Жизнь как есть

 

 

 

 

Член российской федерации

 

В 1987 году я вступила в общество «Знание». Сначала – в первичную организацию, при заводе «Тантал», где тогда работала, уйдя с радио. Меня буквально ввёл туда ответственный за это дело член парткома Пётр Парфёныч. Надо было иметь какую-то общественную нагрузку.

Первая лекция, которую я подготовила, была о Блоке. Меня направили с ней в один из цехов. Когда я объявила тему, там все решили почему-то, что речь пойдёт о строительном железобетонном блоке, которым они тогда занимались. Долго не могли врубиться, о чём это я, что я такое несу. Когда недоразумение разрешилось и выяснилось, что это другой Блок, который с большой буквы, по рядам пробежал вздох разочарования.

– Так это вот о каком…

Я остро чувствовала всю свою неуместность в этом цехе. Прекрасный мир поэзии, дивная музыка строк, возвышенные чувства никак не вписывались в заводской антураж. Люди не были настроены на эту волну, их мысли были заняты насущным, сугубо земным и прозаическим делом. Всё, что я говорила, звучало нелепо. Я скомкала лекцию и ушла с тяжёлым чувством.

Мне хотелось как-то расширить места своих выступлений. Ведь есть же другие коллективы, думала я, где, возможно, будут рады поэзии? И я вступила в городское общество «Знание», чтобы иметь возможность читать по городу. Получила первое задание: прочесть лекцию для… глухонемых.

– Как это?

– Ничего особенного. С переводчиком.

– Но ведь это поэзия… Стихи… Как же это можно перевести? И вообще, стилистика языка… Это же не политинформацию читать.

– Не рассуждайте. Куда пошлём, там и будете читать.

Потом я «дослужилась» до члена областного общества «Знание». Меня посылали во все концы: в школы, институты, красные уголки, агитплощадки, стройки, заводы. Пётр Парфёныч, который читал лекции по-прежнему лишь на уровне «первички», был недоволен моим размахом. Его возмущало, что я читаю по 2-3 лекции в неделю в разных аудиториях. Он считал это нескромным.

– Ты что, деньги сюда зашибать пришла? – ехидно говорил он мне.

Какие там деньги! Десятку, которую я должна была получить в качестве оплаты как член Союза журналистов (прочим платили лишь пять), я обычно просаживала на такси, добираясь до места. Мне важно было моральное удовлетворение. Но его тоже не было.

Мой приезд зачастую напоминал картину Репина «Не ждали». Как правило, всё происходило в рабочее время, в обеденный перерыв. Приглашали лектора организаторы, которые были озабочены лишь галочкой мероприятия. А всем остальным вообще было наплевать: кто приедет, что будет читать. В обеденный перерыв люди хотели обедать. Нередко я, с трудом добравшись в какую-нибудь шарашку, слышала вместо приглашения: «Давайте мы Вам путёвочку отметим, и идите». Было ощущение абсурда происходящего. Постепенно я поняла всю халтурность и порочность этой практики и зареклась читать где-либо по линии общества «Знание». Я читала теперь только публичные лекции, то есть заранее объявленные в прессе, на которые шли те, кто этого хотел, кому это было действительно нужно.

 

Полный зал

 

Таких людей оказалось на удивление много. В залах библиотек и литературных салонов, где я читала, всегда не хватало мест. На вечер о Марине Цветаевой, например, в областной библиотеке, пришло 240 человек. Это был рекорд. Уже за 10 минут до начала все стулья были заняты. Люди сидели на столах, стояли у стен, в коридоре, на лестнице. И это несмотря на то, что эту лекцию я читала уже в четвёртый раз. Многие приходили по второму, третьему разу. Работницы библиотеки замучились таскать стулья. Мечтали вслух:

– Вот бы нам кинотеатр «Ударник» отвоевать… Хотя бы для Ваших мероприятий.

(Забегая вперёд, скажу, что кинотеатр «Ударник», находившийся с областной библиотекой в одном здании, впоследствии был ею отвоёван. Территория библиотеки значительно увеличилась. И в моём распоряжении оказался бывший кинозал на 400 мест, который тоже всякий раз бывал на моих вечерах полон).

Через день по радио была прямая линия с министром культуры И. Кияненко. Кто-то задал ему вопрос:

– Можно ли как-то расширить помещение для лекций Кравченко?

Кияненко сказал:

– Как же, я знаю, это прекрасные лекции, я сам был на них. Думаю, мы сможем решить этот вопрос.

Он позвонил потом директору библиотеки и спросил:

– Правда ли, что у Кравченко маленький зал для лекций?

Та ответила:

– Нет, у неё самый большой зал.

Кияненко недоумённо повесил трубку. А то, что может не хватать для лекций и «самого большого зала», ему, наверное, даже в голову не пришло.

 

Как-то Лев Горелик спрашивал меня:

– Вы были на нашем вечере Бродского во «Вдохновении»? Люди на люстрах висели!

Я удивилась:

– Но ведь во «Вдохновении» маленький зальчик, всего на 40 мест. На мои лекции приходят по двести.

Лев Горелик округлил глаза:

– Двести?! Ну, это Вам повезло.

Но в данном случае никто меня не вёз. Всего я всегда добивалась своим горбом. И не сразу, конечно, пришёл такой успех.

Вначале меня не принимали всерьёз: у меня не было всех тех данных, которые, как считалось, должны быть присущи лектору, – чёткая звучная дикция, поставленный голос, апломб, представительный вид. Мне приходилось завоёвывать аудиторию. Я поначалу пыталась придать себе некий вес: пиджаки шила вот с такими плечами, туфли на высоких каблуках. Потом поняла, что этого не нужно, что если пойду по такому, официозному пути, то многого не добьюсь. Моя сила в другом.

 

 

И я стала читать, как читала, оставаясь собой. Старалась не впадать в лекторский академизм, избегала усложнённой терминологии, не витийствовала, приглашая к камерной, интимной манере разговора. И вот где-то к середине лекции уже чувствовала: лица оттаивают, глаза загораются, – это уже мои люди, мои единомышленники. Они понимают меня и чувствуют то же, что и я, наши сердца бьются в унисон.

На своих вечерах я старалась дать прежде всего правдивый, не приукрашенный портрет поэта, чтобы он предстал «живым и только, до конца». Стремилась показать, как личная его жизнь, факты биографии, черты характера отражаются в творчестве. Я представляла поэта в контексте эпохи, в окружении друзей, сподвижников, соперников. Это был разговор о его и о нашем времени, о перекличке поколений, о том, как сегодня слова поэта отзываются в наших душах. В конечном счёте шёл разговор о нравственности, о совести и чести, поскольку российский поэт – это чаще всего действительно «больше, чем поэт», это олицетворение совести и чести нашей нации.

Я старалась строить рассказ по законам драматического жанра. На моих вечерах люди восхищались поэтом, посмеивались над его человеческими слабостями, плакали над его трагической судьбой, которой русским поэтам не занимать. Для достижения драматического эффекта использовала разнообразные средства: это и документальная магнитофонная запись, и голос, звучащий над могилой Цветаевой, как бы из-под земли обращающийся к потомкам, и записанный на плёнку хорал. По сути это были своего рода моноспектакли.

После первых успехов мне не хотелось снижать планку, терять марку, и я всё больше и больше сил отдавала этому делу. Я никогда бы в жизни не позволила себе выйти на публику, прочтя лишь 2-3 статьи на нужную тему, как это делали многие лекторы. Я считала своим долгом прочесть всё, что было о том или ином поэте в библиотеках Саратова. В читальных залах «научки» (Научной библиотеки) меня иногда принимали за студентку и недовольно возвращали кипу «требований».

– Понаписала! Семнадцать журналов! Куда столько! Оставь только пять…

– Но мне нужно семнадцать!

Порой доходило до скандала.

Но и саратовскими библиотеками я не ограничивалась. Следила по «Книжному обозрению» за новинками, привозила из Москвы только что вышедшие монографии, читала кучу мемуаров. Несколько лекций подготовила по зарубежным источникам, не издававшимся тогда у нас (Поплавский, Парнок). Как я их добывала – это тема отдельного разговора. Доставала редкие музыкальные записи: фонограммы стихов в исполнении мастеров искусств, песен, романсов на их стихи. Дополняла материал фрагментами из своих интервью с друзьями и родственниками поэта (Галич, Бродский). Люди уже знали, что услышат на моих вечерах то, чего они не услышат нигде. Поэтому моя аудитория всё росла и росла. Это не могло не раздражать «конкурентов»: тех, на кого ходило весьма скромное количество людей. Мне строили всякие козни, плели интриги. Не хочется сейчас вспоминать об этом, это тоже тема отдельного разговора.

Всё это удовольствие, естественно, стоило немалых денег: книги, поездки в Москву, слайды, плёнки, пластинки, ремонт аппаратуры. Домашние роптали. Этот труд требовал массу времени, которое я отнимала у семьи. В довершение клинической картины моей фанатичной ненормальности следует добавить, что до 1998 года все вечера в городской и областной библиотеках я проводила бесплатно. У них не было средств на оплату. Да и то, что мне платили потом – пол-ставки, нельзя было назвать деньгами, почти все они уходили на подготовку вечеров. Но главная трудность была не в этом.

Главная трудность была в том, чтобы осуществить всё, что я подготовила, донести всё это богатство до слушателя. Вот тут начинались всевозможные подводные камни. Ибо для того, чтобы слушатели узнали о моём вечере и пришли на него, нужно было дать объявление в газете. Люди ведь не телепаты, как они узнают об этом сами? Для других лекторов проблем с этим не было: есть специальная рубрика «Приглашение» в газете «Саратов», есть «Курьер» в «Саратовских вестях». Мне же каждое объявление давалось с кровью, с ужасной трёпкой нервов.

Помню, сколько труда стоило пробить первое объявление об абонементах на мои вечера. Слово «абонемент» привычно ассоциировалось у ответственных лиц с деньгами за них. И, невзирая на слова «вход свободный» и уверение работников библиотеки, что я веду все вечера бесплатно, за объявление требовали мзду.

Корреспондент газеты «Саратов» Гуревич потребовал уплатить в казну 100 тысяч (деньги 90-х гг). И директор библиотеки уже отдала распоряжение в отношении этих денег. Я едва успела их остановить. Представила себе: десять вечеров, и за каждое объявление – по 100 тысяч, это миллион. Платить миллион неведомо за что, в то время как я, несущая одна все расходы и затраты, не получаю ни копейки?! Эта чудовищная нелепость не укладывалась в голове. Пришлось нажать на все рычаги, подключить знакомых, выйти на главного редактора (тогда им был Сергиевский), причём к нему ходили по этому поводу трижды. И только тогда нам милостиво было сообщено: да, действительно, объявления о культуре даются бесплатно.

Что это? Оплошность молодого и неопытного журналиста? Но это был не единичный случай.

Когда я впервые позвонила с этой же просьбой на радио и попала на Ёлшину, та мне буркнула: «Все объявления у нас платные». Хотя прекрасно знала, что я не экстрасенс и никаких доходов со своих полных залов не имею.

 

В «Кому что» первое время давали объявления, потом перестали. Я позвонила редактору Н. Дегтярёвой. Она завелась с пол-оборота:

– Твои претензии!

– Какие претензии? Я только хотела узнать, почему нет…

– А мы и не даём стопроцентной гарантии. Вот если бы ты платила…

– Я должна платить?!

– Ну, не должна, не должна… Но и мы тоже тогда ничего не должны.

 

В «Саратовских вестях» ввели иезуитскую практику: давать объявление о мероприятии без указания времени, адреса, как будто бы специально для того, чтобы никто не догадался и ничего не понял. Результатом таких «абстрактных» объявлений было то, что люди приходили кто раньше, кто позже на час, что доставляло лишние неудобства и трудности. Я долго не могла понять смысла этого идиотского новшества. Думала, пропустили по ошибке или нерадивости. Звонила, просила дать объявление полностью. Корреспондент Бакуткина отрезала:

– Мы даём то, что считаем нужным.

– То есть вы что, нарочно, что ли, время не указали?

– Конечно. Кому надо – тот и так узнает.

– Но как же он узнает? Ведь не у всех же есть телефоны библиотек. Почему такое неуважение к людям? И вообще, я не понимаю, неужели трудно указать время?

– А тогда это будет реклама. А за неё надо платить.

Вот так. Всё опять упиралось в деньги. Это было такое утончённое, завуалированное вымогательство. Но с кого брать? С нищей библиотеки, у которой нет денег даже на подписку? С меня, которая и так вся протратилась на эти вечера, не получавшей даже компенсации за эти расходы?

(Позже я узнала, что существует такое понятие как гранты, которые должны были давать в принципе таким подвижникам, как мы с Давидом, проводившим безвозмездно огромную, нужную людям работу – по 10-11 вечеров в год, в течение 25 лет, с 1987 по 2012, до болезни Давида (мне позже платили лишь полставки, ему – вообще ничего, хотя всю организационную деятельность осуществлял он, я бы одна всё не потянула). Но гранты давали другим, в частности, поэтессе С. Кековой, не прочитавшей ни одной публичной лекции, но у которой были статус и слава. А нам только чинили препятствия).

 

Объявление об абонементах в «Саратовских вестях» поместили под издевательской рубрикой: «Культ-ура!» На мой вопрос, зачем они это сделали, Г. Осадчий ответил: «А чтоб не было похоже на рекламу». И ради этого превратили его в анти-рекламу. Под «куль-урой» значились фамилии Хлебникова, Белого, Волошина, Мандельштама, Парнок, Кузмина, причём «парнок» они писали с маленькой буквы, видимо, не зная, с чем это едят, а «Кузмин» значился с мягким знаком. Так у кого же в данном случае «культ-ура», или, вернее, у кого её не хватает?

 

Когда библиотекарша Бубенцова принесла моё объявление в «Саратов», зав. отделом культуры Н. Свищёва ей заявила: «Мы вашей Кравченко рекламу делать не будем!»

– Какую рекламу?! – возмущалась та. – У нас бесплатные вечера! Здесь же написано «вход свободный». Можно подумать, Свищёва этого не знала.

Причина такой моей «дискриминации», я думаю, была ещё и в том, что вечеров у меня было слишком, на их взгляд, много. Другие готовили в год один, ну, два вечера от силы. Я же выпускала целую обойму: десять, двенадцать. Редакторов раздражало частое мелькание моей фамилии. Я стала делать больше интервалы между лекциями: уже не две, а три недели, только чтобы обращаться к ним пореже. Всё равно раздражало. В то время как ежедневные публикации дебильных гороскопов с полным указанием имени и фамилии автора почему-то такой реакции не вызывало.

 

В «Совфаксе» зам. редактора Яковлева по этой причине напрочь закрыла для моих объявлений свою газетную площадь.

– Мы не можем уделять столько внимания одному человеку. Что такое в самом деле, всё Кравченко да Кравченко! Что у нас, других лекторов нет?

Журналистка, готовившая объявление, спросила:

– Что, вообще не будете их публиковать? Может быть, хоть через раз?

– Потом когда-нибудь. Когда её забудут.

Видели в таком количестве вечеров проявление какой-то нескромности, самовыдвижения, саморекламы. А сколько я работаю, как профессионально я это делаю – никого не интересовало. Обида переполняла меня. За неделю до лекции от одного сознания, что нужно опять звонить в эти чёртовы газеты, унижаться, напоминать о себе (а без дополнительных звонков почти ни одно объявление не появлялось, это уже проверено), у меня портилось настроение и начинала болеть голова.

Конечно, скромнее было бы никому ничего не объявлять и читать себе тихонько в пустых стенах. Придёт человек десять, и ладно. Наверное, те, кто халтурят, так и рассуждают. Какая им разница, сколько придёт. Так даже спокойнее. Позору меньше.

Но я не для того готовила целый год свои шедевры, чтобы читать их самой себе. Это было бы нерационально, неадекватно затраченным усилиям. В конце концов, для кого я это делаю? Для людей! И, как мне ни противно было всё это: звонить, толкать, пробивать, – но я, сцепив зубы, это делала. Если лишний звонок мне сможет прибавить хоть сколько-то слушателей – значит, я должна на это идти.

Иногда в конце вечера подходил какой-нибудь новичок:

– Для меня сегодня открытие!

– Да где же Вы раньше были? Я ведь уже десять лет читаю.

– Я не знал. Случайно прочёл объявление…

А если б объявления не было? Значит, у этого человека одним открытием в жизни было бы меньше. И я звонила, напоминала, настаивала, требовала, просила…

 

Первые пять-шесть вечеров меня ещё терпели и давали ход объявлениям. Потом всё начинало буксовать. В «Саратовских вестях» сломались на последнем вечере, посвящённом Ахматовой. В секретариате меня неожиданно переадресовали к зам. редактора В. Рязанову:

– Будете теперь решать свои вопросы на уровне зам. редактора.

– А что, собственно, решать? Последний вечер. Я только хотела напомнить, чтоб не забыли…

– Звоните зам. редактора.

Оказывается, о моих вечерах даже поднимался вопрос на планёрке. Ну что, в самом деле, звонит и звонит. Людям работать мешает. Я позвонила этому Рязанову, уже ничего хорошего не ожидая.

– Видите ли, Вы постоянно даёте свои объявления. А сколько у нас библиотек! А там и каждая школа, каждый детский садик захочет. Мы не можем превращать газету в доску объявлений. Это непрофессионально.

– Профессионализм не в этом. Он прежде всего в уважении к людям, для которых вы работаете. Если у людей есть потребность в этих вечерах – газета должна идти навстречу.

– Но мы областная газета! Почему непременно у нас? Вы же вывешиваете там у себя объявления. Читатели библиотеки знают…

– Я читаю не для читателей библиотеки, а для всего города. Ко мне даже из Энгельса приезжают.

– Кому надо – и так узнают. Вы же объявляете там на лекциях…

– В общем, мне всё ясно. По-вашему, слишком много культуры у нас в городе. Поумерить бы надо.

– Я так не говорил! Ну, хорошо, – сбавил он тон. – Учитывая, что мы в первый раз с Вами разговариваем и что у Вас последний вечер, мы дадим объявление. Но в последний раз.

Наутро объявления не было.

– Вы же обещали!

– Ах, извините! Не уместилось…

И, главное, все эти редакторские доводы касались, видимо, только моих вечеров, ибо, как в насмешку, объявления о других мероприятиях продолжали появляться. И даже с указанием времени.

 

Когда же объявление о вечере со скрипом всё же давали, то непременно после «правки редактора», то есть в изуродованном виде. Вместо названия библиотеки «областная универсальная» в объявлении значилось: «В областном (?!) зале универсальной библиотеки» (адрес отсутствовал). Объявление о вечере Франсуа Вийона, названном мной строкой Мандельштама «Наглый школьник и ангел ворующий», было переправлено в «ангел верующий» (а что, бывают ангелы неверующие?) – видимо, не понравилось слово «ворующий», сочли, что так благопристойней. В результате другой «творческой» правки в объявлении появились «романсы на стихи В. Хлебникова».

Неужели нельзя поступиться своими редакторскими амбициями и не уродовать грамотно составленный текст, раз сокращать в нём уже нечего? Или это не позволяет поставить под ним свою фамилию, чтобы получить гонорар? Если это так, то уж, кажется, сама бы приплачивала, только бы не видеть эти «перлы».

 

В следующем сезоне объявление о первом вечере нового цикла так и не увидело свет. Звоню Рязанову, осведомляюсь о причине.

– Вот название у Вас… «Живое и мёртвое»… Нельзя ли его как-нибудь заменить? Как-то поизящнее.

– Нельзя. У меня же вся лекция на этом противопоставлении построена. Это наиболее уместная антитеза в разговоре об искусстве, позволяющая отличить подлинную поэзию от имитации, подделки. Впрочем, если вам это так важно, можете название не давать. Напишите просто: «Вечер, посвящённый современной поэзии».

Завтра будет?

– Постараюсь. Но не обещаю.

На другой день, естественно, объявления не было. Но в запасе ещё один день. Звоню Рязанову. Опять обещания.

– Я его переделаю (?!) и постараюсь пробить (?!).

– А что там, собственно, переделывать?

– Мы вообще хотели его снять из-за названия (?!).

Короче, объявления о начале нового цикла лекций, как вы догадались, так и не появилось. Этот бастион не смогли «пробить» ни высокая оценка моих лекций министра культуры, ни личная просьба директора библиотеки. У них было своё «контрмнение», которое неизвестно на чём основывалось, так как никто из деятелей культуры этой газеты ни разу за все эти годы мои вечера не посетил.

 

Иногда запас прочности иссякал. Я чувствовала: всё, больше не могу. Не пробить эту стену. Руки опускались, хотелось всё бросить к чёртовой матери.

Однажды я так и решила – покончить со всем этим. И объявила на лекции слушателям, что в будущем году мы скорее всего больше не увидимся.

После вечера меня окружили, уговаривали. Одна женщина написала в тетради отзывов: «Милая Наталия Максимовна! Не покидайте нас в будущем году! Подумайте о наших душах. Им так хочется жить!»

И я осталась. Решила, что, пока я им нужна, буду проводить свои вечера, несмотря ни на что. Назло всем злопыхателям буду!

 

Однажды я изменила своим принципам и согласилась читать лекции в одной организации. Довольно солидная организация: Поволжская академия государственной службы. Я купилась на большую сумму оплаты: 250 тысяч за вечер. Это было в пять раз больше, чем я получала теперь в библиотеке. Морального удовлетворения особого не ждала. Здесь учились будущие чиновники, менеджеры, управленцы, дети новых русских, для которых поэзия была, видимо, чем-то вроде экзотики. Я даже не очень понимала, зачем они меня позвали. Но потом подумала: а слабо мне эту публику завоевать? Если смогу даже такую твердолобую аудиторию увлечь – то честь мне и хвала. Но действительность обманула мои ожидания.

Тамошняя библиотекарша, которая меня пригласила, не смогла толком меня даже представить. Давид её проинструктировал перед началом: «Лектор, поэт, член союза журналистов...» Она запомнила только одно: «член».

– Перед вами выступит член… член… член… – и беспомощно посмотрела на меня. Я разозлилась и равнодушно отвела глаза: выпутывайся как знаешь. Она закончила:

– Член… Российской Федерации!

Самое смешное, что никто даже не засмеялся.

Вечером я пожаловалась по телефону одному знакомому на то, как меня обозвали.

– Ну, Наташа, это если б Вы мужчиной были, да и то как посмотреть – оскорбление это или комплимент.

Нет уж, избави боже от таких комплиментов.

 

В тот день я должна была читать им об Анненском. Организаторы согнали в читальный зал всех, кто неосторожно попался им на пути. Хотя я предупреждала, чтобы пришли только добровольцы.

– Но тогда никто не придёт, – удивились они.

Как только я увидела эти лица – я сразу поняла: слушать не будут. На ходу пыталась адаптировать текст, отдавая приоритет биографическим сведениям, опуская анализ, всякие нюансы, тонкости… Ничего не помогло. Через пять минут стали шебуршиться, ёрзать, переговариваться. Я вспылила:

– Пусть выйдут все, кому это неинтересно!

Думала, устыдятся, одумаются. Куда там. Даже обрадовались. Повалили потоком к дверям. Осталось человек семнадцать. Эти слушали тихо, но глаза были пустые, тусклые, я не могла их зажечь, как ни старалась.

После лекции я сказала библиотекарше, что поэзия, к сожалению, не для этих стен. Она обиделась за свой контингент:

– У нас студенты хорошие. Просто им Анненский неинтересен.

Я подумала, что тогда им вряд ли будет интересен и Ходасевич, и Поплавский, и Бродский… И отказалась читать здесь дальше. Хотя 250 тысяч – хорошие деньги, они были бы нам не лишними. Но я слишком любила это дело, чтобы его дискредитировать. Мне просто морально очень тяжело было видеть такое отношение к тому, во что я вкладывала душу.

 

На другой день я читала Анненского в своей библиотеке. Тот же поэт, та же лекция. Но это были совсем другие лица – освещённые внутренним светом, другие глаза, в которых блистали не только отблески мысли, но и слёзы.

Зав. отделом культуры «Саратовских вестей» писала обо мне в статье: «В наше время, когда у людей сводит скулы при одном только слове «лекция»…» У кого-то, может, и сводит, но только не у моих слушателей.

Они всей душой стремились помочь в организации этих вечеров. Кто-то приносил книги, пластинки с записями стихов и песен, кто-то предлагал грузовой транспорт для перевозки аппаратуры. Один мужчина из Энгельса привёз специальную лампу, позволявшую полностью не выключать освещение при демонстрации слайдов. А художник Коля Храпун бескорыстно, по своей инициативе – я даже не всегда знала про это – почти на каждый вечер расписывал и развешивал по городу 10-12 роскошных афиш с портретами поэтов.

Нет, поэзия не умерла, хоть нас и пытаются эти новые русские уверить в обратном. Можно не замечать её, как облака и звёзды, если смотреть лишь себе под ноги, но это не значит, что её нет. Она существует, как сказал классик, «и ни в зуб ногой».

Мне часто задавали вопрос, в том числе и та же Бакаева: зачем мне всё это надо? Сказать правду – получится высокопарно. Не хочется употреблять высокие слова всуе, хоть Окуджава и призывал нас быть высокопарными.

У А. Дольского есть такие строчки, они мне очень близки:

 

Мне видится зал – как прекрасный кувшин,

который наполниться жаждет,

порой принимающий форму души,

тем более, что не однажды.

 

Я делаю это ради тех сияющих глаз в зале, ради слёз в этих глазах, ради тех минут, когда чувствуешь, что ты с этими людьми – одно, «чтоб не пропасть поодиночке», что не хлебом единым... Это такое счастье, такой праздник духовного единения!

 

Когда-то меня поразили слова Габриэля Марселя: «Любовь дарует временное бессмертие». Человек жив, пока мы его любим. Поэт не умирает, пока он живёт в сердце любящего его читателя. А ведь многие прекрасные поэты серебряного века почти неизвестны широкой массе людей. И, значит, как бы мертвы для них. А ведь это целый пласт нашей культуры. Мне захотелось возродить, оживить их имена в нашей памяти, даровать им это бессмертие в наших душах. А. Кушнер писал мне в одном из писем: «Вам благодарны тени всех поэтов, о которых Вы рассказываете». Мне хочется верить, что это так.

В. Солоухин сказал: «Имеющий в руках цветы плохого совершить не может». И когда я смотрю на одухотворённые, просветлённые лица моих слушателей, я чувствую, что эти люди сейчас тоже не способны ни на что плохое. Может быть, это иллюзия. Но это прекрасная иллюзия. Она помогает мне жить.