Литературная критика

Печально, но факт. Рано или поздно все в этом мире становится
литературой, а значит выдумкой и неправдой. И самое печальное,
что литературой ведь со временем становятся не только возвышенные
чувства и так называемая «духовность», но и «ненависть», «отвращение»,
«презрение» и даже пресловутая «тошнота». Запросто! Историю превращения
той же тошноты в «литературу», кстати, проследить проще всего:
то, что у Селина еще было чувством, только-только облачившимся
в экспрессивные и выразительные формы, то у Сартра уже стало романом
с эпиграфом из Селина: «человек без коллективной значимости...
просто индивид».

Селин ведь недаром жаловался на эпигонов, которые его обокрали.
Ярчайший пример — этот случай с тошнотой, который, на мой взгляд,
даже нечто худшее, чем обычное эпигонство, гораздо хуже! Никто
и глазом моргнуть не успел, а «карта» была выхвачена из колоды
и передернута. Про таких, как Сартр, в русском народе обычно говорят:
«на ходу подметки рвет». Надо отдать ему должное! Однако можно
понять и досаду Селина... Навязшая в зубах лирика Пушкина, которой,
по моему глубокому убеждению, в наши дни способны упиваться и
подражать исключительно впавшие в маразм пенсионеры или же контуженные
во время Великой Отечественной ветераны, даже она, эта лирика
— так, детская шалость в сравнении с этим случаем стремительного
превращения живого чувства в литературу. Именно! Любовь к Пушкину
— это все-таки нечто вполне понятное, в чем-то даже вызывающее
сочувствие проявление человеческой слабости, по-своему даже трогательное.
Как говорится, «все там будем», а перед «тем» станем такими же,
как эти несчастные поклонники Пушкина, хотя бы на непродолжительный
период времени, но станем — очень может быть....

Однако не только Пушкин, но и Селин, между прочим, хоть и был
«man of hate» — как его назвала одна американская исследовательница
— а не стеснялся писать о любви, по крайней мере, к животным.
Сартр и другие его эпигоны как-то прошли мимо этой стороны его
творчества: судя по всему, просто не заметили. А между тем, на
протяжении всех своих последних лет и книг Селин только об этом
и твердит: про котов, собак и птиц,— какие они крутые, мудрые
и грациозные, как способны все глубоко чувствовать и предчувствовать,
гораздо лучше, чем люди...

Мне тоже всегда очень нравились кисуники, например, но вот так
просто сесть и написать об этом, как это делал Селин или же Берроуз,
я сегодня уже не могу. А все потому, что испытываю просто панический
страх перед литературой во всех ее проявлениях, и, скорее, это
даже не страх, а настоящий ужас, из-за которого я, пожалуй, способна
пойти на любые поступки, даже на предательство своего чувства
к таким очаровательными и неотразимыми существами, как кисуники!

В разумных пределах, конечно... Например, в своей ненависти к
литературе я вряд ли способна дойти до того, чтобы, вернувшись
домой, схватить своего любимого кота и с размаха бросить его об
стену. А если мне память не изменяет, именно так и поступил один
из персонажей фильма Бертолуччи «ХХ век», который демонстративно,
в присутствии нескольких юнцов, схватил совсем еще крошечного
хорошенького котеночка и с размаху шмякнул его об стену — таким
образом, кажется, он воспитывал свою волю в борьбе с коммунистами,
поскольку сам примыкал к фашистам. Во всяком случае, окружавшим
его зевакам он так и сказал: «Представьте, что этот котенок —
коммунист!» — и шмяк его об стену!

Так вот, до столь радикального поступка я еще явно не созрела,
даже если бы кто-нибудь из моих самых агрессивно настроенных знакомых
и друзей вдруг бы стал настаивать на чем-нибудь подобном. Мол
представь, что в этом вот маленьком и дрожащем от страха котенке
сосредоточилась вся мировая литература, и не только убогие пушкинисты,
но и сам коварный и пронырливый Сартр... Все равно швырнуть беспомощного
котенка об стену я бы, наверное, не смогла, ни своего, ни чужого,
несмотря на всю свою ненависть к литературе. Хотя волю и непреклонность
я, естественно, стараюсь в себе как-то воспитывать, но, как я
уже сказала, в разумных пределах.

Не так давно, например, я встретила на дне рождения у своей приятельницы
психиатра, которого знаю уже достаточно долго, точнее, вижу его
периодически на днях рождениях этой своей приятельницы раз в год,
не чаще. Обычно он был всегда таким неразговорчивым, а тут вдруг
разошелся и трындел весь вечер без перебоя своим блеющим голоском
— он вообще весь такой интеллигентный и утонченный — причем главным
образом о своей любви к животным, которые всегда вызывали у него
гораздо меньшую антипатию, чем люди: «чем больше я узнаю людей,
тем сильнее люблю собак», короче говоря... И не только собак,
но и котов, зайцев, канареек, куропаток, лис, кроликов, ласточек,
змей, коров, слонов, медведей — ну а тех, кто над животными издевается,
мучает их, он бы просто расстреливал на месте без суда и следствия!
Причем он не только животных любит, как выяснилось, у него вызывает
сочувствие всякая живая тварь, поэтому он и насекомым не способен
причинить вред, даже с мухами отказывается воевать, запрещает
жене развешивать липучки летом, в том числе и на кухне, ибо не
в состоянии видеть, как эти несчастные мухи, трепыхая крылышками,
мучительно пытаются оторваться и взлететь. Если же он увидит где-нибудь
на стене в комнате паука, то осторожно берет его за лапку, выносит
на лестницу и там выпускает. Тараканы же и вовсе вызывают у него
особенно нежные чувства — во-первых, потому что они очень умные
и сразу чувствуют опасность, сразу же ускользают, избегают гибели,
так сказать, кроме того, тараканы даже своим внешним видом ему
симпатичны, такие деловитые, сосредоточенные, к тому же, они ничего
плохого никому не делают, ну бегают себе и бегают стаями. Вот
только с клопами у него отношения противоречивые, к ним он относится
почти как к людям, ну может быть, чуточку получше, но все равно,
с их присутствием в доме он, видимо, все же не смог бы смириться.
К счастью, клопов у них нет, поэтому вопрос, что с ними делать,
перед ним не стоит и, дай бог, никогда не встанет. А уж как они
мучаются от комаров — и передать невозможно! Но убивать комаров
он жене тоже запретил, поэтому никаких пластин «Раптор», ничего...
«Как, неужели вы их не убиваете?» — не смогла я сдержать своего
изумления. «Нет, я их, как правило, сдуваю»,— при этих словах
он даже поднес к своим губам ладонь и подул на нее, показав, как
он обычно это делает, если комар вдруг неожиданно встретится на
его пути... Вот с таким человеком я, оказывается, ежегодно встречалась
и, ничего не подозревая, сидела рядом за одним столом. Можно себе
представить, что получилось бы, если бы он вдруг сел и записал
все эти свои сложные отношения с представителями фауны и флоры,
хотя с точки зрения его жены у него, возможно, это и неплохо бы
получилось. Естественно, я себе такого позволить не могу, даже
в мыслях. Увы!

Однако откуда взялся этот мой панический страх перед литературой,
которая, как мне кажется, подобно ржавчине или проказе все глубже
и глубже проникает сейчас во все сферы жизни, даже на самые отдаленные
изолированные от всего цивилизованного мира вечеринки, дискотеки
и дни рождений?! Этот странный психиатр, к примеру, я точно знаю,
не то чтобы никогда не читал Селина или, тем более, Берроуза,
но и вообще даже не слышал их имен... И откуда все взялось? Непонятно!
Поневоле испугаешься — ибо неясность и неопределенность в любой
ситуации, как правило, больше всего и пугают человека.

Тем не менее, мне совершенно доподлинно известно, например, из
самых достоверных источников, что творцы «нового романа» в шестидесятые
испытывали чуть ли не такой же страх и трепет перед сюжетом и,
вообще, любым, даже едва уловимым намеком на занимательность в
своих произведениях. Как говорится, невероятно, но факт! Лично
я никогда бы в это не поверила, если бы сам Умберто Эко в разговоре
со мной, в приливе неожиданно нахлынувшей на него откровенности
не признался мне в этом и не поведал, сколько душевных мук пришлось
ему перенести, сколько невидимых миру слез пролить, сколько мужества
и отваги ему потребовалось, чтобы преодолеть этот глубоко укоренившийся
в его окружении предрассудок и начать писать детективные романы!
Уж никак не меньше, чем какой-нибудь обитательнице отдаленного
афганского селенья сегодня, чтобы показаться на людях без паранджи!
А лично я думаю, что по-своему даже и гораздо больше... Зато как
он доволен сегодня, что сумел в свое время победить в себе все
эти колебания и сомнения! В любом случае, его пример безусловно
мог бы служить прекрасным образцом для подражания для всех несчастных
и забитых женщин Востока...

Вот и мой панический ужас перед литературой, вполне возможно —
тоже всего лишь такой же вот укоренившийся где-то в моем бессознательном
предрассудок, через который мне стоило бы переступить, и чем быстрее,
тем лучше. К тому же, и впечатляющий опыт жизни и творчества Эко
перед глазами... И пускай литература — это выдумка и неправда!
Чего, в конце концов, плохого в этой выдумке?!..

Но одно дело понимать что-либо разумом, а другое дело — справиться
со своими инстинктами и страхами, укоренившимися где-то глубоко
в подсознании и, наверняка, связанными с какими-то моими детскими
переживаниями, потрясениями и психическими травмами. Более или
менее свободно и раскованно я сегодня могу себе позволить рассуждать
разве что о любви к клопам. Все-таки, я благодарна тому психиатру
за то, что он, возможно, сам того не желая, но просоответствовал
своей гуманной профессии и облегчил мою участь, подсказав мне
эту мысль.