Проза

Из цикла «Не тот мессия»

Столько анаши, сколько нашли у меня, я никогда не видел. Если только
по «ящику», но это, конечно, не считается. Как сейчас помню
того несколько смущённого солдатика, явно только из
«учебки», с мешком марихуаны на плече — камера запечатлела его
вполуоборот. Вроде как улыбается, а вроде и нет, озадачен он был
немало: марихуану в том репортаже сжигали. Я ещё тогда
подумал, что бы я сделал на его месте, доведись мне участвовать
в подобной акции. Бросился бы бежать с этим мешком? Да, мне
бы её надолго хватило. Укрылся бы где-нибудь, и курил,
курил, курил — пока не поймали. Впрочем, это всё мечты.
Действительность, как всегда, противоположна и совсем безрадостна:
менты, следователь, понятые (уроды-соседи по коммуналке) и эти
аккуратные расфасованные мешочки, найденные в диване. Один
из них выпотрошен на письменном столе, на газетку — чтоб
потом собрать было удобнее. Скажите пожалуйста! Аромат,
заполнивший всю мою комнатку, терзает моё сердце, и вместе с тем не
оставляет никаких надежд — анаша. Я влип. И влип крепко.

Кто-то, конечно, спросит, как же это я никогда не видел «столько
анаши», когда нашли-то её у меня! Отвечаю: подбросили. Нет, не
менты — в этом я уверен на все сто. Им вообще в ближайшие
пять лет до меня не должно было быть никакого дела. Тогда кто
подбросил? О, я скажу. Жучка. Не сама, конечно, но «нити
заговора», так сказать, ведут непосредственно к ней. Я это
сразу понял, когда в мою скромную, но отнюдь не «убогую», как
это может показаться на первый взгляд, комнату ворвалась вся
эта орава исполняющих свой долг, умирающих от любопытства
людишек (менты и соседи), торжествующих мое поражение.
Временное, временное поражение! Тьфу-тьфу-тьфу! ...Фокстерьер
(ннненавижу!) ментовский сразу к дивану и бросился — верное
доказательство причастности Жучки. Тоже сука (фокстерьер, в
смысле) — ещё одно неопровержимое доказательство. Кто такая Жучка?
Конечно, я расскажу — благо, времени для воспоминаний
теперь предостаточно будет.

Какой породы была Жучка, я не знаю. Я вообще слабо разбираюсь в
собаках, а тем более в таких мелких собачонках. Не могу сказать,
что я не люблю собак — всё-таки породистые, красивые,
статные псы мне нравятся, не важно, какой они породы. Но Жучка
была такой противной мелкой собачонкой, из тех, что постоянно
вертятся под ногами, радостно или безрадостно тявкают без
повода и причины на всех и вся. Симпатии к ней я не мог
испытывать никоим. По справедливости, конечно же, не стоило вообще
обращать внимания на столь мелкое и никчёмное создание, но
Жучка раздражала меня своим внешним видом, своим поведением,
своим лаем, короче — одним лишь фактом своего
существования. Я терпеть её не мог. Да её стоило убить за одно только
имя! Господи, и кто только её так назвал? Впрочем, не спорю,
имя — пардон, кличка — была самой подходящей.

Между тем, по непонятным для меня причинам, Жучка была всеобщей
любимицей в нашем лагере. Я был там впервые (и, если честно, в
последний раз — дёрнул же чёрт меня поехать туда, «романтик»
хренов!), но от бывавших здесь в предыдущие годы я слышал,
что Жучка обитала в лагере и раньше, даже более того — жила
где-то поблизости от лагеря, когда все стройотрядовцы в конце
сезона работ разъезжались по домам, и прибегала жить в наши
убогие казарменные постройки, как только приезжала первая
партия студентов. Где она обитала всё то время, что лагерь
был закрыт (пол-осени, вся зима и бóльшая часть весны, между
прочим) — этого никто не знал. Поговаривали что-то о
близлежащем хуторе (или ауле — чёрт разберёт эти астраханские
степи), но доподлинно это не было известно никому. Тем не менее,
когда первая партия «бойцов» подъезжала на грузовиках к этим
бетонным хибарам, где им предстояло прожить около трёх
месяцев, Жучка была уже тут как тут, и встречала выгружавшихся
радостным лаем. Те, кто знал её по прошлому году (или даже
годам), ласкали её, она переходила по рукам, тискалась и даже
целовалась (тьфу ты!). Жучке это очень нравилось — очень
общительная собачонка была.

Обитала она главным образом перед блоком штаба, забиваясь во время
дождя под его крыльцо, но вообще её можно было встретить в
любом уголке нашего «посёлка» — она практически ни минуты не
сидела на месте. Мяса в нашей скудной пище (мы её так и
называли — «баланда») лично я никогда находил, но Жучке мясо
доставалось всегда — в крайнем случае косточки. Но, как это ни
странно, Жучка подобными подачками так никогда и не
избаловалась: она всегда ела всё , что ей давали — кашу, макароны,
якобы плов (т. е., выглядит-то как плов, а на вкус — лучше
промолчать) и прочее. Удивляюсь, как она не разжирела.
Наверное, из-за того, что постоянно бегала, вечно была в движении.
«Перпетуум мобиле» — как её окрестил один умник.

Идиллия жизни этого «талисмана лагеря» (так называли Жучку девицы из
столовой) нарушалась лишь одним обстоятельством — Жучка
была сукой. И в период течки происходили определённые
«неприятности». А именно: со всех близлежащих аулов, хуторов, или как
их там, сбегались движимые великим половым инстинктом все
беспородные псы. Как правило, этих грязных отъявленных
псов-головорезов было минимум с десяток. Но иногда и больше. И вот
вся эта котла вертелась вокруг Жучки — в то время, как
какой-нибудь один бандюга пытался случиться с ней, остальные
ходили кругами, дрались между собой, лаяли, выли, постоянно
принюхивались. Отталкивающее было зрелище: представьте себе,
как какой-нибудь здоровенный грязный пёс пытается воткнуть
свой собачий член в маленькую Жучку: Жучка отчаянно визжала,
скулила, тявкала, пыталась убежать от своих «поклонников», но
это ей не удавалось. Тогда она просто садилась на землю — но
псов, отупевших от инстинкта, этим было не остановить.
Удручающее и отталкивающее зрелище. М-да.

Обычно в период течки Жучку пытались где-нибудь спрятать или
запереть — но всё было напрасно, потому что она просто не могла
существовать взаперти без общения и постоянно, с неимоверной
хитростью, которой от неё никто не ожидал, вырывалась на
свободу и бегала по лагерю, становясь таким образом добычей
«бандюг». Жучку спасали в очередной раз, журили, иногда даже
шлёпали, сажали под замок — и она вновь убегала. Так происходило
несколько раз. До тех пор, пока течка не заканчивалась, и
здоровенным псам больше не могло прийти в голову оседлать эту
букашку.

Всё это (в смысле, чем обычно заканчивалась вся эта «любовная
лихорадка» и как она вообще протекала — тьфу!) я знаю лишь по
обрывкам рассказов, что доводилось мне услышать краем уха — не
мог же я напрямую расспрашивать об этой сучке! Мне же лично
так и не довелось увидеть освобождение Жучки из объятий
матери-природы, потому что в один прекрасный день случилось
доселе ни разу не бывавшее за всю историю лагеря — Жучка исчезла.
Волноваться за неё стали только на следующий день после
обнаружения пропажи. Хоть явление это и было из ряда вон
выходящим — Жучка даже на два часа не могла оставить лагерь.
Поначалу все были даже спокойны. Убежала, наверное. Погуляет и
вернётся. Девушки из седьмого барака (библиотечного техникума,
что ли) организовали было «поисковую экспедицию», но,
обойдя весь лагерь и заглянув в каждый барак, пошарив лучом
фонаря по окрестным кустам и покричав противными голосами
«Жучка-Жучка-на-на-на-на-на!», через час с чистой совестью
прекратили свои поиски. Жучка как в воду канула.

Тайна исчезновения Жучки раскрылась лишь на четвёртый день, когда
все уже стали забывать о ней («талисман», мля). Вот как это
произошло. Где-то за час до отбоя (а он у нас был в
одиннадцать), когда лагерь постепенно успокаивался, в нескольких
местах лагеря разводились костры, обычно три-четыре, максимум —
пять, и мы — те, кто не смотрел в главном бараке «видик», не
пребывал на спортплощадке или не скакал на дискотеке,
собирались вокруг костров. Ну, видео лично я не смотрел, потому
что там всегда много народу было — ни вздохнуть, ни пёрнуть,
какой от этого кайф? Спорт меня не интересовал — я вообще
неспортивный человек. Дискотеки же я не любил, а эти «лагерные»
— и подавно. ...Меня однажды мысль одна пронзила: пляшут и
скачут все эти скумцы, а в желудках-то у всех них —
дискотека всегда после ужина была — одна и та же манная каша, эта
ёбанная манная каша, которая к концу сезона у меня уже из ушей
пёрла! Так пронзительна оказалась эта мысль, что я тут же
вместо моих «товарищей» увидел одни лишь желудки, к которым
ноги приделаны, а стенки у желудков прозрачные — и во всех
них с каждым движением танцующих трясётся и подпрыгивает эта
вонючая манная каша! Честное слово — проблевался я от такого
зрелища. Поэтому-то я, романтик хренов, и сидел обычно у
костра. У некоторых костров собирались любители попеть под
гитару, но я предпочитал немузыкальный костёр, у которого
студенты собирались, чтобы поболтать о чём-нибудь возвышенном.
Хотя болтали чаще всего именно о пустяках. Я редко когда
участвовал в разговорах, ограничиваясь чаще всего лишь парой
ничего не значащих слов, на которые, как правило, мало кто
обращал внимание. Но мне это было и не столь важно, эээ..., что
это я всё о себе, да о себе.

Так вот, в тот вечер, обсудив в очередной раз нашего завхоза и его
тёмные делишки (все были уверены, что он продаёт бóльшую
часть продуктов налево, а мы из-за этого жрём баланду),
посудачив об очередных «таинственных» событиях в ставшей на время
очень далёкой от нас столице, все замолчали, по очереди лениво
позёвывая. После какой-то непродолжительной паузы Янычар,
комиссар «Тумана», отряда из холодильного техникума (почему
его прозвали Янычаром, я, хоть убей, не знаю), для того,
видимо, чтобы как-то заполнить «неловкую паузу», произнёс: мол,
а где же всё-таки Жучка, хотел бы я знать... Никто её так и
не видел? — и Янычар обвёл всех собравшихся взглядом, не
надеясь, разумеется, на ответ. Что же с ней всё-таки случилось?
— это подала голос незнакомая мне девушка из какого-то там
отряда, я её в первый раз в тот вечер, собственно, и видел.
И тут внезапно раздался тихий голос — тихий-то он тихий, но
то, что он произнёс, произвело эффект разорвавшейся бомбы. А
сказал этот голос, что он утопил её — то есть Жучку — в
сточной канаве за столовой! Заявил это один странноватый
смуглый парниша, которого я не столь уж и часто видел, но о
котором лично у меня сложилось мнение как о человеке, что
называется, себе на уме. Да и у всех, думается, тоже.

Вот вам одна история про него. Я, конечно, опять ухожу от темы, но
зато вам понятнее будет, что же это за человек такой был. У
нас в лагере, как и, наверное, во всех остальных
стройотрядовских лагерях, существовала такая обязательная процедура, как
крещение — после которой студент-салага переставал быть
собственно салагой, а становился... не помню, кем он там
становился на стройотрядовском жаргоне, да и не важно. Короче,
что-то вроде того, что в армии происходит. Крестить,
разумеется, полагалось под конец сезона работы, но иногда к этой
процедуре дедушки и некоторые залупенистые старики прибегали
гораздо раньше — это был, в общем-то, довольно официальный
способ доебаться до определённого человека, который кого-то из
них чем-то не устраивал. Видов крещения было несколько, и
самый простой — просто измазать салагу грязью. Но были виды и
посуровее и пожёстче. Вот к этому-то Тимофею (так, если не
ошибаюсь, звали его) наши «злобные деды» и решили применить
самый крутой способ крещения. Не понравился он им очень (Я их
понимаю, в принципе). Этот вид крещения состоял в следующем:
салаге поручалось растопить баньку, что стояла на отшибе
лагеря, и когда дело у него уже близилось к концу, дверь в
баньку подпирали каким-нибудь поленом или кирпичом, а трубу
баньки затыкали подушкой. Вскорости, само собой, помещение бани
наполнялось дымом, и салага начинал ломиться в запертую
дверь, истошно крича при этом. Дедов и стариков всё это очень
забавляло, они от души смеялись и улюлюкали, а когда
чувствовали, что отчаяние и страх салаги доходило до своего предела,
убирали полено или кирпич — и теперь уже уссыкались над тем,
как «крещёный» кашляет, чихает, жадно хватает ртом воздух,
ползает, плюётся, стонет, плачет, пускает сопли и т. д. Юмор
такой у них был. С Тимохой вышел казус — как его
закупорили, он не стучался и не ломился в дверь, не кричал и вообще не
издал ни звука. Наши-то крестители сначала подивились — в
чём, мол, дело, а потом на попу-то и сели — а что как задохся
уже? Открывают дверь — никто не выбегает и не начинает
кувыркаться на травке. Тогда два самых героических деда, смочив
какие-то тряпки — сделав из них таким образом примитивные
респираторы — врываются в баньку и через какое-то время
вытаскивают бездыханного Тимоху. На полу лежал. Почти что в самом
центре баньки. То есть далеко от двери. Ну, ему, ясное дело,
искусственное дыхание, воды, нашатыря и всё такое прочее —
очухался. Ты что же это, спрашивают, не стучал и не звал на
помощь. А он молчит, только смотрит на них глазами своими
слезящимися. Молчит — презирает, стало быть. Деды это мигом
просекли. Обрадовать их это, разумеется, не могло. Но что
поделать — Тимофей оказался всё-таки сильнее их. Это они тоже
просекли. Уважать его от этого они не стали. Кто ж уважает
того, кто презирает тебя? Такая вот история.

Быть может, если бы другой на месте Тимофея (я, например) заявил так
спокойно, что это он Жучку порешил, то его тут же
растерзали бы. Но Тимоха, как вы поняли — дело другое. Ты?! Утопил?!!
Да ты что?!! Да что ты такое говоришь! Ты что, спятил —
раздалось со всех сторон. И только. А некоторые (те, кто не
принадлежал к «партии собаководов») вообще ничего не сказали —
не удивились, очевидно, такому повороту дел. Я тоже,
понятное дело, ни слова не произнёс. Тихо сидел — ни гугу. А
Тимофей, между тем, нисколько не смутился, и терпеливо, эдак с
расстановкой, повторил, что, да, это он утопил Жучку в сточной
канаве за столовой — и после некоторой паузы добавил: — За
шкирку взял, окунул в воду и держал до тех пор, пока не
затихла. Долго барахталась — это он уже чуть ли не с уважением в
голосе произнёс. Вот так вот!

Все после такой подробности, конечно, совсем прибалдели — стоят как
истуканы и смотрят на Тимофея. А он невозмутим по-прежнему.
Сколько бы продолжалась эта минута молчания — не известно,
да тут один подал-таки свой голос. Илья — его я знал по
«гражданке», учились мы вместе и всё такое прочее. Но он-то в
стройотряде уже по второму разу был, стало быть — старик, и
негоже ему было со мной, салагой, дружбы всякие разводить,
статус свой подрывать, потому отношения между нами на этой
астраханской земле и изменились. Но, будьте спокойны, я потом на
«гражданке», уже после «освобождения», не простил такого
дружеского участия. Гнида!

Собственно, не стоило бы и речи заводить об этом Илье — ничем не
примечательный такой человечек был, разве что рожей своей
какой-то крысиной да гнусностью, которая (гнусность) с течением
времени становилась всё больше и больше. Не стоило, да был у
него брат — старший брат — и он-то внимания заслуживает. Я и
об Илье-то помню исключительно из-за его брата — в Афгане
сгинул, я тогда совсем ещё юнцом прыщавым был. Официально,
конечно — «без вести пропал», а так — хрен его знает, что
именно: может, пуля где душманская тайком настигла, а может, на
мину свою же собственную наступил, может, в плену его
замочили, а может, и сам моджахедом знатным стал — одному Богу,
или уж Аллаху это известно. Да только говорят, что, мол, «как
бы жестоко это ни звучало», хорошо, что он на земле
афганской-то и остался — живым ли, мёртвым ли. Потому как
неизвестно, что бы с ним началось, вернись он домой — крыша у него там
поехала, и конкретно поехала. Письма такие оттуда писал —
папаша его как-то одно по незнанию (прятали их от него)
прочитал, да как схватится за сердце, и бух! — на пол. Откачали.
Потом письма сына своего ни в какую читать не желал. Все их
боялись читать. Девушка его отреклась от него из-за них. Мне
же одно удалось-таки украдкой глазами пробежать. В письме
том, помимо всего прочего, стихи были — его собственные. Я их
переписал, а потом выучил — и до сих пор помню. Вот они:

Здесь всюду кровь, одна только кровь
Камни в крови, и песок весь в крови
Дождя здесь нет — а капает кровь
Живые и трупы — все мы в крови

На обед у нас кровь, и на ужин — кровь
Окровавленными жуём мы ртами
Во всех стаканах и бутылках — кровь
Приникаем кровавыми мы к ним губами

В стволах автоматов плещется кровь
Кровавыми сжимаем мы их руками
В сапогах противно хлюпает кровь
Землю кровавыми мы топчем ногами

На мир кровавыми мы смотрим глазами
Кровавыми слушаем его мы ушами
Кровь, только кровь стоит пред глазами
Только кровь бурлящую слышим ушами

Все наши лекарства — кровь
Даже одежду стираем в крови
Здесь всюду кровь, одна только кровь
Живые и трупы — все мы в крови

Так вот. А братец его младший, как я уже говорил — чмо, да и только.
Собственно, и сказал-то он тогда всего лишь фразу
пустяковую, единственно — постарался, чтобы голос его грозно звучал:
мол, объяснись! Ну, Тимофей так же спокойно и размеренно всё
и объяснил. Я не понял, был ли он буддистом на самом деле,
или только интересовался, но только в теорию переселения душ
верил он фанатично. По его словам выходило, что Жучка в
своей прошлой жизни — в которой она, несомненно, была человеком
— совершила, видимо, множество нехороших, грязных дел, и
то, что она в своём теперешнем обличии так страдала (это его
слова) — это кара за все её прошлые прегрешения. Карма,
короче говоря. Он ещё высказал предположение, что, скорее всего,
в своей прошлой жизни Жучка была какой-то проституткой или
блядью, и теперь она наказывалась именно тем, от чего раньше
получала удовольствие. Такая у него теория. Он же эту
собачку утопил исключительно из доброты своей: она, мол, наказание
отбыла, и теперь возродится снова в человеческом обличии.
Тем более, что умерла она «мученической смертью». Так что
человеком она будет как пить дать. И ей, понятное дело, после
такого наказания, ничего не остаётся делать, как исправиться
и вести не то чтобы праведную, но всё-таки не такую
распутную жизнь.

Нет, ну что за идиот! Наши (тьфу, то есть, конечно, никакие они не
«наши», не «мои», в смысле) просто рехнулись от таких речей.
Да и я вместе с ними! Это же надо, до чего додуматься! Что
за бредятина! Уже много позже, когда лет пять, а то и больше
прошло после этой истории, в комментариях к тибетской Книге
Мёртвых вычитал я, что все эти разговоры о перевоплощениях в
обличьях животных за проступки в прошлой жизни — пустая
болтовня необразованных шаманов! Человек может переродиться
только человеком — и никогда животным или растением. Там даже
доказывалось, и довольно убедительно, почему именно так, а не
иначе. Но, господи, даже если бы и было так — то что с
того? Убивать эту хилую тварь, основываясь на каких-то
высокорелигиозных думах — это надо было быть полным кретином! А я-то
чуть было не начал уважать его! Я же говорил, что эту Жучку
стоило убить из-за одного только имени, не говоря уже о её
внешнем виде и повадках! Я и убил её поэтому — не мог терпеть
её, и всё тут! Конфету дал ей — единственный раз в жизни
своей, собаке лакомство дал — она ещё не хотела брать, видать,
чуяла что-то, падла — в неё ведь яду я напичкал. Яд —
обыкновенный крысиный, в столовой у нас крыс травили, ну я и
сделал себе запасец — не думая, между прочим, в тот момент о
Жучке. Потом только осенило. Сказано — сделано. Так что этому
Тимофею собачка досталась уже фактически дохлая, он только
облегчил её страдания, и всё...

Чем закончилась эта история, я, право, не очень хорошо знаю — меня
тогда уже ничего не волновало. Тимохе, разумеется, ничего не
сделали — после «крещения» с ним вообще старались не
связываться. Перестали бы в качестве наказания с ним разговаривать
— так ведь и до этого его не особо баловали вниманием. Ему
это, ясное дело, и не доставляло никаких неудобств. Жучку вот
вроде бы выудили из канавы, да похоронили со всякими
почестями. И всё. Тихо так всё сошло на нет. Как будто и не было
никогда этой Жучки — удивительно даже, как люди быстро свои
«талисманы» забывают. А меня вот все эти годы Жучка не
забывала — являлась ко мне, а в последнее время всё чаще и чаще.
Мне бы сразу заподозрить неладное! Надо было всегда быть
начеку! А я... И где это она анаши-то столько взяла? Вот
додумалась-то, в мешочки целлофановые аккуратно распихала —
голливудских киношек, что ли, насмотрелась? Да разве ж у нас так с
травой обращаются — у нас пакетик из газетки свернул, да и
готово, а тут — «фирмá», куда тебе! Нееет, менты бы так глупо
не поступили, это она всё, сука такая. Достала меня-таки!
Через столько-то лет! Да на хрена мне эта зелень, я на коксе
уже второй месяц живу! Ненавижу! И понятых этих ёбанных, и
ментов, и фокстерьера эту суку вонючую, и соратников своих
так называемых — ведь и пальцем не пошевелят, чтобы вытащить
меня! Ненавижу! Но больше всего Жучку эту ненавижу! Вешать
надо было её! Ненавижу! Сссуука! Ах, суука! Ссссуууккаааа! А,
что, я это вслух сказал?