Жизнь как есть

Искусством говорить о страданиях владеют почти все в стране. Повод для его применения часто неожиданный.

Кажется, всем хорошо от того, что автомобильные дороги федерального значения поддерживаются в исправности. Но вот вам мнение скептиков, приведенное публицистом Анатолием Ехаловым: «А МВФ потому требует реконструкции дорог, что сам имеет виды на них. В случае заварухи в Россию легче будет вводить войска НАТО».

Для кого как, а для меня такие реплики – удар. Мне тревожно. Память о таких мнениях храню десятилетиями. Заря советской космонавтики отражалась ведь не только в хвалебных докладах правителей, но и в массовых комментариях на улицах и кухнях, где подчеркивалось: при запусках ракет делают дырки в небе и обрушивают на людей смертельную радиацию.  Взлет отечественного хоккея, балета, фигурного катания вызывал и гордость, и ругань в равных дозах, люди сетовали: ради побед, мол, наших детей обирают – траты на «звезд» непомерные.

Я упомянул лишь краткое содержание разговоров о страданиях. Между тем, ему соответствовала боевая, укомплектованная литературными приемами форма. Мне прямо в сердце попадали гранаты афоризмов и бомбы каламбуров, обжигали нервную систему картечь красочных эпитетов и пули метафор и антитез, в душу нацеливались и самые древние припасы – стрелы иронии и самоиронии, булыжники повторов, сетки обтекаемых выражений, палицы олицетворений, в меня впивались ножи аллюзий, пики реминисценций. При этом речь была быстрой, словно отрепетированной.

Возникало странное ощущение: я внутри гигантского коллектива художественной самодеятельности. Но ощущение причастности к нему длилось недолго. Коллектив требует участия в своих действиях. Стремление его завладеть всем моим вниманием давало эффект, противоположный ожидаемому. Вместо восхищения искусством у меня резко усиливалось отвращение к нему. Я никогда заранее не готовил собственных сочинений о страданиях. И при первой паузе в разговоре сценка грубо обрывалась: я с детства молчал, будто в ступоре. Это недешево мне обходилось.

За то, что я не участвовал в разговорах о страданиях, мама нередко называла меня бесчувственным чурбаном, жена – полным идиотом, начальство – неконтактным сотрудником, а соседи прозрачно намекали, что я – тупица. У меня совсем не стало друзей. Отношения с родными и близкими прохладные.  Соседи приветливы, но от решения общих по подъезду задач уклонялись моментально. Начальство же … в общем, я 40 лет проработал на низших должностях.

Этот перевод меня, зрителя на всеобщем концерте, в аутсайдеры социальной жизни, заставил думать о масштабах темы. Интерес к страданиям в стране сейчас такой же массовый, как и в раннем детстве моем, в 50 – 60-е годы прошлого века. Как и тогда, меня пичкают разговорами о них с утра до ночи, а бывает – и круглые сутки. По моим наблюдениям, золотые жилы для разговорного репертуара две – те же, что и 60 лет назад. Каждое движение собственного тела изображают приводящим к увечью: ноги отваливаются, руки парализуются, голова трескается и т.п. Каждый контакт с властью и социальной сферой выражается, по сути, четырьмя словами: простаков ограбили до нитки. При Путине – так же, как при Медведеве, Ельцине, Горбачеве, Брежневе, Хрущеве: мол, врачи не лечат, а калечат, педагоги не учат, а сбивают детей с толку, чиновники берут мзду, правоохранители бездействуют. Короче говоря, коррупция.

Разрыв с русской нацией был для меня невозможен. Я пытался действовать, чтобы избавить от страданий мать, жену, начальников.

Мама рыдала передо мной, подростком: отец вот-вот сведет ее в могилу своими частыми выпивками. Я вскоре добился, чтобы с ним строго поговорил директор его крупного завода.

Отсутствие у меня своей квартиры жена изображала как катастрофу для всей семьи. Добыть ее в СССР было большой проблемой. Я забросил математические планы, перестал писать стихи и прозу, занявшись журналистикой, и немного погодя мне дали отличное жилье: сначала в отдаленном районе, потом там, где все устроило мою супругу.

Редактор молодежной газеты искренне страдал на планерках: издание сухое, нужны «живые читабельные материалы». Я стал работать в пустом офисе, в тишине по выходным, шлифуя стиль и добиваясь, чтобы каждый очерк вырос до уровня рассказа, а корреспонденция – до новеллы.

Потом у меня создавалось впечатление, что я подорвался на мине.

Редактор все мое сразу публиковал, чтобы затем, объединившись с коллективом, устраивать мне травлю на собраниях и обструкцию в кабинетах и коридорах: якобы за плохое поведение. Слава богу, слухи о моей фантастической работоспособности дошли до газеты рангом повыше – пришлось туда буквально эвакуироваться.

В отдельной квартире отношения с женой вдруг испортились донельзя. Неприязнь ко мне стала передаваться дочерям.

Детское сострадание мое также не осталось без последствий. Мама тогда, после директорской выволочки отцу, строго сказала мне: «Больше в дела родственников не лезь!» – и этот приказ действовал много-много лет.

Русская жизнь часто кажется мне заминированной вся – и в кругах простых обывателей и в правительственных. Я больше не принимаю за чистую монету и разговоры начальников – от председателей колхозов до федеральных министров и губернаторов – об их собственных страданиях. По долгу службы приходилось выслушивать их часами. Опыт научил меня: озвучивать свое недоверие – значит, наживать себе врагов. Но нельзя ни в коем случае и действовать в соответствии с этими разговорами. Взрывом тебя же и уничтожит.

Так я убедился, что процесс разговора о страданиях для русского человека неизмеримо важнее результата. Искусство ради искусства.  Мне ли одному бросается в глаза эта богемная странность? О национальной безалаберности, беспечности, беспорядочности не писал только ленивый. Но ведь это тоже неотъемлемые элементы богемы. Неужели этот термин характеризует всю русскую нацию?

Я все еще сомневаюсь в правильности вывода. Я вырос в 20-м веке, когда на Родине на серьезные разговоры о русской национальной уникальности было наложено вето. Нация почти 70 лет жила без права трезво смотреть на свои отражения – в современных зеркалах свободной науки и гениальной литературы. В общем, обитала в подполье. За это время много воды утекло.

Так что мне хочется сначала свериться с провидческими «Записками из подполья», где Достоевский, по его утверждению, достиг творческой вершины: «Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону».

От впечатлений дух захватывает, когда стоишь на плечах гиганта.

(Продолжение следует)