Жизнь как есть

Сугубо личные заметки. Молотов – Пермь – Москва. И Ракетные войска стратегического назначения

8. Едем на Кубань

Река Лаба. Краснодарский край.

В середине 50-х неожиданно в нашей родне отыскался еще один родственник – дядя Проня. Звали его то ли Матвей Прокопьевич, то ли Прокопий Матвеевич. Но – дядя Проня. По рассказам бабушки, он ушел на фронт Первой мировой войны и пропал без вести. И вот, через 40 лет от него пришло письмо. Он рассказал, что попал в плен, а после плена осел на Кубани, в станице Чернореченской. У него семья и дети. И вот, посовещавшись, в 1958 году решили ехать к нему в гости. Видать, пришло время нам, ребятишкам, поглядеть, насколько она «широка страна моя родная» ©. Собрались мама со мной и братом Димой, тетя Нина с двоюродными сестрами Ириной и Леной. Поехали, естественно, на поезде.

Вообще, главным впечатлением в этом вояже была Железная Дорога. Тут следует, наверное, пояснить. Железная дорога всегда составляла в России своеобразный обособленный  мир. Она имела отдельную материальную базу: подвижной состав, полотно пути, производственные и жилые здания и сооружения, систему снабжения, здравоохранения, охраны. В общем – все своё. А главное – железная дорога создала свой мир традиций и образа жизни. И отношение к железной дороге и железнодорожникам было в стране особенное, какое-то почтительное.

Пассажирский паровоз ИС. 1958 год.

Да и было за что. Инфраструктура железной дороги по всем компонентам была добротнее аналогичных компонентов окружающей действительности. Люди были, как-то обстоятельнее и солиднее. А подвижной состав – поэма. Одни паровозы, со всеми этими колесами, шатунами, переходными мостиками, клубами пара и дыма – чистый «Аватар». Мы к тому времени жили на Бахаревке. И от нашей ограды открывался вид на овраг с речкой Данилихой. А по дальнему склону оврага проходил путь главной линии Транссибирской железной дороги. Мы часто бегали в тот овраг. Зимой – катались на лыжах, летом – просто играли в войну. И шибко нам нравилось глядеть на проходящие поезда. Мы старались замечать их особенности. Спорили: это местный или дальнего следования. Местные поезда тянули старые паровозы типа Су и вагоны в них были тоже дореволюционные (я уже упоминал их). Поезда дальнего следования тянули магистральные паровозы типа ИС (Иосиф Сталин) и вагоны в них были цельнометаллические, такие же по внешнему виду, как и нынче. Товарные поезда тянули другие магистральные паровозы – типа ФД  (Феликс Дзержинский). Мы между собой называли их «Дядя Федя».

Город Молотов. Вокзал станции Пермь-II. 1955 год.

И вот с таким пиететом поехали мы на вокзал. На перрон тогда постороннюю публику просто так не пускали. Надо было покупать специальный перронный билет. Поехали мы в плацкарте. Перед посадкой мы гадали: из каких вагонов сформируют состав – из старых или цельнометаллических (а тогда было еще по-всякому). Состав подали из цельнометаллических вагонов. В вагоне нам все понравилось. Полки были из натурального бука, возле купе проводников сиял никелированными трубками кипятильник. Это было весьма кстати. В старых плацкартных вагонах кипятильника не было, и пассажиры на узловых станциях бегали с котелками и чайниками к будкам с вывесками «Кипяток». Эти будки сохранялись до 80-х годов. И все это время там действительно можно было разжиться кипятком.

Поезда тогда ходили медленно, подолгу останавливаясь на каждом полустанке. До Москвы ехали почти двое суток. В Москве делали пересадку. Пересадка была долгой. Приехали в Москву рано утром. А поезд на юг отходил где-то в середине ночи. Приехали мы на Курский вокзал, тот еще – до реконструкции, который нынче весь помещается внутри этого стеклянного параллелепипеда, который стоит сейчас.

Москва поразила своим масштабом. Многоэтажные дома, потоки машин, многочисленные магазины, милиционеры в параллельных брюках (а по всей России – только в сапогах и с портупеей). Ну, и конечно – Метро. Ближайшая станция метро – тут же, в соседнем с вокзалом доме. Дубовые двери, дубовые перила и полированные панели эскалаторов. В вестибюле на стене было смонтировано огромное световое панно со схемой всех существовавших тогда линий и пультом управления. На пульте были кнопки с названиями всех существовавших станций. Нажав кнопку с названием станции, можно было увидеть подсвеченный маршрут со станциями пересадок. Ох, и понажимал я тогда кнопок. Пускали в метро тогда по билетам, которые надо было покупать в кассах. Билеты проверяли контролеры до входа на эскалаторы, но в некотором отдалении от них. И вот, купив один билет, я проходил на эскалатор, опускался и поднимался несколько раз, накатавшись на нем вдоволь.

Потом, таки, поехали на метро в Кремль. Ехать надо было один перегон, до станции «Площадь Революции». Это та, на которой бронзовые скульптуры: рабочие, красноармейцы, матросы и пограничник с собакой, которой нынче студенты натирают до блеска нос. Не буду описывать впечатления. «ПафОс и патетика!». В Кремль тогда тока-тока начали пускать. Только на территорию. А Дворца съездов тогда еще не было и в проекте. Прошли через Кутафью и Троицкие ворота. Тогда я впервые увидел Царь-пушку и Царь-колокол, кремлевские соборы и Ивана Великого. Здесь же мне купили книжку про историю и архитектуру московского кремля. Из неё я узнал расположение и название всех его башен, которое помнил много лет. Москва показалась нарядной, величественной и уютной.

К вечеру мы вернулись на Курский вокзал и стали устраиваться на ночлег. Еще днем меня несколько встревожили эти толпы людей с узлами в залах ожидания. Люди спали, сидели, ели. И все это походило на цыганский табор. Но моя мама была женщиной продвинутой и не собиралась укладывать детей на узлы. Она повела нас в «комнату матери и ребенка». Такие были тогда на всех крупных вокзалах. Комната располагалась на втором этаже вокзала, в каких-то закоулках. Вообще-то, это были несколько комнат. В них было оборудовано место, где можно было перепеленать младенцев, в другом закутке две женщины кормили грудью. Было еще два небольших зала, где располагалось десятка два детских кроватей. Разместиться там было можно, если был билет, в котором было указано место пересадки именно на этом вокзале именно в эти сутки. Это, чтобы не превращать вокзальную детскую гостиницу в ночлежку. В условиях постоянного дефицита мест в гостиницах это была вполне разумная ограничительная мера. Да и принимали туда только детей до 10 лет. Разместив нас с братом в эту комнату, мама отправилась коротать время с тетей Ниной в зал ожидания. Напомню, это всё удобье было организовано менее, чем через 10 лет после разрушительной войны. А впоследствии такие простые организационные меры стали почему-то исчезать из нашей жизни. И последующие железнодорожные путешествия с пересадками у меня в памяти остались каким-то кошмаром. Посередь ночи нас растолкали и повели на посадку.

Проснулись мы в вагоне уже на узловой станции где-то под Курском. Нас поразило тепло и солнце. А еще яблоки «белый налив» в ведрах. По цене, как у нас на Урале, примерно, за килограмм. Тогда стало доходить, почему это у нас Урал считался местом ссылки. Но проехав еще немного и попав на Харьковщину, я опять впал в некоторое недоумение, увидав покосившиеся мазанки под камышовыми крышами за кривыми плетнями посередь непролазной черноземной грязи. Ведь перед глазами были бодрые картинки из букваря с силосными башнями, белыми каменными зданиями машинно-тракторных станций на колхозных подворьях. Да и прошел уже по экранам «Солдат Иван Бровкин» с умильными ровненькими домиками и окнами в резных наличниках, выглядывавших из кустов сирени, в колхозах средней полосы России. А под Ростовом вдоль железной дороги тут и там проплывали мимо окон руины каменных станционных зданий. Это как-то плохо коннотировалось с парадным проспектом имени Сталина в родном Молотове.

Долго ли – коротко ли, приехали мы на станцию Курганную под Армавиром на Кубани. Здесь надо было выходить и ехать дальше на автобусе. Здание станции было уже добротно отстроено в стиле сталинского ампира. И мы все растеклись в умилении, ожидая и дальше увидеть яркие картины сказочной жизни, веселья и изобилия, которые стояли у нас перед глазами после просмотра фильма «Кубанские казаки»! 

Станция Курганная. Краснодарский край. 2018 год.

К сожалению, фотографию 1958 года не нашел. Но станция выглядела точно так же.

Но, выйдя из вокзала, мы тут же окунулись в другую реальность. Пыльная не мощеная площадь, вокруг которой теснились такие же кривобокие мазанки, как на Украине. И ехать нам предстояло отнюдь не на автобусе, а на «грузотакси». Такого мы на Урале даже не видывали. Да там на таком пассажиров шибко-то и не повозишь. Климат не тот. Я уж не говорю про город, но и по райцентрам у нас курсировали автобусы Курганского автобусного завода. На базе ГАЗ-51, с капотом впереди, но это был какой-никакой фургон с клепаным кузовом, тепло- и звукоизоляцией внутри и с окнами. И дверь впереди, открывающаяся рычажной тягой с места водителя. Так же были устроены и встречавшиеся кое-где автобусы на базе ЗиС-5, еще довоенной постройки. С каркасными фанерными кузовами. Но – с дверями и окнами! А «грузотакси» - это по факту армейский грузовик ГАЗ-51 с кузовом, оборудованным для перевозки личного состава: высоким спинками и откидными скамейками вдоль бортов и тентом на стальных дугах. Единственное «удобство» - высокий задний борт с дверцей посередине и откидной железной лесенкой.

Вот в такое «пассажирское» транспортное средство нам продали билеты для поездки до станицы Чернореченской. Дорога была такая же пыльная, как и площадь. Через пять минут езды пыль покрыла все внутри кузова, толстым слоем лежала на одежде, чемоданах и зубах. Вокруг дороги свечками стояли пирамидальные тополя, тоже серые от пыли. Через некоторое время машина остановилась, и всех нас высадили из кузова. Оказалось – пост санитарного контроля. Я впервые услышал непонятное слово – ящур. Об этаких эпидемиях скота на нашем холодном Урале отродясь не слыхивали. Поперек дороги была насыпана широкая полоса опила, политая какой-то вонючей жидкостью. Непосредственно перед нашим проходом эту полосу еще раз полили из ранцевых распылителей мужики в респираторах, резиновых фартуках и перчатках. Потом через полосу медленно проехала машина, вымочив колеса. И протопали все пассажиры. Контролеры стояли и следили, чтобы мы потоптались на этом опиле. Загрузились и поехали дальше.

Через час-другой въехали в «город» Лабинск. По виду эта была такая же деревня, как и «станция» Курганная: покосившиеся мазанки под пирамидальными тополями вдоль пыльных улиц. Ну, на станции хоть были реальные станционные сооружения. Солидные и технически сложные. А что было «городского» в Лабинске мне углядеть так и не удалось. В Лабинске «грузотакси» остановилось на «автостанции» – возле какого-то барака. Часть пассажиров вышла, а вместо них сели другие. И машина отправилась дальше.

Город Лабинск. Краснодарский край. 1958 год.

Еще через пару часов машина подъехала к шумной реке. Нам сказали, что река называется Лаба. Она была не похожа на наши равнинные российские реки. Это не был величественный разлив спокойной воды. Это было переплетение нескольких не очень широких протоков глубиной не более, чем по колено. Из потоков тут и там торчали валуны. И все пространство между протоками тоже было покрыто галькой. Но по протокам мчался, грохоча и ворочая валуны, вздымая буруны, мощный поток ледяной воды. Устоять в нем было невозможно. В совокупности все эти протоки составляли ширину метров в триста. Водитель объявил: «Приехали!». Никакого населенного пункта и даже домишка не было видно. Но пассажиры, которые «до Чернореченской», стали без какого-либо сомнения бодро выпрыгивать из машины. Выгрузились и мы. Пригляделись: местные уверенно пошли куда-то в приречные кусты. Пройдя с пару десятков метров, между кустов обнаружили металлическую ферму, оттянутую стальными тросами, закрепленными на анкерах. На ферму вел дощатый трап с прибитыми брусками. Поднявшись по трапу, мы увидали подвесной мост через реку. Перекладины моста были местами поломаны, местами отсутствовали. При первом же шаге мост отчаянно закачался. А под мостом бешено мчался бурлящий поток так, что кружилась голова. Было реально страшно. Но деваться было некуда. Другой дороги в станицу Чернореченскую не было.

Станица Чернореченская получила свое название по имени речки, впадавшей в Лабу в этой местности. Это была типичная сторожевая казачья станица Кавказской линии. Она притулилась в предгорьях главного Кавказского хребта. Ничего похожего на огромные распластанные массивы куреней под пирамидальными тополями равнинной части кубанской долины не было. Курени вообще утопали в деревьях: заросли орешника по околице, раскидистые узловатые деревья алычи, сливы вдоль дорог, ивы вдоль реки. К станице вплотную подступали горы. Это не были еще могучие скалистые вершины как на перевалах Главного Кавказского хребта. Но это уже заметные округлые горы, покрытые густым лесом. А в километре от околицы вздымалась Кизиловая гора с крутыми, градусов под 60, склонами, сплошь поросшая кустами кизила.

Ну, а поскольку в окрестностях не было таких обширных угодий, как на равнине, то в Чернореченской и не было толкового сельского хозяйства. Я там никаких полей не заметил. И никакой сельхозтехники тоже. Ни разу по станице не проплыл комбайн, не прогромыхал трактор.  И не понял, чем там вообще жители кормились. Только те же мазанки вдоль пыльных улиц. Иногда по вечерам слышался отдаленный звук работающего дизеля. Как объяснили родственники, это был единственный источник электричества в станице. Он снабжал энергией сельсовет, телеграф и единственный на всю станицу фонарь на столбе возле сельсовета. Да еще изредка пилораму, когда она включалась. Часа на два в сутки.

Поселились мы всем кагалом (приехала еще какая-то тетка из родни с двумя девчонками, постарше нас; нам объяснили степень родства, но я и тогда не понял, а теперь-то и подавно забыл) у дяди Прони в его мазанке. Мазанка была довольно просторная: с подслеповатыми окнами, застекленными чуть ли не слюдой, с земляным полом, камышовой крышей и, разумеется, не обремененная электричеством. Вечером, когда вся семья собиралась за ужином, в горнице зажигалась керосиновая лампа. Это было в диковину. Я об этом только читал в книжках про «тяжкую жизнь угнетенных крестьян при царизме». Другой диковиной был хлеб, который хозяйка пекла каждый день тут же в печи. Из той же «тяжкой жизни». Ну, пекарни-то в станице не было отродясь. Третьей диковиной был огромный огород, засаженный кукурузой, по которой мы пробирались как в лесу. Оказалось, что дядя Проня был «единоличником». Как!? Я ведь читал, что единоличников извели вместе с кулаками еще до войны!

Какие-то диковины объяснялись просто заброшенностью станицы. Вся она была такая: без электричества, с камышовыми крышами и земляными полами. А вот единоличность дяди Прониного семейства была следствием его сектантства. Дядя Проня был баптистом. Да не просто баптистом, а старостой общины. Еженедельно он ходил в молельный дом, и читал там библию. Жена и младшая дочь тоже были членами секты. А старшая дочь и сын не то что перечили отцу, но просто не ходили в секту. Библию я в доме видел на почетном месте, мама ходила как-то раз и на их собрание, а нас, ребятишек, туда не водили.

Южная станичная жизнь была для нас, сугубо городских детей с мрачного Урала, нова и необычна. Мы объедались сливами, за которыми я лазил на дерево. Сливы были какого-то зеленого сорта, но сладкие, как варенье. Противоположностью была алыча – с ягодами ярко желтого цвета и ярко-кислыми, до сведения скул. Попробовали мы и кизил. Это были ярко-красные ягоды овальной формы. Нам сразу сказали, что кизил еще не поспел, но мы все равно попробовали. Оказалось, что он вяжет во рту так, что язык не шевелится. Но варенье из него – роскошного вкуса.

Там я впервые попробовал вареную кукурузу. Мы рвали початки тут же – на огороде. Огород был огромный. Дальней его границей была та самая Черная речка, что дала название станице. Речка была раза в два пошире Данилихи, быстрая и холодная. Нам объяснили, что огород был единственным источником дохода для семьи.  Доход был, конечно, условный. Скорее – это был основной источник питания и для людей (початки) и для скотины (силос). Мне тогда кукуруза не понравилась. Она, конечно, сытная, но шибко уж пресная. Кукуруза мне не нравится и по сю пору. Ни в каком виде.

С сыном дяди Прони Сашей мы ходили рыбачить в конец огорода. Поймали какую-то мелочь. А еще всей компанией ходили на Лабу купаться. Купанием это можно было назвать весьма условно. Мы находили проток помедленнее, где с ног не сбивало, и заходили в воду по колено, скользя между валунами. В каленой воде выдержать могли минуты по две. Вот и все купание.

Самым большим впечатлением была, конечно, сама южная природа. Все там было необычно. Необычные для Урала узловатые деревья. Пряный насыщенный аромат трав, кустов и деревьев. Изобилие разнообразных фруктов, которые мы дома покупали разве что в кулечках объемом в один-два стакана. Вязкая чернота ночи и стремительные сумерки в течение четверти часа. Вот это для нас, привыкших к тому, что на Урале в июне ночи вообще нет, и вечерняя заря розовой полоской перетекает в рассветную, было самым непривычным.

Станица Чернореченская. Краснодарский край. Наши дни. И ничего же не изменилось…

И еще одно впечатление. Примерно в это время снимался фильм «Казаки» по повести Льва Николаевича Толстого. Действие повести проходит как раз в одной из станиц Кавказской линии в середине 19 века. И у меня было почти физическое ощущение, что из-за поворота в любой момент может выйти казак в бешмете с капсюльным ружьем. И для съемок такого фильма в окружающей обстановке не нужно ничего менять. Ни одной детали. Разве что столб с электрической лампочкой на майдане выкопать.

Полторы недели пролетели незаметно. Пришла пора возвращаться. Это оказалось нетривиальной задачей. Дело в том, что пошли дожди. Дороги размыло. И Лаба поднялась так, что переправа через нее по подвесному мосту стала небезопасной. Да и вообще люди гадали, пойдет ли грузотакси до Чернореченской. Стали думать и гадать, каким путем можно добраться до Курганной. И в какой день можно выезжать. В конце концов решили возвращаться через станцию Шедок, до которой должна пойти бортовая машина из Чернореченской с местным населением. Шедок – это была конечная тупиковая станция на местной железнодорожной ветке. От этой станции трижды в неделю ходил поезд до магистральной станции Курганной

Машина отходила от сельсовета. До майдана добрались с трудом, перепрыгивая через лужи и колеи. Там уже стоял видавший виды бортовой ЗиС-150 с досками от борта до борта. Никакого, конечно, тента или спинок. Мы-то, ребятишки, в кузов забрались шустро. А вот тетушку преклонных лет из родни пришлось затягивать в кузов всем кагалом. Завелся этот грузовик тоже не с первого раза. Но, в конце концов, тронулись.

Какой-то червячок стал свербить под ложечкой еще до того, как машина выехала из станицы. Я тогда еще не был искушен в тонкостях рабочего процесса двигателей внутреннего сгорания, но визжащий тон его работы мне все равно не понравился. Это я уже теперь знаю, что так надрывается мотор на первой передаче, когда машина гребет внатяг. И чем это для него плохо. А тогда мне это просто не нравилось. За околицей дорога оказалась в хлам разбитой. Машина проваливалась в колдобины и выползала из них враскачку. Мы болтались в кузове как жижа в цистерне. Время от времени машина останавливалась, мужики выпрыгивали в грязь и, вместе с воющим мотором, выталкивали её из очередной колдобины. При всем при этом лица аборигенов оставались невозмутимыми. Они лишь просветленно утешали друг друга: «Щас, щас! Вот выберемся на «сашшу»!» Мы метались в непонятках, что за таинственная чудодейственная «сашша» такая, но надеялись. Непонятно на что.

И вот казачки в кузове радостно зашептались: «Вон, сашша!». Я вытянул голову и пытался разглядеть это спасительное чудо. Но ничего, кроме кустов, не углядел. А ЗиСок, между тем, выполз с проселка и повернул. «Сашша!!! Щас поедем!» – выдохнули в кузове. И чего? Впереди, сколько хватал глаз, тянулась широкая, метров 10-15, полоса черной грязи, изъезженная во всех направлениях бороздами со следами протекторов. И тут я догадался – это так аборигены произносили слово «шоссе». Правда, для того автобана понятие это было применено аванюристически смело. Единственное, что могло быть отнесено к этой части местности, роднившее его с понятием «пути сообщения», было вероятное воздействие грейдера. Ибо ухабов и колдобин не ощущалось. И возможное наличие гравийной подсыпки где-то там, под культурным слоем. Ибо машина на брюхо не садилась. Колеса увязали лишь по ступицу. Но зато пассажиры уже не мотались по кузову, а восседали чинными рядами на своих досках.

Водитель, было, переключился на вторую передачу, очевидно, чтобы «щас, поехать», но мотор тотчас заглох. Даже на второй передаче крутящего момента уже не хватало, чтобы провернуть колеса, увязшие по ступицу в вязкой, как солидол, грязи. Водитель снова завел мотор, вдавил газу, и машина медленно поползла по «шоссе» на первой передаче, оглашая окрестности отчаянным воем мотора. Отчаяние было вполне обоснованным: метров через триста радиатор закипел. Водитель заглушил мотор, откинул крылья капота, и снял крышку радиатора, прихватив её тряпицей. Пар повалил из горловины, как из паровозной трубы. Постояли с четверть часа. Водитель добрел до ближайшей лужи с ведром, сделанным из обрезка камеры колеса, набрал воды и долил радиатор. Крышку и крылья капота даже не стал закрывать.

Машина тронулась. Но через очередные триста метров радиатор снова закипел. Процедура повторилась. После четвертой остановки, казачки в кузове забеспокоились: замаячила перспектива опоздать на единственный поезд. Но вариантов не было, и пассажирам оставалось обреченно сидеть в кузове, наблюдая за паром из горловины радиатора.

Через пару километров «сашша» уперлась в реку. Никакого моста, разумеется, тут отродясь не бывало. Каменистая колея уходила под воду. Брод. Публика забеспокоилась: после дождей река вспухла и неслась, волоча клочья травы и ветки. Ширина потока была метров 50, не больше. Немногие мужики вылезли из кузова и стали совещаться. Показывали руками на какие-то ведомые им метки на берегу, чтобы прикинуть, что сталось с глубиной брода. Видно было, что глубина явно не по щиколотку. Помахав руками, решили, что «могет быть» проедем.

Водитель еще раз долил воды. Из речки. Снял ремень со шкива вентилятора, чтобы не повредить радиатор, ежели вода дойдет до уровня лопастей. Закрыл крышку радиатора. Опустил крылья капота и застегнул их защелками. Крякнул. И медленно тронул машину в воду. Мы в кузове затихли и напряглись. Кто знал, наверное, творили молитву.

Мотор выл. Вода взметала буруны вокруг колес. Машина переваливалась на невидимых в мутной воде валунах. Но медленно ползла к колее на противоположном берегу. Вот уже передние колеса на суше… Вот уже передняя часть кузова… Вот задние колеса почти достигли уреза воды… Я облегченно выдохнул. И тут мотор заглох!

Все пассажиры осторожно вылезли из кузова через передний борт и подножки кабины. С пассажирами машина могла не подняться по скользкому крутому каменистому подъему от уреза воды. Водитель открыл капот и полез в карбюратор. Потом натянул ремень на шкив вентилятора. Повизжав стартером, запустил двигатель и выехал на берег. Дальше дорога была вполне приличная, и мы доехали до места без приключений. Но это не спасло «гигантов мысли»: к поезду мы опоздали.

«Станцией» Шедок можно было назвать с большой степенью условности. Это был пустырь с четырьмя тупиковыми путями. Из станционных сооружений был только товарный вагон, снятый с тележек и поставленный рядом с крайним тупиком. В одной из стенок вагона было прорублено маленькое полукруглое окошко, над которым красовалась вывеска «Касса». Местные куда-то сразу разбрелись, даже не пошли на станцию. Видать, эта ситуация была для них привычной и у них были на этот случай заготовлены стандартные решения. А мы сгрудились у вагона. Компания была не шибко пассионарной: две женщины, с трудом передвигающаяся пожилая тетка и четверо ребятишек. День катился к вечеру, и положение наше начинало становиться отчаянным.

Решение пришло совершенно неожиданно. Мимо проходил какой-то мужчина. Он замедлил шаг, бросил взгляд на женщин и предложил подбросить нас в своем вагоне. Он объяснил, что в товарном составе, который готовился к отправлению, находится вагон-лавка, в которой он один во всех лицах: директор, экспедитор, продавец и грузчик. Мы тотчас подхватились и поковыляли через пути. Мужчина торопил – состав должен был тронуться вот-вот! Но младшие девочки и старшая тетка явно не проворили. Мужчина забеспокоился и почти побежал. Поглядев на выходной семафор, он крикнул: «Влезайте на любую платформу! Потом на разъезде перейдем!». Легко сказать – «влезайте!». Ну, мы-то с сестрами запрыгнули шустро. А вот пожилую матрону пришлось втягивать почти по Чуковскому: «Ох, нелегкая это работа – из болота тащить бегемота». (Перечитал: предложение выглядит достаточно цинично, но из песни слова не выкинешь. Это выглядело примерно так. Молодые женщины даже почертыхались на старуху.)

Состав был сформирован, главным образом, из открытых платформ, на которых был нагружен частично круглый лес, частично некромленые доски. Мы попали на платформу с досками. Выбирать было некогда. Угнездились у заднего борта. Лязгнули буфера, и поезд тронулся. Хоть это и юг Краснодарского края, но по вечерам в предгорьях быстро холодает. Да еще и задувает ветер вперемежку с паровозным дымом. Да еще и летит опил со штабеля досок. В общем – тот еще «лакшари вагон». Но самое главное – мы ехали!

На ближайшем разъезде нас, таки, перевели в вагон-лавку. Там пахло как в стандартном сельпо. Ребятишек растолкали по закуткам. Мне досталась скамейка, покрытая овчиной, и я мгновенно уснул. Растолкали меня, когда состав уже стоял на дальних путях станции Курганная. Мы собрались, поблагодарили, как могли, нашего благодетеля и отправились на вокзал. Дальше было не интересно. Мы купили нормальные билеты на прямой поезд Адлер-Свердловск и нормально поехали на Седой Урал.

По дороге тетя Нина нам рассказала истинную причину нашей счастливой оказии. Уже давно знакомые спрашивали нашу бабушку Маню насчет её, как бы, еврейского происхождения. Она, таки, и вправду имела во внешности что-то семитское. И это свойство передалось тете Нине. И она рассказала, что ночью по дороге директор вагона-лавки заговорщически подмигнув, сказал тете Нине: «Мы же должны помогать своим! Я сразу вас признал.» И тут тетя Нина заметила, что директор был, таки, «из своих».

***

В 1994 году мне снова довелось побывать на Кубани. В бешеном чине полковника я был назначен председателем факультетской Государственной экзаменационной комиссии в Краснодарское высшее военное командно-инженерное училище РВСН.

Ну, это была уже совсем другая Кубань! Та самая, из фильма «Кубанские казаки»: буйное изобилие на продуктовых рынках, прямые, как стрела, асфальтированные дороги между рисовых чеков (150 на них можно было идти, не напрягаясь), ухоженные станицы с цветными наличниками и заборами вокруг крытых железом добротных куреней, и великолепным фанагорийским вином в трехлитровых банках – «тiлькi для сэбэ».

Видать напрасно злые языки изливали сарказм на Ивана Александровича Пырьева за его, якобы, «приукрашивание действительности». Всё так, как он и показал в своем знаменитом фильме. Ну, с задержкой лет на тридцать…