет.

            Но я-то тут буду совсем ни при чем, - по-отцовски вздохнул Вадим. - Если я умер, то какая мне разница, что кто-то когда-то будет на меня похож, как мой близнец?

            А вот такая разница! - загорячился Костя. - А вдруг ты и есть клон какого-то другого Вадима, а тебя и нет вовсе?! Как ты отличишь?

            Сам ты клон, - ответил Вадим, подумав, и перелистнул тетрадь. Смотри, - сказал он, - ничего непонятно, - и процитировал: - Никак не могу понять блаженного Августина. Как он мог пройти мимо своей возлюбленной, с которой его разлучило обращение в христианство? Ни за что не поверю, что он просто прошел мимо, бросив взгляд на нее. Скорее, он посчитал вредным и небогоносным описывать, что произошло при такой встрече, но вовсе не упомянуть о ней он посчитал бесчестным.

            Августин – это император? - спросил Костя.

            Кажется, - ответил Вадим. - Не знаю точно.

            У императоров было много жен, какая ему была разница? - солидаризовался с непониманием  Вадима Костя. - Сейчас с этим проще.

            У меня будет одна, - жестко сказал Вадим.

            Наш сосед, дядька Колька, - рассмеялся Костя, - дерется с женой, он ее бьет, а она за ним бегает со сковородкой. Он уходил из дому раз двадцать к любовницам, а потом возвращался. Мама говорит: «Та стрела летит вечно, которая попала в цель».

            Дурак твой дядька Колька, - сказал Вадим.

            Дурак, конечно, - подтвердил Костя. - Но он верующий, он говорит, что им можно, Бог дуракам простит. Бог не прощает умным.

            Никакого бога нет, - заявил Вадим. - Глупости все это.

            Не знаю. Может, и есть. Но ему до нас нет никакого дела, - заверил Костя.

            Да нету его, нету, - рассердился Вадим.

            Ты почем знаешь? - пожал плечами Костя и, понизив голос, сказал, -  у меня так бывало, что, когда сильно чего-то хочешь, и просишь-просишь про себя, оно случается! Иногда – бывает! Главное – поставить цель, и сильно просить.

            У меня тоже так было, - вдруг согласился Вадим.

            А отчего оно так? Значит, бог-не бог, но что-то есть, - победоносно шепнул Костя.

            Что-то, может, и есть, - возразил Вадим. - Но это не бог.

            Да ну, ерунда какая. То есть, то нет. Так не бывает, - восстановив голос, вступил на путь теодицеи Костя.

            А, может, только так и бывает? - парировал по-Юмовски Вадим.

            Мне, например, снилась в позапрошлом году комната, в которой я никогда раньше не был, - развивал тему Костя. - Мы играли там с разными. Незнакомыми девчонками, мальчишками. Так вот! - он взмахнул пальцем. - Я был там в гостях с предками неделю назад. А как я мог знать ее в позапрошлом году, как я этих девчонок мог тогда знать?!

            Врешь и не покраснеешь, - сказал Вадим. - И потом, ты уже за два года сам все понавыдумывал себе, а что и снилось на самом деле – забыл. Со снами – всегда так.

            Да не забыл я ничего. Все было, как во сне. У меня злая память, - торжественно объявил Константин Олегович.

            Шум моря в ушах. Шум моря. Это близость смерти, - прочел очередную запись отца Вадим.

            У Нинки это уже было, - шепнул Костя. - С Вороной из 10-б.

            Враки, - уверенно отмел гипотезу Вадим.

            Приметы четкие есть, - ответил Костя.- Ноги.

            Что – ноги?! Ай, ерунда! - закрыл тему Вадим и вновь прочел: - «Вот думаешь, почему Александр Блок приветствовал жизнь звоном щита?! Вот то-то же».

            Какой блок? - двинул бровью Костя. - Рыцари? Инженер? Защитные сооружения?

            Не знаю, - пожал плечами Вадим. - Инженеры строят, а не приветствуют звоном.

            Как же он пишет, он же слепой? - спросил Костя.

            Это он писал раньше, когда с нами жил, зрячий, - ответил Вадим.

            Да, не повезло, - посочувствовал горю Костя.

            Снова шум моря в ушах, - сообщил Вадим. - И азарт жизни.

            А раньше что было с шумом моря? - вспомнил Костя.

            Смерть, - сказал Вадим.

            Ты не в том порядке читаешь, наверное. Не может быть сначала смерть, а потом азарт жизни, - предположил Костя.

            Да в любом порядке, - сказал Вадим, - я просто листаю. Какая разница? Тут так написано.

            Нет, нужно читать в правильном порядке, - уверенно заявил методист.

            И что тогда? - спросил Вадим.

            Ничего. Просто, когда листаешь, как попало, еще больше непонятного. Может, то, что написано раньше, объясняет то, что потом? - высказал композиционные соображения Костя.

            Может, и так. А, может, и наоборот. Как в «Назад, в будущее», - предположил Вадим.

            Прикольный фильм, - подтвердил Костя. - От-коальный.

            Актуальный, что ли? - спросил Вадим, подумав. - «У тебя нет противника, в этом-то все дело. Одно гулкое эхо. - Только эхо? - Да, и ничего кроме».

            Вчера по «Эхо Москвы» - откликнулся Костя - показывали их редактора, он говорил, что будет брать интервью у серийного убийцы. Представь!

            «Шаром покати. Я вам покажу объем!!!» - что это он? - удивился Вадим очередному пассажу отца.

            Можно создать такой шифр чтобы никто, кроме нас с тобой не понял, о чем мы, - загорелся Костя. - Как Ким Филби.

            Четко! - согласился Вадим. - Буквы можно переставлять.

            Ну, да, - сказал Костя. - Вроде, филе куриное — это куле фириное. Я тебе, скажем, звоню, и вместо «Выходи!» говорю: «Хаводи!».

            А если я не могу выйти, я говорю: «Монегу», - положил начало первому диалогу на дельфийском Вадим.

 

            Кандидатская диссертация Имярек раскрывает новейшие перспективы дальнейшего углубления. И воссияло!

            А как я от славы света того лишился зрения, то бывшие со мною за руку привели меня в Дамаск.

            Там я пулял ракетами, как фейерверком, по кругу.

            В этот праздничный вечер, дорогие друзья, позвольте поднять гранату и зажечь священным огнем серпантиновый фитиль! Да светится елка надежд наших, да покроет геенна огнем вечным историю неверных!

            Да здравствуют Музы!

            Да здравствует Паззл!

            (Паззл, паззл, что ты гонишь меня? Трудно тебе идти против рожна.)

            А идти, господа красивые, придется! Ибо таков Символ Меры (Господи, одна буква твоя меняет эпохи!). Ибо, кто идет - тот против рожна. А остальные - летят вдохновенно.

            Чрез меня, чрез меня вошел соблазн в этот мир. Ко мне, ко мне в стол стучит дятел «Зачто-самвиноват».

 

            Маленькая птичка парит над плоскими руинами ненужного добра, оракул орет о неслышных резких переменах.

            Маленькая птичка по имени «так случилось».

            - «Пак! Айся! Пак! Айся!».

            - «Да-ни-за-что, да-ни-за-что» - тараторит снизу бензопила. Бежит строка, бойко идет стройка чьей-то бессмысленной жизни.

            Песнь бунта, решительного и окончательного, словно слепой музыкант из-за фортепиано, поднимается из-за стола ежедневности и отряхает крошки со скатерти. Летят на пол кастрюля и бокалы.

            Что последнее было на стол поставлено, то первое и катится с недостижимым звоном в Тартар, пока сквозь чад и визги не проступит простая поверхность деревянного стола. И молча вопиет голая доска. Ничего не осталось, и сбрасывать уже нечего, но и похмелья нет еще.

            Дятел. Зачто-самвиноват. Зачто-самвиноват.  Зачто-самвиноват.

            - Невиновен! - Невиновен!  - Невиновен!

            Тогда кто?

           

            И простер Паззл руку и рек:

            И ты, царь Агриппа, и ты, президент Пучьма, знайте, в чем обвиняют меня Эринии Синдб-Ада. Не за тридцать сребренников купил я путь этот, он достался мне даром. А сказано и в вашей Конституции: за что мало плачено, с того многое спросится.

            Обвиняют же меня в том, в чем мать родила.

            Ибо не знал я, грешный, чему воскресение уготовано, ибо не знал, как и вы, достопочтенные, - кто, собсно, «я» и чему здесь вааще воскрешаться?

            Чему же, как не вашему шамканью?

            Чему же, как не трясущимся от страха времени — рукам?

            Вот пукнешь ты некстати во пиру, о царь Агриппа, и что же — пуку твоему воскрешаться?

            Но что я сам, кроме этого пука?

            Вот в чем вопрос! - как сказано в книге пророка Владимира Ильича Ленина.

            И задумался я, лежа в Прустовом ложе: как же так со мной не бывало такого, чтобы, просыпаясь, вспоминал я себя или строил себя заново? Что ж я и во сне себя помнил, не зная себя? За что же отдых от себя был дан Марселю, а мне не дан? Какой же ценой он выкуплен, если не считать его любви к шоферу, о, Господи?!

            (Бремена сии неудобоносимые, о, цари. И кому, как не вам, знать это.)

 

            Орла с именем «Так суждено!» гордо требовал я, но от людей не принимал суженного, ибо не верил им. Так выходило, что я шел не до конца, ибо я был несогласен принять конец от людей. А воспринять людей орудиями небесными — фантазии недоставало. Реальности жаждал. Род лукавый и прелюбодейный знамения требует, но не дастся ему гром небесный.

            Ибо что они, люди, кроме этого пука? - так думаете и вы втайне.

            Лазарь, встань и иди вон из класса!

            Вернусь же к теме доклада, о, цари.

            Печень клюет тот орел. Человеческую печень. Пока не превратится человек в человека, орел — в птичку, а оракул — в бензопилу голливудскую.

            Книги нужно читать стоя. Есть — лежа. Сидя не следует делать ничего.

            Вот за эту заповедь новую обвиняют меня в главном грехе – в гордыне – птички божии, Эринии, «так случилось». Не знают птички, что каждое перышко у них на крыльях «случилось» посчитано.

            Да и какова цена? Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего, орнитологи.

            На колени, когда с тобой Паззл разговаривает!

           

            Старавшихся людей ради, осудит суд людской, старавшийся ради себя, осудит себя сам, старавшегося ради Бога — Бог осудит. А ты ради чего старался, Бином Генома? - вопросил президент Пучьма.

            Я не вижу в этом человеке никакой вины, достойной жизни, - заметил Агриппа.

            Есть люди, которым дано узреть, только поднимая руку на незримое, - раздался голос из горящего синим пламенем шкапа. - Бог милостив и к таким, он лишает их всего, мешающего им поднять руку на него, и подставляет им щеку. Ибо много щек у Господа, а всякому такому вовремя нужно подать свободную.

            Летит рука с пощечиною в небеса, и свободен звездный путь ея, ибо блаженно-прозрачна ночная щека Господа, а раз свободен путь, то рука, будучи прикрепленной к телу в плечевом суставе, возвратилась бы сама к себе, если бы не встретила по пути предмет для объятия. Таков последний шанс, даруемый Господом: человеческую стать для взаимных объятийвстречает рука, несущая Господу пощечину.

            Ибо последние причины — есть. И среди них нет неблагих.

            Даже похоть является опивками любви.

            Доказывается это ста семьюдесятью тремя различными способами.

            Вот что пишет по этому поводу Фома Аквинский:

 

            Мир полон случайных вещей, вроде электробритв. Таких вещей, которых когда-то не было, и [вещей, которых] когда-то не будет, вещей, само существование которых — случайно. Их могло бы и не быть вовсе.

            А если мир случаен, и не быть — проще, чем быть, то уж скорее, что ничего не было бы вовсе, нежели было бы хотя бы что-то. Если же ничего не было, то не было, тем паче, даже случайных причин для случайного бытия. Ибо откуда взяться причинам в ничто?

            Причины же бывают нескольких родов: действующие, формальные и целевые.

           

            В это время мимо купальни проходил прокаженный в мохнатой шапке, вопия: «Богородица, прогони Оскара Уйальда!».

            Вера твоя спасла тебя, - сказал прокаженному Паззл. И Оскар Уайльд исчез.

           

            Глядя на чудо сие, шептались математики и школьные учителя: каким Преобразованием он вытер из книги жизни Оскара Уайльда?

            Лицемеры! - учил в Палате Конгресса Паззл. - Листья разных дерев по осени скручиваются по-разному. Как раскрутить скрученного ревматизмом на сто долларов вы знаете. А как разгладить складки своего бытия, - нет.

            Человек же есть сплошная складка, узелок и салфетка, скомканная нервной женщиной в ресторане. Ибо не пришел тот, кого ждала она.

            Окурок, загашенный ею в пепельнице туалета и скрюченный, - вот, что такое человек.

            Удар и дар — слова однокоренные, и не вам судить, есть ли у бездарностей дорога. От удара человек сгибается, от удара человек распрямляется. Не вам дано ведать, какой удар будет последним, и не вам знать, какие последние станут первыми.

            Держите удар, волки позорные, и да явится мышца Господня!

           

            Говорили сенаторы друг другу и учителям математики: «Какою властью он делает сие, не дьявольскою ли?»

            Истинно, истинно говорю вам, - отвечал им Паззл, - не пропоет петух трижды, как он пропоет дважды.

            О чем ты, Господи? Душу мою за тебя положу! - ответствовал Иефраим.

            - Душу-то ты за меня положишь. А с птичками за всю жизнь не разобрался, - донесся голос с небес. Но многим казалось, что то гром был, ибо есть уши, а не слышат.

           

            Тот, кто много говорит, тот и побеждает, что бы он ни говорил. Сим женщины побеждают мужчин в любви. Век слушал бы их птичий говорок Иефраим.

            А реснички-то как порхают не в такт речам, а реснички-то!

            В это время как раз по Малой Арнаутской проезжал экипаж с дамочкой на борту. Экипаж был запряжен семью лошадьми с десятью рогами, ибо восьмая лошадь приболела на Пасху, а четыре недостающих оленьих рога с рождественскими бубенцами обломились в разгуле  тысячелетнем.

            Ац-тавить смехуечки! Рядовой Иефраим!

            - Я!

            - Выйти из строя на два шага!

            - Есть!

            Ах, есть... Или не вспомнил ты, Иефраим, кто ты есть? Или ты вовсе не проснулся? Рассыпана, Иефраим, истина по человекам, рассыпана, как соль на пол со скатерти, стянутой игривой кошкой. А многим кажется от этого, что у каждого — своя истина, как у каждого — крупица соли. Есть и такие, что думают, будто нет ее.

            Хуже и тяжеле бывает: аки жабы пресмыкающиеся из рук выскальзывают во тьму внешнюю, ибо полагают, что вывернутся от ласки рук господних. Думают оне, что вместо «да» и вместо «нет» можно по-французски сказать «быть может», и быть-может-трактаты пишут, стратегии развивают в фиг-знает-романах, на сценах ставят что-ж-тут-поделаешь-драмы, и разбегаются, как тараканы на кухне ночью при включенном свете, именуя побег свой тараканий гордо – садом расходящихся троп, и отрицают отрицание, полагая, что выскальзывают,  и вязью орнамента исходят, и утверждают Зыбкое словами человеческими, и, полагая, что устоят, вьют сети шуточные из соплей пресмыкающихся. Но соль рассыпанная – повсюду.

            Есть и такие, что радостно теряются в сетях, ибо по глупости думают, что нет ничего, кроме сетей – раз соль повсюду?! – и ищут оглушительно, в каких бы сетях запутаться поперспективнее.

            Но оглушительнее всего – что ж ты не знал, разве? - одна-единственная перспектива.

            Ведь если нет истины, то в этом «нет!» - нет ли истины? И, если хотя бы в этом «нет!» она есть, то есть она.

            Для этого не нужно на Кипр ездить. Пареная репа и тут есть.

            А ты говоришь – «есть!». Вот: пареная репа – есть. А ты, Иефраим, пока еще только аз да буки.

           

            У Мильтона, в «Потерянном раю», Сатана, приземлившись в Эдеме и оглядывая все, что сотворено без него, испытывает отчаяние, зависть, ревность и раскаяние.

            Чьи эмоции вложил в Сатану Мильтон?

 

            Архангел Уриил заметил в саду Эдемском Сатану потому, что раскаяние и скорбь адские выразилась в жестах и мимике Сатаны, когда тот приземлился в Раю и пока не овладел  тот собою. Не ведают ангелы скорби. Не мог так страстно танцевать ангел.

            Пятистопным ямбом.

 

            И мы с тобой пробираемся вверх, сквозь тернии. Превращаемся в гадов и птиц, во львов и в насекомых.

            Доколе?!!

            До самой смерти, протопопша.

 

            Так тресни же балалайка псалмов и восстань канализация органными трубами!

            За что судят меня?!

            Я обвиняю! Подать мне сию рэддингтонскую канцелярию! Подать мне сюда Ляпкина-Тяпкина!

            Дивились двадцать четыре старца у канцелярского стола: так ты ж и есть Ляпкин-Тяпкин, товарищ, вот и паспорт твой, ЖЭКом выписанный. Похож, похож, ничего не скажешь. Ибо сказано: собою судим будет образ и подобие Вышнего и Собою же осужден.

            Аристотель же произнес: кто какому действию подражает, тот то и есть.