Жизнь как есть

 

 

 

 

Вот, перечитываю свои эпистолы, твердые копии коих неуклонно и непоправимо следуют сейчас в направлении п.о. Инна, и с горечью вижу, что в спехе допустил не только десятки грамматических, стилистических, семантических и символических опечаток, но и дал тебе повод встать в воинственную позу: сударь, а что вы себе позволяете! Или: чем же ты хвалишься, старче, заполняя элегию именами своих библиофильских творений? В этой испытанной позиции тех  дальних времен – в позе уязвленного самолюбия - ты блистательна и неотразима. 

Вернуть бы их все да поправить не только твердой редакторской рукой, но и здравым-то, здоровым смыслом. Править слова – значит, громоздить недоговоренность на недоговоренность, делая недоумка чуть более гладким – да только до повторного чтения! Дай им волю, и в означенном направлении выстроится тоскливой журавелью бескрайняя вереница почтовых отправлений, каждое из которых поправляет предыдущее. Тут впору хвататься за какой-то иной штурвал, сначала сообразив, откуда дует ветер. Тут, кажется, веет чем-то новым или давно позабытым. Неладным.

 

Итак, стоп!  Факт лишь то, что школьник, который еще не умер во мне, продолжает любить школьницу, которая еще не умерла в учительнице, которую он не видал лет этак 40 (а на самом деле тысячу), которая думает, что продолжает любить школьника, который все еще не помер на улице Советской, что во Фрязино, в образе ветхого старца [ Выражение I ]. Вот ведь какой крутой, закрученный факт, несмотря на видимую банальность. Сдается, чтобы его раскрутить, распутать, для начала придется сформулировать, а затем доказать с десяток теорем о любви.

Начать с «люблю» – слово-то какое затхлое! Его и в 20 лет не взять на язык без внутреннего содрогания. Каково же с ним пенсионеру, сведущему в околичных словах! Стало быть, слово «любовь» заменяем с фрязинской стороны на выражение «собачья привязанность» и подставляем в [ I ]. Тут, правда, возникают нехорошие, а для пенсионера и вовсе унизительные, ассоциации с бедной тварью. А сбоку выгибается еще вопрос, оскорбительный даже для собаки: почему же привязанность не перешла в вечную преданность? Но эту трудность мы оставляем для позднейшего разбирательства.

Давай уточним. В рамках испытанной мною с тобою жизненной практики «любовью» приходится называть муки, какие молодой человек испытывает, чтобы первым не повиниться: первым не подойти, первым не позвонить, первым не написать – после очередного несусветного поединка самолюбий [Королларий 2]. Теорией таких полувоенных амурных блаженств может стать только апофатическое любословие. А развить его можно в рамках теории равновесия – в модели чутких весов, на чашах коих размещается достоинство двух человеков. Назовем плечом рычага меру таинственной привязанности (в просторечии, «любви») одного человека к другому, а грузом – меру его «достоинства». Тогда, следуя Архимеду, можно доказать Теорему [3]: человеческая любовь, помноженная на человеческое достоинство, есть константа. Поэтическим предвосхищением сего закона можно признать вульгарную пропорцию, составленную божественным А.С.: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше…».

Далее нужно бы разобраться с грамматическими формами глагола «любить», отметив утонченную, не всегда уловимую разницу между формами его настоящего и прошедшего (грамматического и механического) времени. Сделав это, получаем прекрасную возможность, используя королларий [2] и теорему [3] , раскрутить выражение [2] в другое, тождественно истинное на универсальном множестве всех индивидов, связанных бинарным отношением «любить» (в определенное время), заложив тем самым основания любологии. Но боюсь тебя утомить долгими выкладками.

Интересней другое. Если вышеуказанное универсальное множество любящих индивидов определить во времени, ограничив его снизу пенсионным возрастом, то возникает любопытное затруднение, состоящее в необходимости так или иначе разрешить сакраментальный вопрос: применим ли в этом особом случае применим ли к логическому субъекту, означающему «любовь», обычный в других случаях предикат «эротическая». Эротику определим как ту общеизвестную часть универсальной реальности, при виде коей млеют лишь бесы, а ангелы рдеют и отводят очи вбок и вверх. Если смотреть только в себя, и смотреть честно, то приходится признать, что старческая эротика существует (да еще какая!). А если смотреть еще и наружу, то можно заметить, что она подвергается заслуженному публичному осмеянию: достаточно вспомнить до гнусности живописных старцев, завороженных сомнительными прелестями Сусанн, страховидный облик козла в богоугодных гравюрах или попросту ведьм. Существуют, правда, монументальные исключения вроде набоковской «Ады», проповедующей прямо обратное, но они не делают чести даже Владимиру Владимировичу. Из чего следует, что здесь затаилась проблема, неразрешимая чисто логически и ставящая под угрозу сами основания только что намеченной теории.     

Спасти эту теорию или решить задачу не в общем, а в частном случае, я попытаюсь, наверное, как-нибудь позже, а здесь ограничусь фактографией.

Факт то, что, отложив неотложное послание в Нью-Йорк, я сочиняю уже четвертое, не нужное ни богу, ни черту послание в Инну. Факт то, что который день тупо упираюсь челом в экран монитора и там меж собственных разъезжающихся строчек вижу … что? Да вздор сущий. Всякие нелепицы и невнятности, что складываются порой в виденья райских кущ (моего необитаемого «невесомого острова завороженного времени», испещренного следами тонколодыжной полурусалки-полустудентки-полушкольницы – под сенью незабвенного Г. Г.), а то в очертания здоровенной фиги. Сама видишь, вот уже с какой (четвертой?) попытки я не могу попасть ни в стиль, ни в тон, ни в такт отношений, слагающихся меж пересечением биссектрис и углами мифологического треугольника, натянутого Лорелеей над Россией меж Интой, Инной, и Питером. Сквозит из Инны. Но что за блажь – адресовать свои наваждения фантому, все сведения о наличной реальности коего исчерпываются простым нераспространенным предложением, выстроенным без единого прилагательного: «учительница, вышедшая за строителя»!

В этом месте этого письма я горестно умолкаю.

………………                              

А когда возвращаюсь к нему из старческих отвлеченностей (читай, прострации), то снова и снова спрашиваю себя: а чем же я занимаюсь? И так же нелицеприятно отвечаю: черт те знает чем.

Это я к тому, что глупость своего положения я покамест еще сознаю, а вот извиняться за нее уже не спешу. Ведь кое-что занимательное из нее уже проклевывается. Минуло каких-нибудь 4 дня, как я прочел твое чудное послание и в ответ пишу уже третье, а чувство мое к тебе тем временем накренилось уже в какую-то новую, совсем неосвещенную, нежданную, благодарную сторону. Ведущим тоном всей памяти моей о тебе (явное еще в первом ответе) оставалось, конечно, застойное чувство досады и понятной обиды. Надо же, столько лет манила, дразнила, обещала, водила по самому ободу блаженной вселенной, взвинчивала до самой скулящей ноты, а не далась! Далась во снах, а наяву отдалась кому-то вовсе чужому, оставив меня соображать, чего же я в яви стою. Подсчеты, разумеется, выходили совсем грустными.

И вот теперь я спрашиваю себя снова: а лучше ли стало бы, кабы бы ты мне вручила себя обещанную? Разумеется, я стал бы другим человеком. Очень, очень многое пошло бы совсем иначе и, наверное, проще. Но лучше ли? В этом я впервые стал сомневаться. Ну хорошо, познал бы я тебя как мужику следует знать тонколодыжную деву: отворились врата алтаря. А дальше-то что воспоследовало бы? Либо у меня стало бы на женщину больше (ну и что из того? женственность пребывает в нас вне чисел), либо я еженощно стал бы делить с тобой не только постель (как в снах), но также прочую мебель, прочные стены, глухой коридор, туалет и прочие прелести бытия Филемона с Бавкидой. А что бы сталось тогда с Инной?

 

Проклятое сослагательное наклонение! Это гнусное спотыкучее «бы»! Недаром его не знают ни жизнь, ни поэзия, ни математика.

Итак, оставим «абы да кабы» лешему с кикиморой! И без этих потусторонних гаданий и посторонних околичностей, седьмым, самым верным чувством я начинаю видеть, что хорошо именно то, что есть, и так, как оно есть – в самой дикой и дивной невнятице, какую на этой планете называют «жизнь».

Лучшее время года и века (человека) – осень.

Взгляни в окно!