Электричка. Я смотреть окно. // Мимо шло зеленое кино, // промельк молодого леса. // Я зеваль, скучая, как железо. // Пролетали и растения и дачи // и жучки и паучки. // Пролетарий грядкой озадачен // почесал затылок у реки.

...вспоминаются слова Лу Саломе, много жившей в России и писавшей в 30-х годах ХХ века, что хотя русские все еще относятся к языку как к чуду, <все же я часто говорю себе: среди этих самых людей, даже в них самих, живут немейшие из немых. От тех, кто нем, потому что почти не мыслит, до тайных и лукавых мыслителей, которые не пускают слово в глубины своей души, а отбрасывают его на поверхность, как блестящий предмет, как игрушку, к которой они равнодушны, - чтобы их собственная самость, как у деревьев или зверей, вызревала в глубоком мраке>.

Наша школьная пионерская дружина дружно и упорно боролась (ох, боролась!) за право носить имя Василия Константиновича Блюхера. Боролась и одновременно носила. Примерялась уже. Авансом. (Что Сталин погорячился и зазря, по ошибке шлёпнул выдающегося военачальника, нам всем уже тогда разъяснили.)

Однажды Микеланджело сидел без денег. С ним это часто случалось - заказчики платили крайне нерегулярно, а то и вовсе норовили кинуть. В мастерской было темно и сыро. У окна, за которым туманилась серая флорентийская осень, стоял Миланези, пристально разглядывая последнюю работу - крепко спящего купидончика из белого каррарского мрамора.