Литературная критика

Начало.

Беседа вторая: «Философия сегодня либо исчезла, либо куда-то переместилась...»

М. К.: В России в 90-е годы существовал устойчивый интерес к
современной французской мысли, который, вероятно, можно было
бы даже назвать «модой» на нее. Об этом свидетельствует и то,
что за этот сравнительно небольшой промежуток времени на
русский были переведены едва ли не все ведущие французские
философы и мыслители 20 века, такие как Деррида, Фуко, Делез,
Барт, Лакан, Бланшо, Бодрияр... и наконец, Жорж Батай,
автором биографии которого вы являетесь и чью «Историю глаза», как
вы уже сказали, я перевела на русский язык. Конечно, все
это совершенно разные мыслители, с разными мировоззрениями,
однако именно мода на это явление, на французских
интеллектуалов 20 столетия, позволяет мне сейчас говорить о них как о
чем-то едином, ставить в один ряд имена людей, по многим
параметрам не сопоставимых друг с другом. По этой же причине
каждый новый для русского читателя французский автор, особенно
если он пишет философские книги, да еще возглавляет один из
ведущих на сегодняшний день интеллектуальных парижских
журналов, каковым, в частности, и является издаваемый вами журнал
«Lignes», невольно рискует затеряться в этой пестрой
толпе...

Я не уверена, что во Франции сегодня культурная ситуация
воспринимается читающей публикой точно так же, как и в России, но
именно это мне и хотелось бы у вас уточнить. Иными словами,
мне хотелось бы понять, осознаете ли вы себя самого
продолжателем уже сложившейся к концу прошлого века традиции
французской мысли, либо вами все-таки больше движет желание как-то
противопоставить себя своим предшественникам?

М. С.: Начнем с того, что и имена, которые вы привели в
качестве наиболее известных и характерных представителей
французской философии второй половины 20 века, в основном,
принадлежат тоже не вполне философам в строгом смысле этого
слова, исключая разве что Деррида и Делеза. И в этом я тоже вижу
косвенное подтверждение того, что я уже сказал. Если вы
называете именно эти имена, а не другие, значит, вы согласны со
мной, и нет ни одного человека, который бы сегодня со мной в
этом не согласился, ни во Франции, ни в России, ни в США:
философия уже больше не сводится исключительно к философии.

Из чего напрашивается, по крайней мере, два вывода: либо философия
вовсе исчезла, либо же она куда-то переместилась. Допустим
все-таки, что философия все же полностью не исчезла. Значит,
она переместилась! Причем направление, в котором произошел
этот сдвиг философии, не столь уж сложно определить. Во всяком
случае, уж точно не в направлении социологии. Хотя в 80-е
годы и казалось, что социология победоносно шествует по
Франции, и вот-вот полностью заменит собой философию, но
социология вернулась на место, которое ей было изначально отведено,
и где, по мнению специалистов, она уже превратилась в нечто
большее, чем обычная мысль.

И еще одно, на что мне хотелось бы обратить ваше внимание: изо всех
имен, перечисленных вами, только Делез, кажется, не испытал
на себе влияния Батая (хотя Ницше, несомненно, играет в его
творчестве роль, которую мог бы сыграть Батай). Бланшо и
Лакан были близки к Батаю, являясь его друзьями, и у меня нет
ни малейшего сомнения в том, что, сколь бы оригинальными и не
похожими друг на друга ни казались их произведения, все они
в основе своей были предопределены творчеством Батая. Это
очень легко продемонстрировать, если обратить свой взор,
например, на Бланшо. У них множество точек соприкосновения, из
чего сам Бланшо, кстати, никогда не делал никакой тайны:
Бланшо и Батай соотносятся примерно так же, как Адорно и
Бенджамин; то же самое можно было бы сказать и о Лакане. Мысль Фуко
тоже во многом отталкивается от Батая (не случайно ведь
Фуко написал предисловие к первому тому «Собрания сочинений»
Батая). Что касается Бодрияра, то именно Батаю он обязан
своими первыми философско-социологическими прозрениями: я имею в
виду его мысли о потлаче, о невоспроизводимой растрате,
губительной святости (Батай ведь был еще и социологом).

Таким образом, я действительно не так далеко нахожусь ото всех, кого
вы перечислили, с учетом того, что мне близки многие мысли
Батая, а также тех, кого, в свою очередь, они тоже
вдохновляли. Это касается и Деррида с Нанси (последнего я вспомнил
исключительно по той причине, что его имя кажется мне
неотделимым от имени Деррида и сразу же всплывает в моем сознании
при упоминании Деррида), которые находятся где-то на полпути
между Батаем и Бланшо. В них проглядывает что-то и от одного
и от другого.

М. К.: Вы написали подробную биографию Батая. Вы старались быть
предельно объективным или же в этой книге можно обнаружить
элементы и вашей собственной биографии, как это часто
случается с биографами?

М. С.: Нельзя отрицать, что в той или иной степени это
является присущим любому биографу. Всякая биография всегда
является автобиографией, по крайней мере отчасти. Что касается
меня, то я осознал это как-то совершенно неожиданно для себя
и, может быть, чуть позже, чем хотелось бы. Написать
биографическое произведение — это значит повиноваться желанию
сделать явным то, что, как мне кажется, уже давно стало
глубочайшей тайной для всех, что не удается до конца понять ни
одному человеку. От писателя ведь должно оставаться лишь то, что
он написал. Потому что если мы хотим, чтобы литература была
всем, тогда нужно, чтобы ничего, кроме нее, и не было.
Теперь я это осознал и сделал главным принципом своего
существования.

М. К.: А в процессе написания этой биографии не ощущали ли вы
стремления к полной идентификации с объектом своего
исследования? Мне, например, работая над переводами Селина,
приходилось порой испытывать нечто подобное... А вот «Историю глаза»
я, кстати, переводила гораздо более отстраненно.

М. С.: Нет, и прежде всего потому, что мысль Батая для
меня гораздо важнее, чем его личность. А мысль Батая большей
частью неуловима, в ней отсутствует связность, в ней нет
единства, только лишь после длительного обобщенного анализа
начинают проступать какие-то проблески идентификации... Бывают
моменты, когда вообще я не могу сам сказать, как я это
понял... Возможно, я был чем-то вроде рассыпанных по земле
металлических опилок, которые творчество Батая, подобно магниту,
вдруг собрало вместе. Пример Батая для меня чрезвычайно важен,
но он не является для меня моделью и образцом для
подражания. Ну и конечно же, он еще был замечательным писателем — для
меня это очевидно. Это пример мыслителя, который опирается,
главным образом, на свой личный опыт. Естественно, его
творчество не может не вдохновлять, но в то же время нельзя
забывать о самостоятельности, которую он также всем
продемонстрировал, поэтому каждый должен найти что-то свое и после него.
Так что полной идентификации, конечно же, не произошло, но
бесспорно, общение с миром его идей и представлений сильно
меня обогатило. Невозможно написать книгу объемом в семьсот
страниц, то есть работать по двенадцать часов в день, чтобы в
результате не получилась некая причудливая смесь, в которой
факты вашей автобиографии не перемешались бы с объективными
фактами чужой жизни, главным связующим звеном для которых
может, к примеру, стать сильный страх смерти.

М. К.: Мишель, когда я читала ваши первые рассказы, у меня тоже
создалось такое впечатление, что на них как будто лежит
тень Батая... что именно он и явился главным импульсом для их
написания...

М. С.: Забавно, что вы это говорите, потому что я так
теперь вообще не думаю. Сегодня я многое понимаю иначе, чем
раньше. Фигура Батая, действительно, очень долгое время
неотступно меня преследовала. И мне было сложно понять, в чем же
состоит мое отличие от него. В этом отношении мне очень
помогло чтение Сада и Кафки. Я много размышлял о своем призвании в
искусстве, и об искусстве как призвании, а также об отказе
от любого призвания... Я много думал обо всем этом, потому
что невольно относился к искусству как наследник жрецов
прошлого. Батай ведь пребывал в уверенности, что искусство несет
на себе печать былой сакральности... Поэтому и я стремился
проникнуться этим духом. Однако совершенно очевидно, что
сейчас я уже довольно продолжительное время почти не думаю о
Батае, не читаю его, и за это время мне открылось множество
других вещей.

Окончание следует.