Проза

— Это ёлка, – папа держит меня на руках перед деревом, что появилось недавно у нас в комнате: синие, красные, жёлтые и зелёные огоньки вспыхивают на нём. Я протягиваю руку и трогаю колючую хвою.

 

- Cмотри, что под ней, – говорит мама, – овечки, пастухи! А вот ясли, в них никого нет. Но завтра родится Младенец, как ты родился. А это его папа и мама, видишь? Вот они обрадуются!

 

Я не узнаю в фигурках на полу ни папу, ни маму. Но в мире столько условного. Что мама имеет в виду? Я этого не знаю или просто не помню.

 

Подле ёлки – стол. На столе – красивая посуда, горят свечи, вкусно пахнет едой. Мама, папа и я – мы садимся вокруг, я голоден и высматриваю, что бы такое съесть. Но мы здесь не одни, перед нами два раскрытых ноутбука. На одном экране – бабушка и дедушка. На другом – тоже бабушка и дедушка, но – другие. Все говорят одновременно:

 

- Юля, поправь немного камеру, вот так, теперь видно хорошо.

- А что Элиа будет кушать?

- Запеченную курочку? Ничего себе!

- Tutto pronto!

- А что на Сицилии подают на Рождество? Сarne?

- Sì, carne asada, empanadas. E che mangiate voi?*

 - У нас пирожки и индейка с яблоками.

- Quale tipo di mele?

- «Антоновка» – такие зелёные и кислые.

- В Ломбардии все перекрыто?

- S­ì, tutto chiuso. Conte ha dipinto tutte le regioni di giallo, rosso e arancione. Ha detto che se non volete visitare i vostri nonni al cimitero, state a casa**.

- Вы поглядите, Элиа уже полтарелки съел. В одной руке печеная картошка, в другой – куриная нога. И ещё лингвини во рту!

- Una maraviglia! Che bello!

— Вот ведь, гусь!

 

 

 

 

Не понимаю бабушек и дедушек. Какой смысл им быть плоскими? Мне больше нравится, когда они объёмные. Они – большие и тёплые, но бабушки – мягче. Когда бабушка берёт меня на руки, я засыпаю у неё на груди.

 

Я помню, это было на море, и однажды был такой ветер, что ожившая пелёнка, в которую я был завёрнут с головой, хлопала меня по носу своим краем, и бабушка поворачивалась к ветру спиной. Волны накатывали на берег. Морю было скучно, оно хотело выпрыгнуть из берегов. Спасибо дедушке – его заякоренная лодка качалась там на волнах, и море играло с ней. Оно то подкидывало лодку носом к небу, то давало ей провалиться между волнами.

 

Потом папа мне сказал, что мы полетим на самолёте; и теперь бабушка и дедушка – плоские на экране компьютера. Я даже обполз его вокруг, заглянул за экран – их там не было. Не могу сказать, что мне это нравится, да и вид у них теперь на экране какой-то грустный. Почему бы им не стать такими, какими они были, не сделать всё как обычно? Они могли бы утром прийти в комнату, отыскать меня под одеялом, отнести в кухню, где утренние голоса и запах свежих булочек и кофе. Пока родители ещё спят, я сидел бы на балконе, завёрнутый в одеяло, смотрел на птиц в синем небе, закусывал дольками мандарина, грыз сладкие виноградины.

 

Я люблю думать. Да, мне интересно ползать, вставать на ноги, трогать вещи руками, пробовать языком, зубами. Но думать, это – самое приятное. Когда я думаю, свет становится ярче, как будто падают стены, становится больше воздуха. Я думаю о том, что было вчера и что будет сегодня, и когда оказывается, что я схватил смысл происходящего – от этого делается легко на душе и разыгрывается аппетит.

 

Я ползу в кухню, мама берёт меня на руки, зажимает подмышкой, несёт к раковине. Я подставляю ладони под струю холодной воды, сухое полотенце царапает мне пальцы. Мама сажает меня в кресло, я стучу по столу руками, пока передо мной не появляется моцарелла, политая оливковым маслом, и кусок хлеба.

 

 

 

 

 

 

Вот вчера за ужином я опустошал тарелку рататуя: желтые перцы, синие баклажаны, красные помидоры. Пробовал и ложкой есть, но это неудобно. Мама говорит, надо вот этим концом – а по-моему, разницы никакой. На столе в это время был мамин ноутбук, там на экране – другие бабушка и дедушка. Они смотрели на меня, они качали головами и говорили:

 

- Гаргантюа! Пантагрюэль! Юля, куда у него там всё это помещается?

- Не знаю, сама удивляюсь!

 

По вечерам папа читает мне книгу, она называется «I miti greci»*. Это совершенно непонятно, но очень красиво. Мне нравится его голос и то, что он обращен ко мне.

 

Мы с мамой слушаем музыку, я слышал её много раз ещё в мамином животе. То, что читает мне папа и то, что мы слушаем с мамой, или мама сама играет на фортепиано — это связанные вещи. Я не знаю, в чём состоит эта связь, но она существует. Может быть, это как есть и дышать.

 

Моя игра на фортепиано меня расстраивает. Это как ползти по комнате: рано или поздно окажешься там, где уже был. К тому же у нот неровный шаг или, лучше сказать, они словно расставлены по своим местам не совсем правильно. Я у мамы на коленях, я дотягиваюсь рукой до клавиш, прекрасный звук окрашивает комнату в цвет утреннего неба, и я знаю, что должно быть дальше, я нажимаю другую клавишу, второй звук добавляется к первому. В утреннем небе зарождается ветер, но он не такой, как я хотел. Я поворачиваюсь к маме, поднимаю к ней глаза. Она же знает, как должно быть, но мама делает вид, что это не так важно, она говорит мне:

 

- Мой зайчонок, как хорошо сыграл!

 

Я улыбаюсь ей, я ещё не могу говорить. Нет, не так. Я могу говорить, а что ещё важней – я могу думать, но я не могу говорить, как папа и мама. Я хорошо понимаю, что говорит мне мама на своём языке. Её язык – плавный и красивый: «Элиа» – говорит она мне. Я поворачиваю голову и встречаюсь с мамой глазами.

 

 

 

 

 

- «Мама», скажи «мама», – повторяет она.

Я улыбаюсь, во рту у меня два зуба. Я начинаю смеяться, мама смеётся вместе со мной.

 

Папин язык – это отдельная тема. Он тоже красивый. Я думаю, он похож на мамин язык хотя бы тем, что, когда папа обращается ко мне, я тоже его прекрасно понимаю. Я раньше вообще не догадывался, что у мамы свой язык, а у папы – свой. Просто они обращаются ко мне по-разному, но что здесь такого, если у них так принято?

 

А потом я заметил, что родители между собой разговаривают на третьем языке. Этот язык, голоса – я слышу их с тех пор, как только обрёл способность слышать. На этом третьем языке они со мной не разговаривают.

 

Возможно, что мир устроен так: у каждого человека есть свой собственный язык, на котором он любит говорить. Но не все его понимают. Поэтому есть ещё один или много специальных языков для того, чтобы люди понимали друг друга. Если у каждого есть свой язык, мне тоже надо создать свой собственный. Я уже начал над этим работать, и мама, похоже, одобряет меня.

 

Дать всему имена – с этим одни проблемы. Вот этот мир – он вокруг меня, и он обращён ко мне своей изнанкой. Это тот же мамин живот, но большего размера. Проблема в том, что я вижу вещи только с одной стороны. Увидеть вещь целиком у меня не получается. Я стаскиваю с маминого носа очки, разглядываю их и так, и эдак, я поворачиваю их, и теряю из поля зрения то, что видел перед этим. И так происходит со всем, что меня окружает. Поэтому, когда я целую маму, я обнимаю её и пытаюсь руками определить, что там у неё на затылке. Это нужно для того, чтобы более точно определить, какая она, моя мама, сегодня.

 

Этот мир постоянно меняется, всё каждый день новое. Но мама и папа снова и снова повторяют одни и те же слова. Здесь тоже есть некая условность, с которой, возможно, люди примирились. Мамина улыбка – каждый день новая. Моё отражение в зеркале каждый день – другое. Пускай и назывались бы они по-другому. Каждый день называть всё новыми именами. Так – верней. Я так и буду делать, я научу маму новому точному языку.

 

Когда я так глубоко обо всём этом задумываюсь, я подтаскиваю к себе поближе моего тряпичного слона и начинаю от умственного напряжения кусать его за хобот. Этот слон – он почти размером с меня. Когда я ползаю, я стараюсь толкать его перед собой. Бывает так, что я не удерживаюсь на руках, падаю и могу удариться лбом о каменный пол. В такие моменты очень удобно иметь перед собой слона и падать на него. Это гораздо мягче, и не надо потом кричать целую минуту, пока мама разотрёт шишку и боль уйдёт.

 

Мне удобнее думать в движении. Я ползу и думаю о том, что мир начался со звуков. Это понятно. Потом появился свет, неясный, и, когда я родился, всё было вокруг нечётко, как в тумане. Но потом как будто пелена спала с моих глаз. Я увидел, что всё вокруг исходит от меня. Это словно тонкие лучи, идущие от моей головы во все стороны. И мир, о котором я вам говорил, тот мир, что обращён ко мне своей обратной частью, а другой, фронтальной стороной, смотрит от меня наружу во внешнее бесконечное пространство – этот мир, он пронизан веером света, и всё висит на этих лучах, как на длинных острых иглах.

 

За что зацепиться? Я поворачиваю голову в одну сторону, мир вокруг начинает поворачиваться в другую сторону. Как это понять? Почему всё вокруг не поворачивается вместе с моей головой? Значит ли это, что я существую отдельно от этого мира и не являюсь его частью? Но если я не часть этого мира, почему всё висит на мириадах тонких сияющих стрел, берущих начало у меня между глаз?

 

Я вижу, что некоторые вещи огромны, потому что они прекрасны. А другие вещи ничтожны, хотя бы они были даже больше первых. Это ещё одна загадка. В то же время, я очень хорошо понимаю, что небо над головой помещается у меня в кулаке, а синее море с дедушкиной лодкой – всё целиком плещется у меня на ладони; и я – бесконечен, и главное для меня – не раздавить этот мир, и чтобы небо случайно не упало на землю. Это несовпадение имён, размеров, масштабов – прекрасный повод подумать обо всём этом с ясной головой, например, когда я стою на четвереньках у нас на балконе среди маминых помидоров в зелёных ящиках с вкусной землёй и пытаюсь просунуть голову между металлическими прутьями решётки ограждения. Внизу подо мной по улице летит со страшным грохотом трамвай. Папа говорит, что власти Милана берегут эти уютные деревянные вагончики, в которых в прошлом веке было снято столь много гангстерских фильмов.

 

Напоследок расскажу, что было вчера. Я играл с кубиками, которые мне другая бабушка прислала (мама благодарила посыльного, открывала коробку и что-то говорила про Россию – не знаю, что это, но слово мне понравилось). Я поднимал кубики над головой и разжимал пальцы. Кубики падали вниз, так один за другим. Я смеялся, потом от смеха упал на маму, она рядом сидела. И мама тоже смеялась. Просто представьте себе: все кубики, один за другим, летят вниз к полу! И ни один кубик не повис в воздухе, все попадали. Я ещё завтра проверю, но если это действительно так и всё брошенное падает вниз, то это – грандиозное открытие, кому расскажи – не поверят. Ведь так не бывает. Если всё куда-то падает, тогда вся Земля должна провалиться в пустоту, и не останется ничего. Предметы, вещи должны находиться в состоянии какого-то равновесия, невозможно представить себе непрерывно падающий куда-то мир. Пришёл папа, смотрел на мои эксперименты, тоже смеялся и говорил что-то про Ньютона, я не понял.

 

 

 

 

Мыслям этим нет конца и края. «Не пора ли вернуться на грешную землю?», – говорит в таких случаях другая бабушка. И то верно, ведь наш феерический семейный праздник теперь в самом разгаре.

 

Ёлка мерцает разными огнями. Пламя свечей ложится набок. Тени ложатся на стены и потолок. Всё вокруг живое, я живой. Мне это нравится. Я смотрю на родителей за столом, на бабушек и дедушек – в компьютерах. На одном экране они пританцовывают и поют:

 

Я люблю эту песню. Я прыгаю на стуле и кручу перед экраном поднятыми руками.

 

На другом экране другие бабушка и дедушка тоже приплясывают и поют по-своему:

 

- Ладушки-ладушки, где были? У бабушки!

- А что ели? - Кашку!

- А что пили? - Бражку!

 

Я поворачиваюсь к ним и хлопаю в ладоши. После этого у них обычно идёт «Коза рогатая», от которой мне следует прятаться под стол. Но сил уже нет. Я объелся. Я зеваю и тру глаза. Мама уносит меня в спальню.

 

- Buon Natale! – кричат мне вслед.

- Счастливого Рождества! – доносится уже тише.

 

 

 

 

Под тихими звёздами я растворяюсь в тёмном пространстве сна, а мама и папа стоят, склонившись над моей колыбелью.

 

- Он заснул?

- Да.

- Устал.

- Конечно.

- Бабушки-дедушки-ёлка-свечи.

- Много впечатлений.

- Укрой его, я открою окно.

- Тебе надо работать? Я помою посуду.

- Да. У меня сейчас будет лекция в Стэнфорде, там десять утра.

- Они хоть соображают, что у нас – сочельник?

- Им всё равно.

- Тебе нужны сорочка, галстук?

- Избави Боже.

- Ночник погасить?

- Погаси.

- Какой-то свет над кроваткой.

- С улицы отблески.

- Задёрни занавеску. Всё равно, как будто свет.

- Где?

- Смотри.

- Как-будто у Элиа нимб над головой.

- Да.

- Ты видела когда-нибудь такое?

- Нет.

- Попробуй лобик, температуры нет?

- Лоб холодный.

- А ручки?

- Ручки тёплые.

- Так что это за свет? Остаточное возбуждение на сетчатке наших глаз?

- Но вокруг-то темно.

- Брызги шампанского, искры бенгальских огней? Отсветы его мыслей?

- Рождественские светлячки?

- Или от Wi-Fi мы скоро все тут светиться будем?

- Ладно, пусть спит. Завтра сам расскажет, что это было. Если захочет.