Жизнь как есть

Фотография из блокады
Интервью с Маргаритой Всеволодовной Благовещенской

Я немножко опаздывала на очередное собрание ЛИТО «Соратники». Войдя в зал, увидела, что заседание ещё не началось. Соратники сгрудились около Маргариты Всеволодовны Благовещенской, рассматривая какую-то книгу и фотографии. Подошла и я. Маргарита держала в руках большой альбом и, обычно спокойная и сдержанная, сегодня взволнованная и возбуждённая, говорила:

–Посмотрите, это же мы с мамой. Зима 41 года! Ленинград. Наши фотографии сохранились где-то. И вот их опубликовали! У меня дома тоже есть фото блокадного времени, но этой нет...

Но тут раздался голос председательствующего, что пора приступать к делу, разговоры стихли, присутствующие приступили к обсуждению очередных литературных шедевров. После завершения секции, я подошла к Маргарите поговорить об истории этой фотографии, нашедшей свою героиню 59 лет спустя.

– Маргарита, что это за альбом, где опубликована ваша детская фотография? Откуда она у вас?

– Это альбом к 100-летию со дня рождения Ольги Фёдоровны Берггольц, выпущенный в 2010 году к 65-летию Победы. В нём отражены события войны и блокады, её фотографии и фото ленинградцев блокадного времени. Мне подарили книгу в обществе «Мемориал». И вдруг, совершенно неожиданно , я увидела свою фотографию вместе с мамой.

– Как интересно! А какие чувства вы испытали, наткнувшись на свою детскую фотографию в альбоме памяти Ольги Берггольц?

– Потрясение, просто потрясение. Столько лет спустя – увидеть нашу с мамой фотографию рядом с фотографиями Ольги Фёдоровны!

– Вы пережили блокаду? Сколько вам было лет, когда она началась?

– Четыре года и три месяца.

– Немного. Что-нибудь помните? Или только по рассказам взрослых?

– Я помню себя ещё с военного лета сорок первого. Первые пару месяцев, когда мы с мамой и бабушкой жили на даче, было очень жарко. А когда в августе мы вернулись в Ленинград, мне показалось, что люди изменились, как-то суровее, что ли, стали, напряжённее. Я была поздним ребёнком, избалованным, капризным. Это сейчас я понимаю – голод. А тогда, вдруг мне стали давать какие-то лепёшки из кофейной гущи с чем-то. Я их отказывалась есть. Маме где-то удалось достать немножко повидла, она намазывала его на лепёшки. А я повидло слизывала, а сами лепёшки всё равно не хотела есть. И вдруг ... на мои требования и капризы перестали обращать внимание. Будто до моей жизни им дела нет. Я ничего не понимала. Но это было для меня просто шоком. Я поняла, что что-то произошло страшное, но что, конечно, не знала .

– Ваши родные пережили блокаду?

– Нет. Бабушка умерла первой, в апреле 1942, ей было далеко за 60 лет, а мама – скончалась 17 июня 1942 года, в мой день рождения. Тогда месяц назад ей исполнилось 38 лет. Бабушку похоронили на Пискарёвском кладбище. Не так давно мне удалось в архивах кладбища даже найти точное место её захоронения, в братскую могилу, конечно. А вот маму похоронили тоже на Пискарёвском кладбище, но куда, неизвестно. К этому времени, по-видимому, было такое массовое захоронение, что данные , кто в какой братской могиле лежит, не сохранились. Просто выдают справку – подтверждение о кладбище.

– А ваш отец? Где был он?

– Отец в это время был в Гулаге. Враг народа. Его выпустили только в 48 году. Кораблестроитель, военный инженер, капитан 3-ьего ранга, после освобождения он выбрал место жительства в посёлке Навашино Муромского р-на Горьковской области. Там был баржеремонтный завод, где он и работал.

– А мама, кто она по специальности, кем работала?

– Пианистка. Она закончила консерваторию, работала в театре теней. Но после ареста отца её уволили. Перебивалась случайными заработками – играла в кинотеатрах перед началом фильма. Иногда к ней приходили артисты, мужчины, женщины, она им аккомпанировала, они пели. В это время меня закрывали в другой комнате. И это было так несправедливо, что я их всех ненавидела. Когда началась блокада, и этой работы не стало, я была довольна – мама занималась теперь только мной. Бабушка не работала, по возрасту была уже пенсионеркой. Вот и жили втроём в блокадном городе на одну её пенсию.

– Да... Прямо скажем, не разгуляешься и в мирное время... Ну, а уж в блокаду.... Вы ходили в детский сад?

– Тогда это называлось не детский садик, а очаг. Идут дети гулять, а все говорят: «Вот идёт очаг». Мне очень хотелось туда, но меня так и не отдали. Почему, не знаю. Может быть, бабушка не захотела, или не брали детей «врагов народа».

– А дальше? Вот вы остались одна, пятилетняя девочка в блокадном городе в отдельной квартире..

– Нет, я не осталась одна. За 10 дней до смерти мама написала письмо своей двоюродной сестре Тамаре Павловне Ро, хотя мы жили почти рядом: мы на проспекте Маклина, а сестра – на углу Фонарного и Декабристов. Но мама уже почти не вставала с постели. Это письмо у меня сохранилось. Посмотрите, что писала мама:

«Милая Таточка! Как видишь, мы никуда не уехали. Мы не смогли сесть ни в один эшелон и принуждены были вернуться обратно. Мама умерла 18 апреля. Я осталась с Марой (Дома меня так называли все –М.Б.) одна одинёшенька без родных и близких знакомых. Я так нуждаюсь в добром слове, участии. Вот я и обращаюсь с просьбой к тебе. Зайди ко мне, хоть на минутку. Ты единственный близкий мне человек в Ленинграде. Моё здоровье очень неважно, плохо с сердцем, и очень болят ноги из-за цынги. Хочется надеяться, Таточка, что ты заглянешь ко мне, лучше после двух часов дня, так как утром мы с Марой ходим за водой и хлебом. И это, хотя и близкое путешествие, но занимает у нас полтора часа. А после двух часов мы уже из дома никуда не выходим. Привет тёте Грете. Целую Лиля».

Тамара Павловна пришла и забрала нас с мамой к себе, на улицу Декабристов, где она жила со своей матерью – тётей Гретой. Грета – это сокращённое от Маргариты, наше семейное имя.

– Через 10 дней Ваша мама умерла. Вы остались втроём?

– Да, втроём. Мать Тамары Павловны – Маргарита Францевна – была обрусевшей немкой. До сентября мы жили вместе в Ленинграде. Почему мы не смогли уехать сразу, я не помню. Тамара Павловна перед войной училась в Политехническом институте, а в блокаду работала в госпитале. В сентябре нас эвакуировали. Уехали мы в Тюменскую область, в Маслянский район. В деревне Александровка жили то ли дальние родственники, то ли просто знакомые. Вскоре туда же приехала и сестра моей тёти – Августа Павловна Ро – с дочерью Наташей.

– А вот об эвакуации вы что-нибудь помните? Дорогу жизни?

– Дорогу жизни вспоминаю с ужасом. Нас перевозили на катере

–. А я никак не могла понять, как он плывёт, всё время казалось, что он сейчас перевернётся. Я всё время прижималась к борту. Потом долго ехали на поезде. Поезд иногда останавливался в чистом поле. Все выходили, ну, и присаживались ту же по нужде. Помню, что позавидовала, как легко мальчику было отправлять свои естественные потребности. Мальчик был старше меня, и я подумала, что когда подрасту, то и у меня вырастет такая же трубка. А потом мы ехали на телеге. Остановились в какой-то деревне. Обступили нас женщины. Мне дали кусок хлеба с маслом, большой кусок. Я разломила его пополам, а потом половинку на две части. Съела один кусок, а два остальных держу в руке. Они мне говорят: «Девочка, ты почему не ешь?». А я им ответила, что это на вечер и на завтра по кусочку. И все эти женщины зарыдали!

– Зарыдаешь тут! Один маленький штрих – и вся блокада перед глазами! Ну, а дальше... Как долго вы прожили в Сибири?

– Там нам дали домик от школы, так как Тамара Павловна и её сестра пошли работать учительницами в школу. Прожили мы там до августа 1945 года. К этому времени пришёл вызов из Ленинграда от мужа Августы Павловна – Ивана Алексеевича Титлова, майора, который всю войну прослужил в Ленинграде. Мы вернулись домой все вместе, в ту же самую квартиру. Благодаря Ивану Алексеевичу, конечно, квартира сохранилась.

– Как дальше сложилась ваша жизнь?

– В 1948 году моя спасительница вышла замуж за моего освободившегося отца и увезла меня к нему в Навашино. Но уже осенью 1949 года он был снова арестован и выслан на поселение в Казахстан, в посёлок Комсомолец Кустанайской области. Там он работал на заводе под гласным надзором. Даже на огороды отец не мог выходить, и каждый понедельник должен был отмечаться в органах. Окончив школу, я вернулась в Ленинград, где жила у своей тёти, поступила в университет в 1955 году. Жизнь помаленьку стала налаживаться. А отец с моей приёмной матерью, я не могу её назвать мачехой, и их сыном, родившемся в 1948 году, остались в Казахстане. Когда в 1955 году отец умер, они тоже вернулась в Ленинград. Её, тогда жену врага народа, приняла родная сестра. Иван Алексеевич в то время уже демобилизовался и работал на заводе Климова. Военный завод тогда, представляете! Но они приняли и меня, и мою приёмную мать. Реабилитировали отца только в конце 1954 года.

– Кто занимался реабилитацией?

– Тамара Павловна, его вторая жена. Когда умер Сталин, она написала письмо... Представляете кому? Самому Берии! Её все отговаривали, но она хотела добиться реабилитации, отмены несправедливого приговора. Ведь в общей сложности отец 17 лет просидел то в тюрьме, то в ссылке. А тут известие об аресте Берии! Все боялись и ждали , что маму арестуют или вышлют. А оказалось, наоборот. Я видела по телевизору передачу о Георгии Жжёнове. Его дочь рассказала такую же историю. Жжёнов, как и отец, были реабилитированы одними из первых. А вскоре после смерти отца моему братишке стали платить за него военную пенсию. Она была выше, чем обычная.

Мы стали рассматривать детские фотографии Маргариты.

– Тамара Павловна сохранила письма вашей мамы, ваши детские фотографии. А от отца времён Гулага что-то сохранилось в семейном архиве?

– Да, отец тоже берёг мамины письма в Гулаг. Правда, не все письма он получал. Мама их номеровала. Некоторые письма не доходили. Нельзя было писать о жизни в блокадном Ленинграде. Когда она поняла это, письма стали доходить к отцу.

– Интересный факт, Маргарита. Представляете, город в кольце блокады, в стране война. А письма, тем не менее, доходят в Сибирь, пусть не все, но доходят!

– Да, почта работала как-то. Может быть, через Дорогу жизни. Отец сохранил последнее письмо мамы. 8 июня 1942 года она написала только о нас с ней. Мама уже опухала от голода.

«Прощай, мой дорогой Всеволод! Я умираю, дни, может быть, и часы мои сочтены. Я хвораю, в общем, со дня смерти мамы (18 апреля). Но сейчас опухоль на ногах приняла такие чудовищные размеры, что это вызвало круглосуточную температуру в 38 градусов, а изношенное сердце отказывается работать при такой температуре. Что будет с Марой? Бедная девочка!». Дальше мама сообщила отцу адрес Тамары Павловны, написала о судьбе о родственников и закончила письмо трагическими словами: «Ну, прощай, мой родной. Постарайся не потерять Мару из вида. Крепко-крепко тебя целую. Твои переживания по сравнению с нашими были детскими игрушками. Твоя Лиля». На последних фразах стоит штамп с подписью перлюстратора: «Просмотрено военной прокуратурой».

– Да, переживаний досталось всем членам вашей семье. Не будем взвешивать на весах, кому больше, кому меньше. Хорошо ещё, что удалось сохранить эти письма, фотографии, сохранить память о вашей семье. Ведь во многих семьях, даже не репрессированных, война уничтожила всё.

– Конечно, конечно. А вот эта книга... Она всколыхнула во мне все переживания. Я будто всё пережила заново.

Мы рассматриваем фотографию в книге. Мама в кокетливой шляпке, рядом с ней девочка в шубке, валеночках с галошами. Маргарита достаёт из сумки предвоенную, 1940 года свою фотографию с мамой. Мама в том же пальто и шляпке, а рядом хорошенькая пухленькая девочка, в коротковатом пальтишке, по-видимому из плюша, недовольно смотрит в сторону, капризничает, не хочет фотографироваться.

А вот она же уже зимой сорок первого, в новой шубке, позирует. Фотография 1941 года

Только муфты нет. Фотография сделана в фотоателье, может быть, на память отцу, томящемуся в Гулаге. А вот и фотография с отцом весной 1937 года. Здесь Мара совсем маленькая. Это ещё мирный, но уже тревожный 1937 год, отца арестуют позже. Все беды ещё впереди.