Проза

-Значит так, какой мы будем борщ варить: мясной или вегетарианский?
-Постный, - отвечает он и голос его кажется ему чужим. Он смотрит на жену и не может насмотреться. Всё в ней мило. - Наш, кубанский борщ, - уточняет он.

Два краснолицых мужика тащат через площадь гигантскую двадцатиметровую сосну, с кряхтением, сопением и матерными облачками пара около открывающихся и закрывающихся ртов. Сосну предполагается использовать в качестве новогодней елки дома у одного из этих мужиков, обвешивать ее игрушками и "дождиком", водить пьяные хороводы.
Пытаются втиснуть сосну в кстати подошедший трамвай. Орут, ругаются, вышвыривают из вагона визжащих пассажиров. Сосна не проходит, упирается в стены, крушит стекла. Умаялись, бросили. Трамвай дальше не пойдет, просьба освободить. Сосна валяется у остановки огромной рухнувшей колонной. Мужики, свирепо-растерянные, курят, плюются, не знают, что делать и как дальше жить.

Так и текла: из болота на месте озера, мимо складов, под деревянным мостом, под железным мостом, после которого вода делалась мутная, по лугу, где фабричный, гуляя летней ночью с дояркой, сажал ее на вершину холма, вежливо подпихивал пиджак, и, неопределенно указывая в речной туман, рассказывал про сома страшенного.

Дело в том, что на морском побережье одежда сохнет очень долго, несколько дней, два, а то и три. Завильский этого по рассеянности, конечно же, не учёл, а тут смена подошла к концу, нужно вещи собирать и сматываться. Завильский начал вещи на балконе снимать, а они ещё совсем влажные. Получается, что ли, у него ни одних свежих трусов не осталось ?

В Ригу мы приехали ранним утром, часов в пять, холодно и пусто. В чужие города, особенно в первый раз, и нужно, как раз приезжать засветло. Когда улицы независимы и спокойны, когда город полностью принадлежит тебе, выдан на откуп. Ходишь-смотришь, нюхаешь новый воздух, привыкаешь-обживаешься и никто тебе в этом интимном процессе не мешает. После недавних событий остались баррикады и надписи: Горбачёв - кровавый царь.

Если по порядку, то, конечно же, сначала Евильский уехал один. То есть, сначала устроился в Москве в некую экономическую по содержанию газету, в отдел самой недвижимой недвижимости, купил себе там небольшую комнатку рядом с метро "Сухаревская" и примерно полгода честно работал над составлением наиболее адекватного применения своим деньгам, сопоставлял, сравнивал, наводил справки. Потом, вот купил себе квартиру в Париже, этот вот дом и парк в Сан-Поль-де-Вансе, хорошенечко оборудовал его, а уже потом вызвал сюда, тех, кто мил, любим и всегда желанен.

Он представлял этих хмурых и усталых женщин в вязаных шапках с полными кошёлками мёртвой еды распластанными по подушке, с рассыпанными от постоянного мотания головой волосами, зубами и глазами, носами, ушами в серёжках и прочими деталями фасада. Но всегда - только лица, только верхняя часть лица, которую одну, честно говоря, в момент исполнения интернационального мужского долга-то и видно. Хотя никаких эротических ощущений при этом Давильский не испытывал, да и не хотел испытывать: шла обыденная работа по освоению и присвоению мира.

Но в любом случае, он привык так, Ленка была всегда дома и хлопотала по хозяйству или сидела за конспектами, или, там, по телефону трепалась - он слышал её голос, ощущал её присутствие, а это уже самое важное, самое-самое. Потому как нельзя человеку одному оставаться, ну никак нельзя - надо чтобы всё время кто-то рядом толокся, мешал, отвлекал и всё такое, третье-десятое. Когда-то, очень давно, всё в его жизни было не так, но постепенно установилось, вошло в однажды заведённый ритм, который не давал сбоев.

Вот, значит, так оно и случилось - покатила масть, и дольше века длился день. Только время - к поезду, на вокзал ехать. Ну, и не в силах расстаться, всё сразу порвать, разрешил Вавильский себя до вагона проводить, хоть и не любил этого странно. По дороге они щебетали как два щегла, много смеялись и махали руками.

Мизантропия - это когда ты себя уже никому не объясняешь, не пытаешься быть понятным. Мизантропия - когда всему неприятному говорится о целесообразности самоуничтожения и одновременного исчезновения, можно сказать, стирания из памяти сознания. Но мизантропия, она опасна, своей практически неизлечимостью, и всё стремится углубиться, понимаешь, и в ширь, и вглубь, захватить как можно больше места.

Дело в том, что Авильский с детства на горшок по большому ходить боялся. Особенно после того, как его бабушка-сердечница во сне умерла. Перед тем как спать лечь она, говорят, в туалет сходила, и хорошенечко облегчилась.

- Ну все, - облегченно произнес Кика, путаясь в пуговицах и вылезающей из ширинки рубашке. - Привез?
- Привез.
- Давай сюда.
Папов вынул из-за пазухи бумажный сверток, плотно обмотанный со всех сторон клейкой лентой. Сверток вздрагивал и бился, как будто в нем было что-то живое, умирающее.